ONLY4U. ТОЛЬКО  ДЛЯ  ТЕБЯ                                      

                                                                  

    Роман о крайних годах Советской власти, эпохе гласности и антиалкогольного закона.

 

                                                                     1.

Утро выдалось замечательное. Едва истаяла пелена чудесного сна, оставив на губах сладкий привкус счастья, веки разомкнулись, и по каким-то еле уловимым приметам – по тому ли розоватому воздуху комнаты, который, казалось, светился и весь был наполнен благоуханием, по возбужденным, резким ли, особенно гулким звукам, доносившимся с улицы в приоткрытую форточку, – он понял: за плотно сдвинутыми шторами, за морозным стеклом поднимается солнце.

И от этого еще радостнее стало на душе. Помнился сон – забавное нагромождение нелепостей, веселый ералаш цветных штрихов, будто дорисовывавших что-то, полуулыбки, полунамеки, полуслова, блуждание неузнанной улицей, такой, что по рисунку окрестностей не могла принадлежать его городу, железобетонному монстру, расположившемуся  возле широкой неторопливой реки; помнился жар, разгоравшийся в груди и исподволь заполнявший его без остатка.

Улыбаясь, он прошел к окну, отдернул шторы. Все было так: ослепительное зимнее солнце, пушистые хвосты белесого дыма, поднимавшиеся в небо колоссальными столбами, блистающие карнизы крыш, горящая слюда стекол – сияющий мир, а далеко на черте горизонта – синеватый, с молочной мутью морозный туман.

Как прекрасен и мучителен этот жар, невысказанные, непонятые слова – выкидыши мысли – ушедшие, так и не проявившись, в первородную тьму небытия. То, чем мы пользуемся, – жалкие крохи, брошенные нищему, слабые отблески тех сокровищ, что мерцают в заколдованной мгле.

Сколько раз он пытался подобраться к заветным тайникам, подкрадывался исподволь, следя за собой и одновременно принимая внешне равнодушный вид, пытаясь таким нехитрым способом застать мысли врасплох. 

О эти тщетные подкрадывания, мгновенный сбой, едва хватаешься за перо, жалкая словесная шелуха, всплывающая на поверхности. И это вероломное перевоплощение фразы, когда старательно  приукрашиваешь, сочетая по своему разумению, конструируешь, подгоняешь, прилаживаешь, а в результате видишь лишь те просто начертанные слова, что составляют внешний контур причудливого мыслительного узора, – сама же изощренная суть, ради чего старался, – зыбится, дрожит призрачным миражом, искажается и исчезает, истончаясь, истончаясь…

За стеной у соседей плотоядно загудел пылесос, загомонили голоса, оглашенно вскрикнул и поперхнулся на полуфразе радиоприемник. Андрей настроил слух, и ему почудилось, что где-то там, вдалеке, складывается до боли знакомая мелодия, созвучная его теперешнему состоянию и совпадающая с обликом сегодняшнего счастья, но череда помех – звуки, шум, обрывки разговора – вдруг схлынула, и из хаоса, будто в насмешку, выплыла совсем другая музыка – бойкая, легкомысленная.

Что-то важное, что намечено было сегодняшним пробуждением, уплывало, просачиваясь сквозь крупный бредень памяти: ряд чудесных совпадений, удивительно совмещающаяся внутренняя событийность двух жизней, его, Андрея, и другой, заветной, осененной даром, схожий тайный узор в совершенно  разных судьбах – ускользает, ускользает мысль – это, наверное, и тот, всякий раз поселявшийся в груди холодок, когда Андрей выходил на шумную улицу, чтобы отправиться на урок к очередному отроку, жаждущему познаний в отечественной словесности; это и удивительное превращение вроде бы знакомого во всех подробностях переулка – стоило лишь свернуть в таинственную глубь дворов не в обычном месте, а за древним, бурого кирпича, домом – в заповедный оазис детства, навсегда освещенный ностальгическим диском закатного летнего солнца и невесть каким образом вдруг переместившийся сюда из стороны света, откуда хода, увы, нет; это и бесовское уныние белого листа в полуночном интерьере, когда мысли, обессиленные сражением с неистовыми полчищами слов, постыдно отступают в надежные бастионы заготовленных фраз; это и… Да сколько еще может быть всего, что соединяет жаром бредящие души!

В волнении Андрей прошелся по комнате, наткнулся на зазывающий угол письменного стола, остановился, не замечая, как пальцы пробежали по лицу от середины лба по дуге брови к виску, скользнули к карандашнице в трепетном порыве – но вдруг зазвонивший телефон позвал в прихожую.

Спустя три минуты он уже деловито намыливал перед зеркалом щеки, глядя на свое отражение с бессмысленной отчужденностью спешащего по неотложным делам человека.

 

                                                                     2.

Иногда, будто очнувшись от тяжкого забытья, я начинаю другими глазами смотреть на свое нынешнее положение, и тогда даже цвет окружающих стен меняется: каменные плиты, давящие на меня со всех сторон,  вдруг оплывают зыбким маревом желтизны, утрачивают свою монолитность. Я испуганно озираюсь вокруг – все предметы теряют привычные очертания и, кажется, уже не подчиняются законам перспективы: столик со стопкой книг изгибается отвратительным горбом, привинченный к полу табурет плывет в сторону, унитаз и раковина недобро затаились в углу, одноглазая дверь с захлопнутой пастью окна-«кормушки» в упор немо таращится на меня. Я с опаской ощупываю себя – туловище, беспокойно ерзающее на узкой шконке, бледные черви пальцев, копошащиеся на животе, – это не я, произошла чудовищная подмена – это не я нахожусь здесь! Это кто-то другой, украв мое тело, сидит, вперившись расширенными зрачками в западню угла, и, вибрируя всем нутром, ждет, когда на рассвете его поведут черным гулким коридором ТУДА.

Но минутная слабость проходит, и, когда я беру себя в руки и заново принимаюсь здраво судить, волна щемящей тоски окатывает меня. Ничего не изменилось: вокруг все тот же каменный колодец с мутной кляксой зарешеченной лампочки над дверью, те же простые предметы – крохотный столик, стул, убогое ложе тюремной кровати, накрытое грубым казенным одеялом. И на кровати, судорожно сцепив руки, сижу я. Это я! И это мой день длится здесь, и здесь, наверное, решится судьба.

Я в тупике. Долго и упрямо гнала меня жизнь за флажки. Я скрывался, как мог, за людьми, за поступками и словами. И вот я в каменной ловушке, и, быть может, совсем скоро… Но нет, нет, это невозможно, никак невозможно… Мысль рвется из силков пойманной птицей. Как все произошло? От круговерти дум голова наливается тяжестью. Я пытаюсь собрать в целое фрагменты событий, которые еще хранит память, передо мной мелькают какие-то лица, эхом звучат какие-то слова, но мысли путаются, я не могу сосредоточиться, беспрестанно возвращаюсь к тому, как меня поведут ТУДА –  к избитой щербинами пистолетных пуль стене…

Все ополчилось на меня. Мое сильное, тренированное тело, которым я всегда так гордился, уже почти не подчиняется мне: я стал часто обнаруживать себя сидящим на шконке с остекленевшим взглядом; руки холодны, внутри гулко ухает.

Лист бумаги теперь единственный мой союзник – он все стерпит, не будет корить, увещевать, проклинать, а будет молча беседовать теми словами, которые, я начертаю на его чистом покрове. Магические слова – нет ничего сильнее и слабее слова. Но слова для меня теперь что-то большее или, вернее, что-то другое – они способны замыкаться в себе, не пускать в потаенные заповедники смысла. Я завороженно гляжу на эти загадочные закорючки, непостижимым образом сплетающиеся в длинную вязь предложений. Они способны завуалировать смысл, глубоко запрятать его, не раскрыть схороненную тайну.

 

                                                                  3.

Ехать Андрею нужно было на встречу с хорошим своим знакомцем, а вернее сказать, старинным приятелем Герой Лопаткиным. Гера был старше его на шесть лет, но когда-то они жили в одном доме и, конечно, стыковались во дворе чуть ли не ежедневно. Так уж получилось, что подросшие пацаны из их округи сколотили свою теплую компашку с портвешком, стонущими в сумеречных кустах гитарами и разбитными девчонками, в которую стеснялся или не хотел вступать худой, нескладный и вечно взлохмаченный Гера – а может, его туда не пускали. Не удивительно, что в конце концов он стал грозным предводителем всей дворовой мелкоты. Грозным потому, что власть свою применял с каким-то особым рвением.  Вспоминались Андрею толчки, затрещины и даже увесистые пинки, по большому счету пацанвой не заслуженные. Остались в памяти и эпизоды попечальней, неизменный зачинщик которых Гера почему-то в оконцовке всегда исчезал, если вдруг начинало попахивать керосином.

Как-то  в дождливый и сумрачный день, устав шляться по унылым осенним дворам, всей ватагой свернули они к книжному магазину, витрины которого, как в диковинной сказке, таинственно и зловеще светились на соседней улице сквозь голые ветки угрюмых деревьев. Шли не просто так, а старшо́й наметил испытание. У Андрея ком уже стоял в горле, спину жгла испарина, и отдавался в ушах злой шепот предводителя: «Если ты не чмырь, то сдюжишь! Тётки за прилавками на ногти свои зырят или лясы точат!»

А на открытых витринах и лотках разложены были несметные сокровища: крикливые глянцевые журналы  о далекой красивой жизни, пухлые в золоченых орнаментах книги, еще что-то яркое и завлекательное, что Андрей вдруг сбившимся зрением не разглядел. Впрочем, едва он вошел, шкурой почуял, схватил краем глаза, как до того мирно болтавшие продавщицы как неваляшки откачнулись друг от друга и разом повернули головы в их сторону.  Несколько тягостных секунд длилось молчание, потом прогремел строгий, будто учительский голос:

—  Так, ребята! Журналы и книги руками не трогать!

И сейчас же откуда-то сбоку с трусоватым вызовом загугнил Гера:

—  А почему это? У нас руки чистые!

—  А ну-ка покажите!

— Вот! Вот! И потом, мы только брошюрки посмотреть…

— Ну, брошюрки можете полистать. А к дорогим изданиям не прикасайтесь!

И они стали бродить вдоль прилавков. Андрей был как во сне, пот под курточкой лил ручьями, Гера над головой навис коршуном:  «Чё, уже труханул, что ли? Чё, слабо? Эх, сопля!.. Гля, тетка отвернулась!»

В конце концов, он затянул запазуху какую-то тощую книжонку, название которой толком даже не прочёл. И все бы обошлось, если б при выходе из магазина не поторопился достать на радостях свою выстраданную добычу, чтоб внимательней рассмотреть. Тут-то и был застигнут врасплох: тётка, конечно, сквозь витрину следила за гоп-компанией, мегерой выскочила на улицу, выхватила книжонку из рук, стянула с его головы шапку.

—  Родители придут, тогда отдам!

Ошеломленный Андрей огляделся вокруг – прыснувшие в стороны пацаны, ухмыляясь, стояли поодаль. Геры, конечно, нигде видно не было.

Ну, да чего прошлое ворошить, хотя позор и ту выволочку, которую ему устроил вслед отец,  Андрей вспоминал и поныне, и всякий раз кровь ударяла в лицо.

Однако детские годы минули, Гера окончил школу и поступил в престижный вуз, на факультет международной журналистики. Стал носить бородку и очки, движения его изломанной худой фигуры как-то незаметно сделались плавней, карие, слегка навыкате глаза теперь смотрели из-под стекол с какой-то едва уловимой усмешкой, с неким превосходством, будто он разузнал о вас нечто тайное, что вы глубоко от всех прятали и что все же не укрылось от его проницательного взора. Рано начал лысеть, учил два языка, французский и английский, с хитрой улыбкой рассказывал истории из студенческой жизни, к примеру, о лютых преподах с кафедры французского языка №2, которые осмеливались названивать в ЦК и даже в приемную генсека, чтобы сообщить  дедушке о его любимом внучке – с прохладцей, мол, тот на учебу ходит.

У Андрея тоже отзвенел прощальный школьный звонок, и перспективы, казалось, открывались головокружительные. В самом деле, все последние месяцы на уроках он грыз гранит науки в гордом одиночестве: на алгебре штудируя  учительские методички; на физике, порой вместо педагога, разъясняя классу новые темы; на химии, помнится, даже как-то листал за первой партой занятный журнальчик «Химия и жизнь», когда весь класс переписывал безнадежно загубленную министерскую контрольную. Но не было особых влечений к чему-то, интересен был весь огромный, вдруг открывающийся взрослый мир, и эта всеядность сыграла с ним, в конце концов, злую шутку.  Еще поздней весной, под самый май, случайно слышал в школьном туалете разговор однокашников, из тех, что давно предпочли учебе темные подворотни, винцо и податливых девочек. Один, попыхивая сигареткой за тонкой перегородкой кабинки – чтоб не застукал директор – озабоченно пересказывал другому все прелести армейской службы, с чужих, конечно, слов:

—  Бояра, ну ты его знаешь, с «хутора», только-только дембельнулся… Мля, чего только не наплёл про эту армягу! Сперва досталось ему от «старичков» по полной программе: и в зубы стучали, и заставляли толчки чистить, и трусы-носки стирать, это потом только, когда сам состарился, свое взял…

—  А чего ж он так сразу прогнулся, он, вроде, всегда кричал, что занимался боксом?

—  Ха! Так он загремел в десантуру, а там, говорит, «деды» – все как на подбор пацаны с закалкой и выучкой. К тому же сплоченные, друг за друга горой – зря, что ль, по полтора года из одного котла перловку жрали.  Не-ет, против таких, бубнил, дергаться одному, да и вдвоем-втроем, – гиблое дело! А будешь понты колоть, почки опустят, инвалидом сделают, а кому охота?

Андрея эти слова тогда слегка позабавили, мысль одна мелькнула не без ехидства: «Эх, чуваки, нужно было вам по вечерам не тёлок по подъездам тискать, а за книжками сидеть!» А ему самому что до тех «дедушек» – ему все в один голос пророчили большое будущее.

Но получилось всё с точностью до наоборот, те двое в армейскую лямку так и не впряглись –  почти сразу после выпускных подсели на зону за банальный гоп-стоп, Андрею же как раз пришлось в числе первых из класса хлебнуть кирзухи…

Гера завершил обучение в вузе, не без активной помощи родни устроился корреспондентом-стажером в отдел международной информации «Правды», стал пописывать статейки. На шарике тогда царила почти полная идиллия – арабы и евреи как раз затихарились в своем углу, правда, азиаты немножко повздорили у реки Цзоцзян – а так мир во всем мире крепчал, до Афгана оставалось еще полгода; по советской стране широкими шагами шел развитой социализм, колхозы и заводы ударно перевыполняли планы; говорящие головы по ящику вели дебаты о морали и нравственности – короче, новоиспеченному журналисту было, где развернуться.

Андрей же после позорного провала на вступительных экзаменах в авиационный институт – всего-то не хватило несчастного балла – испытал законное и жгучее чувство стыда, по-тихому устроился на завод, где проработал полгода до призыва, а по весне, конечно, загремел под фанфары: «И для те-е-ебя, р-а-а-дная, есть почта п-а-алевая, прощай, труба зовет – солдаты, в п-а-а-хот!»

И снова шарик обернулся вокруг светила раз несколько.

Гера уже стал матерым журналюгой, интеллектуалом, пахал теперь завотделом в одном ну-у о-очень популярном журнале, главный редактор которого, в прошлом то ли переучившийся врач, то ли комсомольский вожак, почуяв ветер перемен, повытаскивал на свет всякую прежде запрещенную всячину – публикации пеклись что чебуреки, с лучком и перчиком. Народ всё проглатывал, сатанел от всех этих откровений и разоблачений, тиражи пухли, главный мелко и часто – привычка такая – потирал руки. Андрей как-то видел его в одной телепередаче – кривоватая ухмылка словно приклеена была на лукавом лице, а в мешки под глазами, шипели злопыхатели, он складывал пустые бутылки из-под шотландского вискаря. Исключительно.

Андрей за эти годы прошел суровую жизненную школу: после дембеля один семестр промучался в том самом авиационном вузе – однако не запалилось, бросил. Потом поступил в другой, по Гериным стопам, но и там коса нашла на камень. На мировой арене уже вовсю истерили, сверхдержавы опять столкнулись лбами, что два быка на узкой дорожке: у Сахалина сбили корейский «боинг», из Афгана в Союз потоком шли цинкачи, – и это тотчас отразилось на учебном процессе. Полковник Уткин с военной кафедры багровел холеным лицом и брызгал слюной на форменку спецпошива: «Кто думает, что мы не победим в будущей ядерной войне, пусть положит комсомольский билет на стол!» И Андрей под беззвучные гримасы дружков вываливал за широкими спинами на последнюю парту комсомольский, студенческий, военный, профсоюзный билеты и пришлепывал еще сверху «единым»-проездным, бормоча: «Да забери, не жалко!» – потому что даже бестолковому ежику было понятно, если полыхнёт, от всех останутся одни обгорелые головёшки. Общественная жизнь кипела –  частенько сгоняли на всякие политинформации, затевались диспуты, проводились комсомольские собрания, на которых клеймили, клеймили. Андрей же был сыт всем этим по горло еще с казарменных времен и потому день за днем увядал на глазах. В конце концов, понял, что вся эта мельтешня на злобу дня не для него, не хотелось размениваться на мелочевку, мечталось о чем-то стоящем, грандиозном, и он закрыл за собой двери престижного вуза.

Гера, когда узнал, натурально сошел с орбиты:

— Ты чё, дурачок, люди платят большие бабки, чтоб туда попасть, а ты вообще с улицы пришел и от учебы нос воротишь! Тоже мне великий мыслитель!

— Цыц, чернильная душа, а то дедушка Советской армии покажет тебе, где раком зимуют… – и, видя, что Гера продолжает коситься на него почти с ненавистью, Андрей примирительно добавил. – Ну не катит мне вся эта беготня вокруг красного знамени, просто воротит на тошнилово, ты что не понимаешь?

—  Э-э, так ты, значит, не патриот?

—  Патриот. Только с нашей любимой Родиной творится что-то не то.

—  Ну-у, знаешь!..

Кооперативный «Трактиръ Бутырка» – ни больше ни меньше. Геру, как и большинство интеллигентов и интеллектуалов, потянуло тогда на блатняк.

Андрей поморщился: у парадного входа забор с бетонными столбами и часто натянутой  между ними проволокой, изображающий запретку.

Из распахнувшейся зеркальной двери тотчас выскочил возбужденный Гера. Зауженные макаронами, пи́леные как-то спецом джинсы небрежно подвернуты над высокими замшевыми ботинками, чумовой батник под джинсовой же курточкой в цвет, на шее небрежно повязан узлом шарфик, физиономия ухмыляющаяся, за тонкой черной оправой лучащиеся приязнью глаза:

—  Привет, старик!

—  Здоров, Герыч!

Из дверей пахнуло табачным дымом, донеслись отголоски какой-то знакомой мелодии. Гера шел немного впереди, как будто вводил его в свой новый мир. Не удержался, полуобернулся:

—  Ну как тебе мой прикид?

—  Ты, как всегда, упакован по последнему писку.

— Из Италии подогнали… «Дизель»! Обрати внимание, портки обработаны пескоструйкой – это новая фенька сейчас такая… Ништяк?

—  Нет слов!

Подошли к гардеробу – в клетке, за грубо сваренными крест на крест арматурными прутьями сидела средних лет тетка в платке и синем зоновском халате. Оторвала зад от стула, приняла у Андрея в окошке одежду и выдала номерок.

Гера смеялся одними глазами, кивнул головой:

—  Зырь сюда!

Над входом у лестницы, ведущей куда-то вниз, висела табличка:

             ПРИ  СЛЕДОВАНИИ  В  ПОМЕЩЕНИИ

                            И  НА  ПРОГУЛКЕ

                  РУКИ  ДЕРЖАТЬ  ЗА  СПИНОЙ

Чуть дальше на стене было распято переходящее красное знамя какого-то лагпункта. Из зала уже явственно доносился хрипловатый баритон Михаила Гулько:

             «Из колымского белого ада

              Шли мы в зону в морозном дыму,

              Я увидел окурочек с красной помадой

              И рванулся из строя к нему…»

Они прошли под красным зарешеченным фонарем мимо истыканной флажками карты СССР, чуть задержались возле нее и затем оказались в полутемном зале, освещенном низко спущенными на шнурах лампами под простыми жестяными абажурами. Вдоль стен стояли грубо сколоченные столы, накрытые синими скатертями, каждый стол с двумя деревянными лавками был отделен от соседних декоративной решеткой. Андрей, привыкая к полумраку, разглядел немногочисленных посетителей, небольшую сцену в углу с музыкальной аппаратурой и колонками, из которых и доносился бархатистый голос: «С кем ты, падла, любовь свою крутишь? С кем дымишь сигареткой одной?..»  Гера кивнул, приглашая к столу:

— Прикинь, здесь и меню составлено с тем ещё юморком, – взял из рук молоденькой официантки толстый в кожаном переплете том, наугад раскрыл. – Во, глянь, холодная закуска – язык говяжий с хреном – «Язык стукача»! Ха-ха… Или вот: «Халява» – салат из свежих овощей!

Андрей, наконец, уселся на жесткой лавке.

— Ты вот что лучше скажи, Гера: чего это вас, интеллигентов и всю пишущую братию, так вдруг на блатату поперло?

Гера оторвал взгляд от чтения, легко засмеялся:

— Наверное, по принципу притяжения противоположностей.

— Вот-вот. Вы, городские мальчики, просто ки́чи натурально не нюхали.

—  А ты как будто нюхал! Зону ж не топтал…

— Ой-ей, какие мы слова знаем! На зоне, слава аллаху, не был, но баланды похлебать пришлось изрядно.

—  Интересно, это где? В армии?

— Да, на службе. А пуще – на армейской губе. Гауптвахте.

—  Ну, это не то!

— Не скажи, браток, не скажи. Хоть и полтора месяца за всю службу довелось там торчать, а от этого не намного легче. Бывало, зависнешь на табуретке, намертво вмурованной в пол, в камере мрак – два ряда стеклоблоков вместо окна да лампочка горит слабосильная – и как-то, знаешь, совсем не до романтики. Жрачку выводной раскидывает по немытым после караульных солдат тарелкам, хочешь – жри, хочешь – голодом себя мори.

Девчушка нежных лет терпеливо стояла, слушая их диалог, улыбалась: синяя блузка, голубенькая юбочка чуть выше колен, кокетливый белый фартук, на маленькой головке что-то вроде кокошника. Была она такая свежая и аппетитная, что Андрей не удержался, подколол:

— Это в каком же лагере таких красавиц держат? Вот куда бы закатиться!

Красавица откликнулась живо:

— Я у мамы с папой, а ни в каком не в лагере!

— Ладно, украдем у мамы с папой. Согласны?

— Подумаю, – и вновь вежливая улыбочка. – Что будете заказывать?

— Зиночка, – вступил в разговор Гера, – времени у нас не так много, я вообще-то на работе, это мой друг сегодня балду гоняет. Так что несите нам обычный обед – салат там, супчик, а вот на второе хорошо бы сообразить что-нибудь эдакое… Ты что из горячих блюд выберешь, Андрей? Они здесь очень хорошо готовят, хотя и по деньгам дороговато получается.

— Сейчас гляну, как здесь что обзывают. А вот, прикольно: «Бычара» – бифштекс из мраморной вырезки. Его!

— Ха! Ну, ты у нас рослый, здоровый, тебе как раз. А мне, Зина, что-нибудь поскромней. Вот, вижу: «Косой», кролик под брусничным соусом, – закажу, пожалуй, его. – Если можно, особо не затягивайте, – и, когда девушка удалилась, вновь посмотрел со значением на Андрея. – Старик, давно не виделись, а между прочим, нам, пишущим людям, нужно больше общаться!

 

 

                                                                4.                                                     

        И тогда тоже было яркое утро, только весеннее, самых первых деньков мая. Влажный запах оттаявшей после лютых холодов земли, аромат клейкой листвы будоражили, мешали дышать, пузырем распирали легкие. Ласковое утреннее солнце теплыми губами грело запыленное  стекло, несмотря на ранний час, наливалось огненным блеском. Это стекло как стеной отгородило меня от всего мира.

Покачиваясь и громыхая на стыках, трамвай катил в неизвестность: утлый кораблик в безбрежном море времени.

С тяжелой головой не столько от выпитого накануне, сколько от недосыпа, – встали-то из-за стола только в четыре утра – я приткнулся в самом конце вагона и поглядывал на унылые затылки пассажиров: кто, задремывая, поминутно клевал носом, кто неподвижно уставился в одну точку, а грузный седоватый мужик средних лет в потертом пиджаке беззвучно перелистывал газету, изучал поздравление партии и правительства к 35-летию Победы, и странички мелко дрожали в его толстых с плоскими ногтями пальцах.

Для них все было как всегда – как день, месяц, год назад, и дальше ожидалось, наверное, то же самое, без особых затей, и в голове мелькнула мысль: вот сейчас эти люди придут на работу, переоденутся в спецовки, а кто-то даже с важностью напялит на себя белый халат – и займутся своими привычными повседневными делами. А где через несколько часов окажусь я?

Я перевел глаза на своих спутников: отец, мама, двоюродный брат и одноклассник – вот все мои провожатые. За прощальным столом были еще двоюродная сестра с мужем, веселым чернявым хохлом с гитарой и почти профессионально поставленным баритоном, но они, попив, попев проходные шлягеры и пожелав удачи, за полночь откланялись.

Отец как всегда был суров, если и переживал, то держал все в себе, не показывал виду, хмурился,  носогубные складки резче обозначились. На бледном и каком-то стертом мамином лице, наоборот, мысли легко читались – она то и дело взглядывала на меня, словно запоминая на будущее, и в ее маленьких темных глазах зрела тревога. Брат с одноклассником подбадривающе улыбались: мол, не дрейфь, не ты первый, не ты последний!

Вагоновожатая, едва разжимая губы, будто и она еще не до конца проснулась в этом сонном царстве, пробормотала по трансляции: «остановка–пасечная–улица». Судорожно дернувшись, трамвай встал, автоматические двери поехали в стороны. Солнечный луч, пробив прореху в молодой листве, скользнул в проем раскрытой двери, и, вся в его золотом сиянии, на заднюю площадку поднялась белокурая девушка. На ее милом лице блуждала легкая улыбка, зеленые глаза были ясны, и в них тоже играли искорки смешинок – маячки весеннего настроения.

Лёнчик, одноклассник, конечно, не замедлил вставить лыко в строку:

— Вот это ничего себе, Валерка, какие девчонки тебя провожают. Считается, между прочим, хорошей приметой!

Я онемел, не нашелся, что сказать – все слова куда-то пропали. Улыбнулся про себя: «И медленно пройдя меж пьяными, всегда без спутника, одна, дыша духами и туманами, она садится у окна…» Сколько раз мысленно представлял себе встречу с такой вот кралей – стройной, с тонкими чертами благородного лица и копной густых волос цвета выгоревшей на солнце пшеницы. А глаза – большие и чистые – в них утонуть без остатка!

Девушка даже бровью не повела, точно и не слышала нарочито громко сказанной фразы, прошла к кассе, опустила медную монету, оторвала билет и, сделав шаг в сторону, взялась тонкой рукой за поручень –  то самое «сиденье у окна» было занято.

Хандру и скуку как рукой сняло. Это ж надо: думать о встрече все это время, звать милую в горячих и цветистых молодецких снах и совершенно случайно повстречать ее в самый последний момент – ранним утром постылого дня, когда нужно расставаться с вольной жизнью на два бескрайних года.

Мы с Лёнчиком перемигнулись, он молча развел руками. Так и ехали несколько остановок, не проронив ни слова, искоса поглядывая на соседку. Только когда, подхватив туго набитый рюкзак и лихо закинув его за плечо, я последним из нашей компании шел на выход, я все-таки набрался смелости:

— Девушка, пожелайте мне хорошей службы!

Она живо обернулась, на мгновение в ее зеленых глазах мелькнуло недоумение, но обаятельная улыбка тут же погасила мимолетную гримаску отчуждения:

— Счастливо!

 

 

                                                                   5.

— И что, интересно, ты собираешься писать нового, когда всё уже давным-давно написано! – Гера аккуратно расправлялся с брусничным кроликом, не забывая запивать жаркое прохладительными  напитками, губы его масляно блестели.

— Не скажи, не скажи. За последние три года наши мудрые верховные головы столько всего наворотили, что хватит не на одно поколение борзописцев. Слышал тут недавно занятный куплет на работе:

                         Была водка горькою

                         Стала водка сладкою,

                         Что же ты наделала,

                         Голова с заплаткою?

— Ха! На работе – это в винном магазине, в котором вкалываешь?

— Да, там ведь тоже есть свои юмористы. Так эта плешивая залатанная голова успела отличиться не только в борьбе с бухариками.

— Здесь я с тобой полностью согласен, – тонкие пальцы интеллигента потянулись к салфетке, и она пошла в дело: тушка косого приказала долго жить.

— А ты сам прикинь, Герыч: такой нескладухи, какая творится сейчас, не было нигде и никогда.

— Ну да, семьдесят лет давили коммуняки, головы не давали поднять, а тут вдруг кинули послабление, и вроде как почти все стало можно!

— Ты сам сейчас, кстати, и ответил на свой вопрос – о чем писать. Я больше чем уверен, кто успеет схватить и уложить это на бумагу как надо, тому памятник из бронзы поставят.

— Ага, только поясной. Живьем вкопают по яйца в землю, а сверху бронзовой краской закрасят.

Гера скомкал использованную салфетку и бросил ее на тарелку с кроличьими останками.

— Зина, подойдите к нам, пожалуйста! – и, перехватив Андреев взгляд, пояснил. – Раз у нас пошел такой задушевный разговор, полагаю, необходимо махнуть по соточке. Коньячку, естественно. Ты как? Надеюсь, не против?

— Я-то «за», но, во-первых, тебе еще в редакцию топать…

—  А во-вторых?

— А во-вторых, как ты собираешься это делать, если крепче кваса в таких заведениях ничего теперь не подают?

— Хе! И это спрашивает меня грузчик винного магазина?

—  Бригадир грузчиков.

— Ну-у, бригадиру, чисто из уважухи к должности, отвечу по пунктам: работу на сегодня я запросто могу похерить.

—  Это как?

— Элементарно, Ватсон! Звякну в редакцию с таксофона, и мне живо оформят командировку на предприятие. Скажем, на ту же мыловаренную фабрику «Свобода», которая, кстати, здесь недалеко находится.

—  И что?

— И будет живой материал из горячего цеха, из мыловарни, с сисястыми работницами в косынках и тэдэ. Шеф от таких экспромтов без ума – совсем близко, дескать, к народу.

—  А как насчет «во-вторых»?

Гера криво ухмыльнулся.

— Подкалываешь? Сейчас увидишь. Зиночка! – он чуть заметно подмигнул подошедшей девушке. – Жаркое у вас замечательное, а теперь принесите нам крепкого чаю!

—  С лимончиком, Герман Валентинович?

— Конечно, как всегда! Лимончик, на блюдечке порубленный, и в сахарной пудре. А чай в кофейных чашках.

—  Поняла, сделаем моментом.

Пока, склонившись над столом, Зина собирала тарелки на поднос, Герман с независимым видом поглядывал по сторонам, ковырял зубочисткой во рту. Не заметив среди редких посетителей дружинников и переодетых филёров, сказал в розовое ушко:

— Лапонька, чаю лучше армянского или, на худой конец, грузинского либо молдавского. А то от азербайджанского у меня открывается изжога.

Та угодливо захихикала.

— Хорошо, спрошу у Виктории Петровны. Наверное, еще осталось.

Музычка тем временем переменилась. В полутемный зал вихрем ворвались удалые аккорды, и почти во всю мощь закричал хриплый прокуренный голос: «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла-а-а! Гоп-стоп, ты много на себя взяла-а-а! Теперь расплачиваться поздно…»

Гера сидел довольный.

— Ну, теперь видишь, дурацкий указ нам не указ, когда все схвачено.

— Везде нужен правильный подход. А что, ваш-то главный пьет?

— Шеф-то? Земля слухом полнится. Доложили его жополизы, очень, мол, впечатлен старичок черным лейбаком «Джонни Уокера». Между прочим, в валютной «Березке» по 10 американских рублей за посудину. Привкус, мля, дымка и винокурни – а в этом, и по мне лично тоже, в вискаре весь цымус и есть. И, представляешь, заливает в одну харю, коль не врут, в день по цельному пузырю!

—  Тяжело, значит, дается смена ориентации.

—  Ты о чем?

— Так он же красный был, как пожарная машина. А потом почуял, что шкуру пора менять –  перестроился.

— А ты как хотел? Опыт! Как-никак, бывший комсюковский заводила.

— Хмуро с петли смотрит вдаль комсомольский секретарь.

— Ха! Этого ты хрен в петлю сунешь, этот сам кого хошь за подбородок вздернет!

К столику, что белая лебедушка, подплыла с подносом сияющая Зина. На нем теснились заварочный чайник, кофейные чашки и, конечно, блюдечко с голубой каемочкой.

— Пожалуйста, ваш чай. Как вы и просили, из солнечной Армении. Пять значков качества.

— Ой-ей-ей,  спасибочки Виктории Петровне, вот уважила!

Пригубили по паре глотков, оттенили кисленьким, Гера причмокнул языком, притих, ощущая послевкусие. Потом не торопясь продолжил:

— Но на работе-то шеф ни-ни – марку держит. И зря ты на него баллоны катишь: просто человек вовремя сделал свой правильный выбор. А что ему было бы лучше краснопёрым лохом кантоваться, когда коммуняк, похоже, вот-вот попрут от кормушки? Опять же, благодаря ему, тиражи взлетели космически – а это бабки и наша зарплата. И вообще, по мне, в эпоху перемен как раз публицистика и может сказать свое веское слово! А что там твое писательство? Для писак время еще не настало, годы должны пройти, чтоб в навозе минувшего расковырять потом жемчужины будущего! А? Во как струганул! Учись, студент, пока я жив!

Андрей, подперев кулаком подбородок и глядя в стол, потихоньку половинил чашку, вспоминал сегодняшнее феерическое пробуждение, свой настрой, давешнюю окрыленность. Куда это все подевалось? Зря торопился, зря вообще высунул нос из дома. Если так запалилось с утра, нужно было всё бросать, отменять встречу и садиться за письменный стол. Давно ведь думал об этом! А что он услышит нового в скоротечной болтовне средь рабочего дня? Да и разговор сразу свернул на банальности – то ли из-за этой нелепой лагерной декорации, фальшивого удалого кабацкого крика, то ль на фортель с выпивкой в кофейных чашках – простецкий  и, конечно, уже везде и всеми обыгранный –  не нужно было вестись сейчас.

— Мысли ты двигаешь дельные, но, в общем, довольно расхожие. А что меня звал? Зачем я так срочно тебе понадобился?

— Э-э, ну ты бычара! Для тебя обязательно нужен предлог? А если я просто друга захотел повидать, парой словечек перекинуться? Чё, уже не катит? – от выпитого лицо Геры слегка порозовело.

— Да нет, Гер, всё правильно, всё как доктор прописал, общаться нужно обязательно. Только почему посреди рабочего дня? Да и место ты выбрал весьма экзотическое, и музычка, если честно, слишком по ушам ездит.

— Ну, извините, на вас не угодить, господин хороший! Расслабься, и давай-ка армянский чай хлебать. Пахать сегодня я что-то уже совершенно не настроен.

—  Давай. А насчет окурочка с красной помадой…

—  Чё?

—  Ты ж публицист, следи за мелочами.

—  А чё там не то?

— Да проще простого: бычок из реактивного «Ту» мог попасть в тайгу только через сортир – форточек в самолете нет, а те, что в кабине пилотов, не в счет. Вникаешь?

—  Погоди-ка, погоди-ка…

— Вот-вот, и я о том же. Стоит только простому сидельцу, не из мастёвых, жадными губёшками его схватить – тут же парашником станет! Теперь ясно, отчего зяма, похоже, жох тертый, сразу в картишки  этот долбан слил?

 

 

                                                                    6.

У решетчатой ограды местного стадиона стоял невообразимый шум. Уже издалека слышались залихватские переливы аккордеона, смех, пьяные выкрики, искаженный динамиками хриплый голос Высоцкого. Вся в клубах сизого табачного дыма, словно огромное чудище, колыхалась толпа. Задорный бабий голос, подстроившись под бойкий перебор, частил скороговоркой:

                 — Меня в армию призвали, 

                      Я пришел в военкомат:

                      Грудь широка, руки белы,

                      Только член коротковат!

Откуда-то со стороны так же звонко подвернули: «Эх-х, эх-х! Только член коротковат!». Припев потонул в дружном басистом гоготе. С другого края неслось из кассетника: «Э-эх, раз! Да еще раз! Да еще много-много раз!..»

Молчаливой группой мы подошли ближе. За высокими ажурными воротами с настежь открытой калиткой стоял желтый «павловский» автобус, из тех, что перевозят по городу покойников, только без жирной траурной полосы на боку. Рядом с ним как-то неуверенно, будто незваный гость на именинах, мялся молоденький офицерик из военкомата, а перед самой решеткой ворот, суровый с виду, монументально маячил милицейский капитан с рукояткой матюгальника в сжатом кулаке. Даже из толпы было видно, как играли желваки на обтянутых скулах его побледневшего лица.

В чумной компании неподалеку разливали водку по бумажным стаканам, оживленно галдели.

— Ты, криворукий, Сережке, Сережке больше насыпай, когда ему теперь доведется хлебнуть беленькой!

Мужик, который разливал, нескладный, тощий, со впалой грудью под новенькой морской тельняшкой и с черным кучерявым казацким чубом, склабился в широкой ухмылке, показывая прокуренные желтые зубы:

— Поучи ученого! – и широким жестом доливал остатки в подставленный стакан, который едва держал в руках совсем уж мутный, винтом кривившийся на непослушных ногах здоровенный парень.

— Серега! – заводила, плотный мужик лет сорока с широким веселым лицом, даже потяжелел взглядом. – Служи, нашей Родине честно, не увиливай, не сачкуй, отцам-командирам подчиняйся беспрекословно! Усек? И Москву там не подведи…

— Угу, – ввернул желтозубый морячок. – Служи, «сынок», как «дед» служил, а «дед» на службу хер ложил!

В толпе опять загоготали.

Веселый, не обращая внимания на реплику, опрокинул стакан, и, ничуть не меняясь в лице, не закусив даже, продолжил уже душевней:

— Ты, друг, главное, эт-самое, в Афганистан не попади, там, болтают, влипли мы крепко. А тогда уж через два года всей бригадой гульнем с тобой на полную катушку! Давай, ребята, поднимай его на руки!

Толпа ахнула и раздалась в стороны, парни и мужики, толкая друг друга, принялись нестройно и бестолково выталкивать здоровяка вверх, так что поначалу у того запрокинулась голова, и клёши задрались до колен, оголив смугные мускулистые икры. Водка из недопитого стакана выплеснулась на одежду. Здоровяк глупо улыбался, будто стеснялся всеобщего внимания к своей персоне, и продолжал держать в руках мятый пустой стакан. Наконец, парня выровняли, нацелив ногами на распахнутую калитку, грянул многоголосый клич:

—  Неси его к автобусу!!!

И под свист и улюлюканье ломанулись вперед.

Вслед им неслось с хрипотцой и надрывом: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее, умоляю вас вскачь не лететь!..»

Лёнчик аж прицокнул языком:

—  Вот отрываются люди!

Я во все глаза смотрел на эту дичь. Никак не ожидал попасть в такой балаган, шел от трамвая с благостными мыслями, из головы не выходила сияющая красавица, ее грациозная фигурка, звонкий голосок и доброе пожелание, хоть и оброненное в мой адрес как бы между прочим.

Тут и там в толпе тоже похватали бойцов на руки и потащили к воротам вперед ногами, вмиг всё перемешалось – топот, хохот, крик. Но весь этот кавардак вдруг накрыл, как тяжелой плитой, громовой железный голос:

— Граждане провожающие, прекратите безобразие! – это капитан включил свой матюгальник.

Гуляк, однако, это лишь раззадорило. Вновь взъярился аккордеон, та же бойкая девка затараторила:

                    — Мой милёнок – мильцанер,

                         Не боится драки,

                         Потому что у него

                         Писталет на сраке!

Гудящая волна прошла из края в край, оглушительный свист заложил уши, кой-откуда в сторону ворот полетели пустые пивные и водочные бутылки.

Железный голос зачугунел еще больше:

— Немедленно прекратите!  Иначе всех вернем по домам!!!

Растерянно я оглянулся на отца и маму, на брата и корефана – они тихо стояли рядом.

Последний аргумент милиции, словно ледяной душ, враз охладил буйные головушки: мало-помалу бурление стихло, неловко распластанные на руках фигуры канули обратно в толпу.

Две нетрезвые девушки, цепляясь друг за друга, будто обнимаясь, качались в каком-то нелепом замедленном танце. Та, что пониже ростом, фигуристая эффектная брюнетка в мини-юбке и черных колготках тянулась к высокой, тоже симпатичной подруге губами, нараспев растягивая фразу:

— Дашка-а-а,  это  всё-ё-ё  х-х-х… у-у-уйня! – и обе тотчас залились задорным пьяным смехом.

 Я шагнул к отцу. Он стоял как будто потерянный.

— Ну, сынок, не подведи! –  неловко схватил меня за плечи, обнял и неожиданно чмокнул в нос.

Это было совсем не в правилах всегда сдержанного отца, и у меня ком подступил к горлу. Ни с кем так толком и не попрощавшись, я быстро пошел к ограде, чтоб никому не показать вдруг выступивших слез.

Вокруг мельтешили лица бледные, круглые, багровые – разные, кто-то ощутимо пихнул меня локтем в бок. Пробравшись сквозь сутолоку, я оказался у калитки и тогда смог получше разглядеть капитана. Суховатый, брови сдвинуты к переносице, рот сжат брезгливо, взгляд устремлен куда-то в толчею, согнутый палец на курке мегафона. Он скользнул глазами по мне:

—  Вот молодец! Хоть один трезвый.

Я прошел мимо молодого лейтенанта, заметил милицейский «уазик», таившийся в кустах, и поднялся в автобус. В салоне шибанула в нос бензиновая вонь, но даже ее со всех сторон временами перебивали густые волны перегара: на дерматиновых сидушках в разной степени раскованности уже отдыхали некоторые бойцы.

Я глянул в мутное стекло – толпа отсюда уже казалась далекой, да и гул ее был какой-то придавленный,  плоский,  словно картинка шла по трансляции на экране телевизора.

Почти сразу же у автобуса раздался чей-то возмущенный вопль, сплелись два голоса; все, кто был в состоянии, с любопытством вытянули шеи. Это качал права тот верзила, которого только что напутствовали на службу работяги. На полголовы выше лейтенанта, на одну треть шире, он что-то пытался втолковать непонятливому военному, хотя языком ворочал слабовато. Наконец, махнул рукой, отпихнул офицера и шагнул на ступеньку – автобус прилично качнуло. Поднявшись в салон, рухнул на ближайшее свободное сиденье и заорал во все горло:

—  Тут я, можж-м ехать!

Военкоматовец смотрел на него с улицы в распахнутые двери с ненавистью и отвращением.

 

    

                                                                     7.

Внушительные гранитные столбы подпирают архитрав в неоклассическом стиле, огромные зеркальные окна сверкают разноцветными гирляндами и притягательной надписью «Вино», но приставленный к рустованному цоколю знаменитого дома Леве корявый сдвижной забор портит весь вид. В зимних сумерках колышится за оградкой темный люд, томится у входа в долгой очереди за горячительным.

— Вот мудрецы-правители придумали для народа очередной геморрой! – Гера, уже прилично поднабравшись, качал головой, часто языком облизывал губы. Даже за бликующими стеклами очков было видно, как лихорадочно блестят его глаза. – Ну веди меня, Сусанин! Сезам, откройся!

Уже прошли через дымный под низкими кирпичными сводами подвальный зал пивбара «Ладья» – в народе «Ямы» – лакирнули коньячок сверху пенным напитком, встояк замазались в «очко»  с местными мафиози – «постоянкой»; исход был заранее предрешен. Теперь Андрей вел Геру показывать свое хозяйство – известный на всю Москву винный магазин в Космодамианском переулке, да и затариться бы не мешало.

Подошли к распахнутой стеклянной двери, туда, где кончалась сдвижная оградка, – на «воротах» в линялом черном халате маячил лихой Наиль, грузчик бригады, сшибал с бывалой публики рваные. Подвалит какой-нибудь ухарь внаглую и на глазу у крикливой очереди сует свою потную клешню для пожатия: «Привет, мол, братан!» – а там ломится дальше в торговый зал, как ни в чем не бывало. На что уж нетерпелива и зла очередь, а проникается  – кореш, он и в Африке кореш! И только некоторые в теме, что в кулаке, вообще-то, была мятая рублевка, а фраера этого «вратарь», скорей всего, в глаза прежде не видел.

 Узрев Андрея, Наиль ощерился в ехидной улыбке, черные, постриженные аккуратной щеточкой усы распластались под носом на упитанной физиономии:

—  Чего в свой выходной не сидится дома, бугор?

—  А он горит на работе, весь день сам не свой, мается, как вы тут без него крутитесь! – с пьяной развязностью полез в разговор Гера.

— Не пускай, командир! Куда сразу двоих?! – возник голос откуда-то из очереди.

Наиль улыбку стер: то ли шутка Герина не легла на душу, то ль еще из-за чего – чужая душа потемки – нехотя полуобернулся на возмущенный возглас:

— Рот закрой! – и отодвинулся в сторонку, пропуская.

— Ох, что ж я маленьким не сдох, а ведь мог! – уныло отозвался все тот же голос.

Прошли в наполненный народом говорливый торговый зал, Андрей быстро обозрел витрины, наметанным глазом усек в укромном уголке на полке дефицитный вискарь, потер руки.

— Готовься, Герыч, сегодня упьешься вхлам – в наш лабаз «Тичерз» завезли!

За вторым прилавком суетилась Ирочка, разбитная тридцатилетняя замужняя блондинка, с которой у Андрея были тайные отношения, он кивнул ей едва приметно.

В подсобке, в раздевалке грузчиков, вовсю резались в козла, приглушенно галдели. Мохер, квадратный мужик средних лет со свекольного, когда зальет шары, цвета лицом, прозванный так за густой кучерявый волос на груди, весельчак и балагур, понукал оппонента, отпускал свои дежурные шуточки:

—  Ну, мальчик, чего таблом щелкаешь, кидай козырь!

—  Откуда? Нету!

— Ах, нету? Отдерешь тогда и эту, она девка неплоха, выбирает жениха! – весело мигнул Андрею, собирая карты со стола. – Ребятки хотели дядю Витю с носом оставить. О! – волосатые пальцы широкой лапищи   сложились в кукиш. – Видали мы таких фраеров! А ты чего, старшо́й, здесь тусуешься? За вискарем прибыл?

В раздевалку, стукнув ведром и плеснув водой с мокрой тряпки, зашла уборщица, низкорослая старушка с кругленьким сморщенным личиком – ну вылитая Аленка с шоколадки, только очень пожилая, и в точно таком же, как на обертке, цветастом платке.

— Ну-к, бусурмане, выметайтесь отседа, пол мыть буду!

Мохер аж взрыкнул от удовольствия:

—  Дуська-а, Дуська-а!!!

—  Чего тебе, шалопай?

—  Нагнись, я вопрусь-ка!

— Иди-и-и, дурак! – беззлобно огрызнулась бабка Евдокия под общий гогот бригады.

Вывалили в коридор. Гера, хоть и гашеный изрядно, сжал губы в полоску, помотал головой, выдавил вполголоса:

— Ну-у, должен сказать, лица колоритные. И диалоги изысканные!

—  Не бери в голову.

—  А куда брать?

—  Клади в карманы! По мне – так не смертельно. Зато в гуще народной.

Легкий звук, будто кто-то осторожно перебирал пальцами связку ключей, донесся из-за угла – это означало, что на подходе директор: интеллигент, видите ли, предпочитает появляться с предупреждением. Андрей махнул рукой – Мохера и троих молодых грузчиков как ветром сдуло, разбежались по отделам. Действительно, тотчас в проходе показалась невысокая коренастая фигура в белом халате, руки, как всегда, сведены на груди, теребят ключи, лысина и большие в модной оправе очки дружно блестят в свете люминисцентных ламп.

—  Здравствуйте, Владимир Иванович!

— Здравствуй, Андрей. А ты что здесь, у тебя же по графику выходной? – цепкий взгляд немедленно переместился на зависшего рядом Геру.

— Слух пустили о шотландском виски, так я за ним приехал.

— Хорошо. Тогда отоваривайся, но, будь добр, догуливай свое свободное время вне стен нашего заведения.

—  Это безусловно, Владимир Иванович!

Едва начальство скрылось за ближайшей дверью, Андрей энергично потянул товарища в другую сторону.

Толчея в торговом зале возле касс была невообразимая – как на колхозной ярмарке, с которой только что цыгане увели лошадь. Граждане, ошалевшие после бесконечного стояния в уличной очереди и теперь вдруг оказавшиеся у заветной цели, терялись от нахлынувших чувств и принимались шарахаться из стороны в сторону.

— Люди, что ж вы как бараны! Не мечитесь, встаньте в какую-нибудь одну очередь и стойте! – пытался перекричать общий гвалт администратор. Потом махнул на это безнадежное дело рукой, взял под локоток Андрея, отвел в сторонку.

— Ты вовремя нарисовался, везунчик. Щас девки из «ювелирки» подтянутся, Оксанка и Светка. Просили позвать четвертого для компании.

—  Юрик, я с корешем, и он, видишь, полускладной. Да и Колобок сейчас на меня наехал: мол, закупайся дефицитом и до утра можешь быть свободен.

— Я не понял, ты что хочешь похерить симпатичных тёлок? Хорош выделываться, Андрей, не шугайся никого, цепляй выпивку покруче – вискарь там, шампунь, и быстро дуйте с другом в подвал, в вентиляционную каморку. На-ка, держи ключ и деньги – мы впополаме – потом отдашь. А я пока достану закусь и позже подгребу.  Может, девки еще одну подружку притащат…

В тесноватой венткамере было полутемно, нудно гудели электромоторы тепловых пушек, гнавших нагретый воздух наверх, в тамбур главного входа. Гера, развалившись на перевернутых и покрытых картонками ящиках, откинулся к прохладной кафельной стенке, кое-как приходил в себя. Вдруг сказал почти трезвым голосом:

— Никак не возьму в толк, на чёрта ты свалил из престижного вуза? Чтоб ошиваться в этой клоаке среди охламонов? Глянь, этот ваш мужик с волосатой грудью – вылитый Емелька Пугачев, хоть сейчас его в кино снимай!

—  Витя Мохер?

—  Как сказал? Мохер? Фамилия такая или кликуха?

— Негласное прозвище. Фамилия у него на зависть многим – Симонов. Фигура колоритная, что и говорить. Здесь-то собака и зарыта: наблюдаю жизнь, потом изложу все на  бумаге.

—  Думаешь, это будет кому-то интересно?

— Жизнь сама по себе интересная штука. Так я считаю. Взять историю любого, даже самого распоследнего раздолбая. Вспомни опущенных и оскорбленных Федор Михалыча или босяков горьковских. А неприкаянный Веничка, буквально на днях наконец-то изданный на своей родине, правда, с большими изъятиями?

— Значит, устроил себе хождение в народ? Тогда ты выбрал верное место. Именно здесь ты можешь во всей красе лицезреть пьянь и рвань – в своем винном лабазе.

— Э-э, брат, тут ты не совсем прав. Даже, сказал бы я, совсем неправ! Ты ж за пойлом сюда примотался, а? С другого, замечу, конца города.

—  Что поделать! Из-за глупых правителей наших.

— Вот-вот. Знаешь, сколько народу здесь ошивается в эту безалкогольную пору? Актеры, режиссеры, композиторы, именитые спортсмены…

—  И чё?

—  И ничё. Засуха. Все выпить хотят, все горячо зовут к себе в гости. Только, говорят, щелкая себя пальцем по шее, нужно сперва помочь, брат, с этим делом.

—  Ха! Ну и к кому ходил?

—  Был недавно в Большом. Кстати, на прелести балерин в «Лебедином озере» любовался из пятого ряда партера… А то мне однажды устроили увлекательный экскурс по пустому театру: Царская ложа, сцена, кулисы, звонница. Ты, например, знаешь, что большой басо́вый колокол там ве́сит почти две тонны, и в мировых театрах такого в помине нет? А грел ты когда-нибудь свою журналистскую задницу на императорских штофных креслах?

В обитую железом дверь постучали три условленных раза. Повернув в замке ключ, Андрей осторожно приоткрыл одну створку и увидел в проеме белозубую улыбку Юрки, белоснежный его халат и за ним в полутьме светлые челки.

— Уже заждались нас, небось?

— Тихо, что ты так орешь?

— А по барабану: Колобок домой свалил только что, а больше в подвал никто не сунется. Заходи, девчата!

В дверь друг за дружкой, возбужденно блестя глазами, прошли три девушки. Одна рослая, две помельче, но тоже очень даже ничего, с милыми личиками. Были они в коротких юбках, а у Оксаны, кажется, которую Андрей как-то мельком видел в магазине, в расходившемся сбоку разрезе маняще мелькала кружевная резинка чулка.

— Я гляжу, выпивка уже на поляне, – похоже, Юрик пребывал в отличном расположении духа, бухнул рядом с бутылками на импровизированный столик набитый снедью пакет. – А вот и жрачка! Девчата, не стойте опустив руки как в гостях. Но сначала познакомьтесь: Оксана, Света, Оля. А это Андрей и э-э…

—  Герман.

— Герман. Прошу любить и жаловать. О, вспомнил! Часы двенадцать бьют, а Германа всё нет! – хлопнул слегка Оксану по тугому заду. – Давай, роднулька, банкуй, раскинь по-быстрому деликатесы на порции, а то вискарь киснет, а во рту так просто пустыня Сахара!

 С минуту суетились, рассаживаясь по местам, рядом с Андреем оказалась Оля, фактурная крашеная блондинка с большими темными глазами, которые она с интересом вскидывала на него. Оксана, тем временем, умело и ловко разложила по пластиковым тарелкам уже нарезанную закуску, вручила каждому по стаканчику.

—  Ну-с, друзья мои, – Юрка улыбался во все тридцать два зуба, нежно держа в руках наполненный золотистой жидкостью сосуд, даже мизинец от удовольствия в сторону оттопырил, – собрались мы с вами в прекрасном винном дворце, хоть и в катакомбах его, зато у неиссякаемого источника. А кому сейчас легко в наше непростое время? Но долго болтать не буду, хочу передать слово будущему писателю, он двинет тему лучше. Только, чур, кратко!

Андрей, слегка смущенный таким представлением, поднялся. Захотелось вдруг поделиться сокровенным:

—  Ребята и девчата, у меня сегодня было удивительное утро…

— Да ладно! Ты ж любишь просыпаться один, сам сколько раз говорил! – рот у Юрки все-таки не закрылся.  

Андрей обозрел всю честную компанию, наткнулся на взгляд соседки. В уголках ее красивых, очерченных контурным карандашом губ угадывалась потаенная улыбка.

— Тогда хочу без всяких предисловий и экивоков поднять свой стакан за мир, за дружбу, за любовь!

—  О-о-о-о!

 

 

                                                                    8.

Щетка шоркала по истертому линолеуму – разболтанный солдат-срочник в ушитых брюках и расстегнутом чуть не до пупа кителе хэбэ небрежно сметал в угол былую гордость московских пацанов: волнистые, черные, блондинистые, кучерявые патлы а-ля Ричи, а-ля Мик, а-ля Элвис. Сидя тут же, на банкетке, в ожидании своей очереди на постриг, я не отрываясь смотрел на его поломанную ленью фигуру, и калейдоскоп событий этого суматошного дня вновь мелькал перед глазами.

На провонявшем бензином и перегаром автобусе нас повезли сразу к военкомату, где лейтенант забрал сопроводительные бумаги на личный состав, кое-кого уже в списке не досчитавшись. Тем временем, народ в салоне понемногу определялся по интересам: кто украдкой глотал эликсир из плоских фляжек, заранее заныканных по карманам, кто мирно посапывал, запрокинув голову назад и пуская носом причудливые пузыри. С соседом мне не совсем повезло – им оказался тот самый верзила, при посадке зацепившийся в перепалке с офицером. Чем-то смахивающий на цыгана, со смуглым широким лицом, на котором пьяно блестели наглые серые глаза, он в какой-то момент сник, уткнулся лбом в поручень переднего сиденья. Но паралич этот продолжался недолго. Буквально через полчаса здоровяк вдруг встрепенулся, вскинул голову и обвел окружающих мутноватым взглядом, на лбу его отпечаталась ровная багровая полоса. Все вокруг заулыбались. Когда в туманном поле зрения замаячили лейтенантские погоны, до него дошло, наконец, где он находится.

— Ах, бля! Попал! – сжав зубы, тяжело развернулся ко мне. – А ты чего лыбишься?

— А что мне – плакать?

Вместо ответа увесистый кулак, колыхнув воздух, пролетел мимо левого уха. Повезло: я ждал от этого бузотёра чего-то подобного, и потому вовремя мотнул головой вправо. Кистью перехватил его за предплечье, как рычагом нажав локтем на сонную артерию, и тут же подбежали ребята разнимать. Такого бугая, однако, трудно было удержать. Он пытался вскочить, вырывался, орал, брызгая слюной:

— Ручонки свои хилые уберите! Я этого смехача щас на раз сделаю!

Подскочил лейтенант.

—  Никулин, прекратить! Никулин!!!

Никулин как-то в момент сдулся, осел на сиденье, пробубнил почти мирно:

— Ладно, корешок, еще стыкнемся. Тогда повеселимся!..

В затрапезном клубе «Восход», что на задворках Коровина, нас грамотно ошмонали товарищи прапорщики, изымая из туго набитых рюкзаков любые колющие и режущие предметы, и, кроме того, одеколон.

— Зачем одеколон-то? – сунулся было я с глупым вопросом.

— Чтоб, не дай бог, опять не нажрался! – со смешком пояснил долговязый парень, копавшийся рядом в своем рюкзаке. – Меня, кстати, зовут Федя.

—  А меня Валера.

Краем глаза я постоянно держал Никулина в поле зрения не то, чтобы из какой-то опаски, а из простой предосторожности – центнер веса, он центнер и есть, но парень стоял далеко, на другом краю шеренги, и вел себя как будто смирно. Возле него уже увивалась парочка прихлебателей. А может, это были его корешки.

Только на ГСП – городском сборном пункте, когда мы с ним вновь столкнулись в узком коридорчике, он положил тяжелую руку мне на плечо:

— Чувак, я ничего не забыл, как только – так сразу. Побуцкаемся! Готов?

Я скинул с плеча цепкую клешню.

—  Как пионер – всегда. А оно тебе надо?

Он пристально посмотрел своими наглыми и уже трезвеющими глазами:

— Э-э, земляк, да ты, я гляжу, бо́рзый! Ну-ну, – и зашлепал своими косолапыми ножищами по кафелю коридора…

Федя уже сообщил мне на ухо, что этот шкафообразный качок – регбист, а значит, не так страшен черт, как его малюют. Хватка у паренька есть наверняка, с реакцией тоже все в порядке, но вот специфические навыки? Не факт, не факт…  А они-то как раз и могут сгодиться.

Память тут же раскрасила историю недавнего прошлого. В школьные годы чудесные дежурили как-то с одноклассником у парадного входа и шерстили всякую шантрапу насчет сменной обуви. Кайф был не в том, чтоб не пустить оболтуса в храм знаний в грязных ботинках, а в том, чтоб перед самым звонком развернуть его задом к школе! И вот нарисовался один такой, весь из себя, новенький пацан на год помоложе, еще не знавший местных раскладов,. После легких препирательств тихонько отвел меня в сторону, скромно спросил: «В лоб получить хочешь?»  Впрочем, таков был смысл, а слова-то были всё больше непечатные. Я, конечно, радостно кивнул и шалопая того пропустил, а зря: нужно б было его задом к порогу повернуть. Что делать, ведь говорят, что наглость – второе счастье!  К последнему уроку школа гудела как раскуроченный медведем улей. Все свойские знали: в тенистом уголке сада будет нешуточное мочилово – один боксер, другой просто физкультурник, двухпудовую гирьку тягает. Боксером-разрядником, был, разумеется, возмутитель спокойствия –  оттого, видать, и гонору в секции поднабрался. Ничего не попишешь, а отступать некуда. Скинули синие форменные пиджачки и под бодрящие крики зрителей кулаки друг на друга наставили. Новичок прыгал на месте, как его учил тренер, а я просто шагнул вперед, обозначил удар ногой в пах для отвлекухи, и сразу – правый прямой в челюсть р-раз! Ручонки-то у парня вниз качнулись, никто ведь не учил прикрывать свои яйца, и первачок прошел как надо. Дальше – дело техники. Еще парочка таких же акцентированных в голову – и уже царапался разрядник на четырех костях на земле, пытался отползти в сторону. Вот оно что значит – специфические навыки…

Я даже тепло заулыбался, вспоминая былое. Но с ноги добивать наглеца жаль мне стало тогда, хотя кровожадная публика того требовала.

Полусонный солдатик закончил свою нудную приборочную работу, свалил ком волос в мусорное ведро, швырнул щетку в угол и жестом позвал в кресло следующего – меня.

Уселся я перед зеркалом и уставился на своего двойника: выражение лица кислое.  Айн момент, гут эксперимент – сейчас будет красавчик. Чудачить я не хотел, как Федя, который просил остричь вдоль черепа половину своей гривы – получился славный клоун – и еще с час бегал по ГСП, укладывая всех влежку от ржачки. У меня ж намечалась стычка, а кто там знает этих регбистов, не исключено, что учат их друг друга за волосы таскать. А внутри все саднило, тянуло за душу: не отпускала сияющая зеленоглазая красавица. У нее и имя, должно быть, замечательное! Неужто, мы никогда больше не свидимся? Или, может, я вернусь через два года, сяду в трамвай таким же ранним солнечным утром, и на той же остановке она войдет в распахнутые двери...

А еще крепко засела в памяти другая, фактурная брюнетка, что похабно ругалась. У той из милого ротика будто лились смрадные нечистоты.

Горе-парикмахер схватился за машинку и приложился к моей шевелюре.

—  Ну, что, хохмить будем или все убираю сразу?

— Не-е… Я в такие игры не играю. Стричь так под ноль.

—  Как скажешь, зёма.

Машинка зажужжала возле уха, и через пару-тройку минут на меня смотрел из зеркала, кривя губы, какой-то малознакомый парень с сизой, наголо бритой головой. Глаза его были полны недоумения, и я не сразу признал в нем себя. Чудно́!

Поднялся с кресла, полез в карман за мелочью.

—  Сколько должен денег?

—  А сколько не жалко!

Высыпал на столик что было – около рубля, помешкав, добавил мятый целковый, еще раз полюбовался на себя в зеркале и вымелся в коридор. За углом налетел коршуном Федя:

—  Много отвалил этому мерину?

—  Около двух рублей.

—  Зачем? Стрижка под ноль стоит семь копеек!

—  Ладно.
        —  Ну это еще куда ни шло, хорошо, мелочь была в кармане. При мне чувак червонец ему сдуру сунул, так тот развел руками – сдачи, мол, нет. Так чирик и прибрал к рукам, паскуда!

— Баллоны на него катить, похоже, не надо – деньжат, небось, к дембелю копит.

— Ага! Ты посмотри на него: на хэбэшку, на сапоги, на ремень – «черпак», так их в армии называют, максимум год оттарабанил, ему еще до дембеля как медному котелку!

— Ну, нам-то с тобой еще больше.

— Угу. Пойдем в столовку, что-то в животе бурчит.

— Это от нервов. Поменьше забивай себе голову всякой дрянью.

Мы проследовали длинным коридором, вышли на свежий воздух – городской сборный пункт размещался в двух отдельно стоящих корпусах – и вскоре оказались в другом здании, в спортзале, где, по слухам, был буфет. В просторном помещении, сплошь заставленном деревянными топчанами, покрашенными  в веселый синий цвет, шумели пацаны. Разношерстно одетые, все патлатые, кто в широченных клешах, кто в простенькой отечественной джинсе́, они выглядели как обычная музыкальная компашка, пришедшая на концерт своего кумира. В разных концах зала дребезжали гитарные струны. Всё пространство было пронизано солнечным светом, и от этого еще пронзительней казались мелодии, и пропетые звонким голосом строчки западали в самую душу:

        —  Тает снег, тает снег, тает все, что грезится,

              Тают все те слова, что я говорил,

              Ах, любовь, ты любовь –

              Золотая лестница,

              Золотая лестница без перил!

В уголке скромненько отсвечивали стеклянные витрины буфета, за которыми маячила женщина в белом колпаке, мы направились туда.

— Репертуарчик так себе, – разочарованно  протянул Федя, узрев за стеклом полдюжины засохших кексов, остывших уже пирожков и несколько разноцветных бутылок с «Тархуном», «Буратино» и «Байкалом».

— Тебе не угодишь… – договорить я не успел, пошатнулся от толчка в плечо.

—  Жрать, лысый, будешь потом. В больничке!

Это был, конечно, регбист. Вынырнул откуда-то из толпы, я его и не заметил. Незадача!

— А ч-чего ты к нему прицепился, ч-чувак? – голос Феди зазвенел от волнения.

— Ты вообще, фитиль, молчи, ха-ха, пока не прикрутили!

Я лихорадочно соображал, что делать. Зарядить в табло прямо сейчас?  Нельзя – крик, свалка, вояки прибегут, дело может плохо кончиться. Уперся взглядом в наглые серые глаза, мелькнула в них шальная искорка:

— Гля, а он и сам уже завелся! А, земеля? Идем в укромный уголок?

—  Как скажешь.

Разговор был короткий, в зале шумели, никто вокруг ничего не понял. Мы двинулись небольшой группой к выходу: я, Федя, регбист и двое его корешков.

—  А ты куда, малый? – Никулин даже приостановился, обратившись к Феде.

—  Я с ним. С тобой ведь тоже целая свита.

— Э! Эти влезать никуда не будут, сам как-нибудь разберусь!

—  Все равно.

—  Ништяк, смотри потом не пожалей!

Ситуация складывалась совсем не так, как хотелось бы. На Федю надежды было все-таки мало – едва знакомы, хоть и дерзок, пока не сдрейфил, но комплекцией подкачал. Правда, спутники Никулина тоже не выделялись ростом и крепким сложением, однако их было двое плюс центнер, и потом, что-то не уяснил я, насколько все они дружны. А бодаться с тремя чуваками, не имея за спиной верной защиты, мало того, что неперспективно, а попросту стрёмно – легко можно сделаться инвалидом. В первый день призыва меня это как-то не вдохновляло.

Регбист шел впереди, слегка косолапя, изредка кидал взгляд назад, через плечо, будто желая убедиться, что все на месте. Его попутчики молча топали рядом со мной. Эти трое еще не стриглись, и длинные лохмы то и дело лезли им в глаза.

Вышли на улицу. В десяти метрах – угол здания и дальше пустынный плац. Значит, сразу за углом и будет базар. Краем глаза я заметил, что невдалеке, в просвете ровных шпалер кустов мелькнуло что-то черное, как будто военная форма. Почувствовал легкий мандраж, как всегда перед серьезной стычкой. Пора! Слегка пнул регбиста сзади в каблук:

—  Хорош гулять, подошвы сотрем!

Парень развернулся мгновенно, качнувшись, тут же пустил правый кулак мне в голову. Но я уже сместился в сторону, ушел со своего места. Засек, что патлатые пока не вмешиваются, навесил противнику в висок правый боковой и тут же левый в печень. Он затряс головой как медведь, которого ужалила надоедливая пчела, осклабился:

—  Ну-ну, давай еще!

Еще? Тогда принимай трехходовку: замах ногой в пах, прямой в челюсть, сближение и –  коленом под солнечное сплетение. Но рука провалилась, пролетела мимо цели, согнутая нога наткнулась на выставленный локоть – верткий оказался регбист! Мы сцепились в клинче. С центнером это непросто, не знаю, чем бы закончилось, да вовремя нам помешали.

— Всем стоять смирно! Ррруки по швам! – заорали откуда-то сбоку зычным командирским голосом.

Вмиг обернувшись, увидели бравых военных в черной форме, старлея и сержанта: блестящие кожаные ремни, тельняшки, береты, лихо заломленные набекрень. Быстрым шагом они выходили из-за кустов.

—  Это что еще такое? А, орёлики?

Никулин, как всегда, за словом в карман не полез, пробурчал себе под нос:

—  Разминаемся маленько перед службой.

— Неплохая разминка! – коренастый старший лейтенант широко улыбался. – Медкомиссию проходили? Покупатели уже сватали?

—  Нет еще.

—  А куда были приписаны в военкомате?

—  Я в десант.

—  И я.

— Обломится десантура, нам самим такие гаврики нужны! В морпехи пойдете? Ну-ну, вижу, что непротив! – и обернулся к сержанту, ткнув в нас пальцем. – За этих двоих отвечаешь головой, Самсонов! Смотри, чтоб были в ажуре, без фингалов там и травм. А я пока документики приберу, чтоб после медиков их не увели наши прыткие конкуренты.

Самсонов, такой же крепко скроенный, как и его командир, обвел немигающим, точно у удава, взглядом меня и регбиста:

—  Будьте спокойны, тащ-сташнант, всё будет тип-топ.

 

 

                                                                      9.

Большие выразительные глаза лихорадочно блестели в тусклом свете дежурной лампы, чувственные губы были приоткрыты, легкое прерывистое дыхание выдавало волнение. Андрей, притиснув новую знакомую к прохладной кафельной стене, одной рукой приобнял ее за талию, а другой неторопливо исследовал заманчивые изгибы и выпуклости молодого девичьего тела.

Оля неуверенно отстраняла его руку, дышала еще прерывистее:

— Ну не на-а-адо, Андре-ей…

А в глубине темного подвального коридора, у штабелей пустых винных ящиков шла неистовая рубка. Юрик, перегнув в поясе рослую Оксану и уперев изящные ручки в стену, яростно шпарил ее с тыла. Шумные вздохи перемежались страстными криками и постанываниями: «А! О-а! О-оо!» Краем глаза Андрей различал белое пятно колеблющегося халата и голые, торчащие из-под него ноги.

— Андрей, не надо! – сопротивление Оли стало ощутимым.

Обескураженный, он слегка отстранился:

— А почему?

— Я не хочу так!

Он заботливо поправил помятые детали дамского туалета.

— Зачем же шла в подвал?

— Я девчонок совсем мало знаю. Работаю в ювелирном магазине всего три недели, не думала, что так…  будет… Думала, просто пообщаемся.

В венткамере, за массивной дверью, где остались Гера и Света, забубнили возбужденные голоса. Похоже было на то, что у журналиста все складывается.

— Думала, просто пообщаемся! – подражая пискливому женскому голосу, передразнил Андрей. – Ага, под водочку да под вискарёк… Прямо как маленькая, которую поманили шоколадкой! А если бы я тебя взял силой? Ты прилично навеселе, потом ничего не докажешь.

—  Ну ты же не станешь так делать?

— Ха. Если много болтаю, значит, не стану. Не так воспитан по жизни. А вообще, поучить бы не мешало!

—  Спасибо тебе, Андрей!

—  Не за что.

В конце коридора раздались торжествующие финальные вопли. Юрка гудел почему-то больше баском, его партнерша тихонько повизгивала. Через полминуты показались оба, взлохмаченные и довольные.

— А вы чего здесь у стеночки стоите, как бедные родственники в гостях? – под вздернутым халатом на ходу застегивая штаны и светя своей неизменной белозубой улыбкой, как бы между прочим поинтересовался удачливый ловелас.

—  А мы тут ведем переговоры.

—  Да ну? Ха-ха-ха… Дипломатические?

 Дверь вентиляционной камеры скрипуче распахнулась, в проеме пятилась задом полураздетая Светка.

— Тебе, родной, только тёлкам на ферме хвосты крутить!

— Да ладно тебе, подумаешь, перебрал маленько, с кем не бывает… –  пытался оправдываться смущенный Гера. – Извини!

Андрей решил переменить тему:

— Вы тут раскричались на всю ивановскую. А ну, кто заглянет, что тогда? Как будем отмазываться?

Юрка приглашал всех энергичными жестами обратно в тесное помещение, пояснял:

— Лабаз скоро закрывается, а мне, между прочим, еще в торговом зале надо нарисоваться. Давайте хлопнем по полста, и я побежал!

За слегка разгромленным столом собирались не шибко-то и смущенные: Оксанка, хищно усмехаясь, крутила юбку, сдвигая разрез-завлекушку набок; Светка, уже успев застегнуть блузку, деловито поправляла прическу; Оля, все так же тая в уголках губ улыбку, смотрела теперь на всех и ни на кого.

После короткой фразы и торопливо опрокинутой в рот дозы алкоголя стали расходиться. Гера тут же позвал всех в ближайший ресторан, но Юрка, сделав страшные глаза, заявил, что сегодня после работы у него ну никак не получится. Светка уверенно отказалась, за ней тотчас Оксанка, Оля сообщила, что ее ждут дома. В целях конспирации девчонок отправили на выход первыми. Когда чуть позже сами оказались у дверей на улицу, Юрик с сожалеющей улыбкой объяснился:

— Я б с удовольствием завис с вами в кабаке, да в квартире супруга с маленьким ребенком… – и притянув Андрея за шею, сказал ему на ухо. – Тебе надо было со Светкой оставаться. Ольгу эту я чуть ли не в первый раз вижу… Что, целку из себя строила?

На слабом морозце дышалось легко. Возле магазина в странно размытом уличном освещении по-прежнему колготился народ, всё еще не теряя призрачной надежды попасть внутрь. Андрей знал, что совсем скоро здесь опять забурлит водоворот, начнется давка, раздадутся вопли, брань, когда, оттесняя толпу, с олимпийским спокойствием и парой дюжих грузчиков Юрка примется закрывать высокие стеклянные двери.

 Гера тоже жадно глотал зимний воздух, с удовольствием тряс пакетом с позвякивающей наполненной посудой.

—  Куда пойдем? В «Будапешт» или в «Арагви»?

— Ну ты, Герыч, заводной! Вы, журналисты, видать, все такие.

— А чё? С нашим багажом, – в его руках вновь звонко тенькнуло стекло, – мы везде будем как тузы козырные!

— Эт-точно. Только… ну их, эти кабаки! Тем более, наши с тобой девки что-то в скромниц обрядились, в отказ ушли. Теперь хорохориться не перед кем.

—  Согласен. Твои предложения?

—  Да посидим сейчас в уютном подвале, недалеко тут. В кафе «У дяди Гиляя». Ваш брат был,  прожженый журналюга. Коньячок попьем с кофейком, или наоборот – как ляжет. Заодно, может, и перетрем темы, которые с утра пропустили. Покатит?

— А то! Я весь в вашем распоряжении, будущий властитель наших дум!

 Гуськом потянулись вверх по переулку, через перекресток, мимо «Ладьи» с ее озабоченной очередью, прямо к сутолоке у дверей кафе в тесном дворике старинного дома.      

— И здесь душиловка, – Гера в сердцах сплюнул. – Что будем делать?

— Не забивай себе голову ерундой, шлепай за мной, – Андрей не сбавляя хода, обогнул толпу, свернул за угол, открыл в глухом закоулке неприметную дверь, шагнул на ступеньки крутой лестницы, ведущей вниз. Потянуло вкусными запахами из кухни. В узком коридоре голос журналиста звучал гулко как в бункере:

—  Ну ты монстр! У тебя везде все схвачено?

—  Я же тебе говорил, когда кругом засуха, нас, кудесников винных дел, всюду ждут с жаждой и трепетом душевным. Вперед!

В полутемном зале с грубыми стенами старинной кирпичной кладки на простых, не накрытых скатертями столах горели свечи, шумели приглушенные голоса – народу было битком. Андрей, не высмотрев никого из персонала и потому никого не спросив, сразу продефилировал к служебному столику, вставленному в глубокую нишу, плюхнулся на скамейку, небрежным жестом пригласил приятеля:

—  Располагайся. Будь как дома.

—  А нас не попрут отсюда?

—  Еще чего!

Едва уселись, в зале появилась официантка. В светлом платье, стилизованном под одежду горожанки прошлого века, она плыла в полумраке между столиками прямо к ним, быстрыми глазами тотчас узрев вопиющее нарушение. Когда оказалась совсем близко, Андрей смог ее разглядеть: на вид лет двадцать пять, смазливая, но уже слегка потасканная. Начала на повышенных тонах:

—  Это что еще за новость?!

Но гневную тираду договорить не успела.

— Мы из винного магазина, роднулька. Того самого, что рядом с вами в Космодамианском переулке. Элеонора в курсе.

Несмотря на недостаток света, можно было видеть, как по лицу девушки пробежала целая череда гримасок – от негодования и удивления до неподдельного радушия. Она протерла рушником идеально чистую столешницу, расплывшись в широкой улыбке, грудным голосом проворковала:

— Ну это совсем другое дело! Выпивка-то с собой есть?

—  А как же. Коньяк, вискарь, шампунь. На выбор.

— Ого! – еще одна улыбочка, уже кривенькая, почти подобострастная. – А у нас  с этим большая напряженка. Элеонора Эдуардовна запрещает. Так что, мальчики,  располагайтесь как дома, обслужу вас по полной программе. Что будете кушать?

Когда она, затеплив свечу на столе и получив указания от Андрея насчет закуски и горячих блюд, отошла в зал, Гера, сдерживая смех, чуть со скамьи не рухнул.

—  Заметил, как ее корежило? Действительно, винные маги и чародеи – все вам  в рот смотрят. А кто эта Элеонора Эдуардовна?

— Администраторша у них. Или заведующая. Какая разница? Тётка разбитная, всю эту шелупонь подвальную в кулаке держит. Юрик с ней плотно контачит.

—  Юрка ваш – половой гигант. Дерёт, что ли?

— Нет, ты чего, бабе уже чуток за сорок пять, а он предпочитает свежатинку. По своим хитрым делам каким-то.

Огляделись по сторонам: публика была самая разношерстная. Неподалеку за столиком сидели типичные студенты – две размалеванные молоденькие девицы с вычурными прическами, слегка скованные в жестах, но с претензией облаченные в фирменную джинсу́, и такие же парни с некоторым отпечатком интеллекта на лицах. Между ними, как уловил Андрей, шла оживленная беседа на какую-то специфическую учебную тему. Чуть поодаль пировала компания постарше, одетая попроще, в совковых традициях. На столах, помимо тарелок с кушаньями, только сок и газировка. Кто-то не торопясь потягивал из глиняных чашек простой чай.

—  Ну, доставай!

Гера немного стеснительно, но и не без вызова, пошуршал пластиковым пакетом, извлек из него бутылку коньяка и торжественно водрузил ее на стол. Вряд ли этот почти театральный жест остался бы без внимания соседей, если бы всё вокруг вдруг не пришло в движение. Из темной глубины к середине зала, на пятачок пустого пространства, плавным шагом выходил с гитарой наперевес седой длинноволосый мужик в расшитой шелковой косоворотке, в поясе перехваченной кушаком.

— Что, будет романсы лабать? Вообще-то, это надо уметь!

Артист, резким жестом откидывая со лба волосы и устремляя взор в потолок, тронул струны и тихим приятным баритоном запел:

          — Над окошком месяц, под окошком ветер,

               Облетевший тополь серебрист и светел.

               Дальний плач тальянки, голос одинокой –

               И такой родимый, и такой далёкой…

 Под низкими тесными сводами голос набирал силу, заполнял собой все пространство, огоньки свечей едва трепетали от легкого дыхания: слушатели замерли, боясь шелохнуться. Песня властвовала над всем:

             —… А теперь я милой ничего не значу –

                 Под чужую песню и смеюсь и плачу…

Заключительный пассаж покрыли редкие аплодисменты – кто-то по привычке, как в театре, хлопал в ладоши.  И тотчас у их стола как из-под земли выросла с подносом в руках добрая фея. Уже было известно, что зовут ее Люба.

—  Салатик, колбасные и мясные нарезки, сок. Всё под коньячок, пока не дошло дело до горячих блюд.

—  Мерси, мерси. Что-то очень быстро сработали, Люба.

—  Так я взяла на кухне заказы других посетителей.

—  Да? А может, не стоило этого делать?

—  Подождут, ничего с ними не случится, – и, бросив быстрый птичий взгляд на бутылку, подставила под нее спецом принесенную кофейную чашку. – Плесните девушке за старание!

Залпом опрокинула почти до краев наполненную посудину, отошла.

—  Во дает красавица. Так она быстро налузгается!

—  А что, это даже забавно.

—  И опять чашки в ходу.

— Ну, теперь открыто пьют только в валютных барах. И еще, возможно, кое-кто в редакциях суперпопулярных журналов, – Андрей подмигнул, – осмеливается делать так же. А мы, люди подземелья, к такой конспирации давно привыкли. Голь на выдумки хитра.

— Выходит, в «Бутырке» ты просто прикалывался, когда спрашивал, как персонал нам бухло выкатит?

—  Считай, что так. Не хотел тебя разочаровывать.

Гера разлил по рюмкам коньяк, поднял свою, посмотрел ее на просвет.

— Божественный напиток! Но эта, пожалуй, крайняя для меня на сегодняшний вечер. Помнишь: «Трезвый, я замыкаюсь как в панцире краб, напиваясь, я делаюсь разумом слаб. Есть мгновенье меж трезвостью и опьяненьем – это высшая правда, и я ее раб!»

— Конечно, помню. Ты опять сейчас вернулся к среднему состоянию. Что это тебя на рифмы потянуло?

— Атмосфера способствует. К тому же песенку на стихи великого рязанца этот мужичок, на удивление, душевно сбацал. Эх-х, чего там… Давай махнем, и на сегодня я завязываю!

Глядя друг на друга, осушили рюмки крохотными глотками, без особого аппетита зажевали сервелатом. Гера продолжал:

— У меня, как у всякого русака, окошко, гармошка и серебристый месяц вызывают тоску метафизическую. Хочется беспробудно пить, плакать, рвать на себе волосы и шмотки, оттого что куда ни кинь – везде клин.

— Отчего же клин? По-моему, так наоборот – перестройка и гласность в мажоре, коммуняк, похоже, скоро попрут отовсюду, кооперативы вон всякие пооткрывали. А когда с мировыми буржуями окончательно задружимся, вообще будем как сыр в масле кататься!

— Ага. Бедный плачет, что зад не спрячет, а богач лыбится, что елдак дыбится. Отымеют нас буржуины по полной программе, перед тем стянув последние штаны, вот увидишь! А кооперативы – штука нужная, да только у нас, как всегда, всё делается через одно место.

—  Откуда у тебя такой пессимизм?

—  От многих знаний.

— Типа, многие знания – многие печали? Слышали, Гера. Эту фразу давно истрепали, она  уже почти не прокатывает.

— Вот и я о том же. Давай, если не возражаешь, по кофейку ударим. Перейдем, так сказать, в другую категорию. Люба!

Девушка опять подошла со своей чашкой, но Андрей на этот раз налил только половину. Заказали капучино.

— Ты вот все рвешься о чем-то писать. А о чем?  Сейчас вообще не понятно, что творится. Перестройка, гласность – это детский смех на лужайке, робкая попытка неумелых людей приспособиться к вызовам времени. Ведь всем давно ясно, что без перемен никуда, но что менять и, главное, как? Об этом там, – Гера указал пальцем на потолок, – очень похоже, никто не ведает ни сном ни духом. И, боюсь, все это не в такой уж далекой перспективе доведет до цугундера.

—  Ну система-то не рухнет!

— Как сказать, как сказать. Еще, помнится, в 85-м по почтовым ящикам колготились люди – не простые, из Конторы. Вели публичные беседы в ограниченном кругу технической интеллигенции. Мне одна инженерша из закрытого НИИ в теплой кроватке на ушко шепнула: что, мол, прежние светлые горизонты народ впечатляют уже несильно, экономика буксует, среди граждан пенятся корысть и жлобство, молодняк давно повёлся на западные цацки, а в обществе нехилое расслоение. Представь, в одной только Москве насчитали шестнадцать тысяч легальных миллионеров! И это без разного рода жулья. Прикинь?

—  И что?

— Уже тогда, не таясь – по крайней мере, от засекреченных госслужащих – гонцы с площади Железного Феликса вчерне подбивали резюме: коль в ближайшее время, ускоряясь, не порвем в лохмотья свою задницу, кирдык системе! А ведь с тех пор целых три года прошло, а воз и ныне там…

В зале появилась Люба. Картинно, будто напоказ, пронеся поднос перед собой, бухнула с него на соседский столик тарелки со снедью, затем подошла к ним и грациозным движением выставила чашки дымящегося ароматного кофе, скромно пристроив на краю столешницы и свою, пустую. Глазки ее блестели, щечки зарумянились.

—  Ребятки, когда горячее подавать?

Андрей как будто не видел подставленной посуды.

—  Уже можно, Люба, мы дошли до кондиции.

—  Так вот, – после небольшой паузы продолжал Гера, дождавшись, когда официантка, все ж таки еще хлебнув добавки, уйдет, – что будет дальше, даже в самом ближайшем будущем, не знает никто. Это скрыто во мраке. И если браться писать сейчас что-то художественное о наших реалиях, о переломе, так сказать, эпох, то, по мне, это сильно преждевременно. Да и бессмысленно, наверное. Все равно не ухватишь сегодняшний нерв, не распознаешь вектора грядущих перемен. А может, их, перемен, и не будет вовсе. Может, заглохнет всё опять в нашем родном болоте, затянет ряской бултыхнувшую открытую воду! То ли дело лет через пятнадцать-двадцать… – он коснулся губами нежной пенки капучино. – Когда всё, дай бог, устаканится… Так что, какой отсюда следует вывод, бывший уважаемый коллега?

— Какой?

— Сейчас гораздо важней публицистика. Бумагомарательство на злобу дня. И шевелить извилинами приходится меньше, и доход от этого не в пример больше, и есть возможность прокричать благим матом на всю страну. А о чем – не столь уж важно, главное, чтоб громогласно, чтоб прозвучало.

— Это да, это у вас, журналистов, теперь хорошо получается.

Седовласый артист в шелковой рубахе вновь под переборы гитары завладел вниманием публики. Теперь он пел о русском поле, и опять замечательные стихи заворожили, унесли с собой куда-то далеко. Андрей, навалившись локтями на стол, машинально чертил ножом по салфетке, дожидаясь апофеоза, и слова эти, наконец, прозвучали:

            …— Русское поле, русское поле,

                    Я, как и ты, ожиданьем живу –

                    Верю молчанью, как обещанью,

                    Пасмурным днем вижу я синеву…

Да, именно так. Верим обещаньям, находимся в перманентном ожидании чуда и, несмотря на то, что концы, похоже, опять не сходятся, сквозь тучи свинцовые по-прежнему зрим лазурь небесную. Славянский менталитет-с!

 Гера тоже притих. Через минуту, когда уже отзвучал последний припев, допил свой порядком остывший капучино, изрек:

— Этот день у нас с тобой прошел не зря! Хорошо пообщались. И атмосфера душевная. А если хочешь писать – конечно, пиши.

—  Разрешаешь?

Но он не принял шутливого тона.

— Хотя бы о том, что сейчас видишь и чувствуешь. Если у тебя к этому есть способности – слово «талант» опустим пока – то читать будет интересно. Да и на потом останется.

—  Буду стараться!

— Что это вы на тот столик всё носите и носите! И алкоголь они пьют! А нам? – глас возмущения возник внезапно откуда-то из полумрака.

Уже на полпути к ним Люба резко развернулась к нарушителю спокойствия, нагруженный поднос в ее руках угрожающе качнулся. Глаза красавицы засверкали гневом, челка воинственно сбилась набок.

— Клиенты мне заказывают, я и ношу! А что пьют – вообще не ваше дело,  шиш вам с маслом, а не выпивку!!!

 

 

                                                                10.

Этот совершенно особенный запах новенькой, только что полученной со склада хебэшки, надетой на чистое распаренное тело – терпковатый с кислинкой аромат отсыревшей осины. Кто тянул солдатскую лямку, по гроб жизни его не забудет. Еще теплое амбре неношенных суконных портянок, смешанное с густым резиновым шлейфом нулёвых кирзовых сапог. Вот первые нюхательные ощущения молодого бойца.

В бане военного городка было душновато, из помывочной доносились гулкие голоса и плеск воды – кое-кто еще продолжал смыливать с себя гражданскую копоть. Сидя на полированной сотнями задниц деревянной скамье,  мы постепенно облачались в военное обмундирование. Серега Никулин, натянув на литые плечи китель и хлопнув на голову пилотку, подошел к большому зеркалу, застегнул пряжку ремня, подбоченился.

—  Солдат Пупкин собственной персоной!

Я подал голос со своего места:

—  А в тельнике и в берете был бы вообще отпад!

—  Не сыпь мне соль на рану, Валерка! Как так получилось, что мы с тобой залетели в ВВС?

—  Надо было поменьше на сборном пункте от сержанта Самсонова бегать.

— Хм. А ты в курсе, что в морпехи попадают через флотский экипаж –  это так по-ихнему морская учебка зовется?

—  Нет. И в чем трагедия?

— А в том, что если б вдруг с черными беретами не срослось, пошел бы как миленький трубить полный трёшник на корабли. Ты к этому был готов?

—  Ни боже мой. Три года из молодой жизни выламывать бы не хотелось.

—  То-то и оно. Ну, ничего, покантуемся тут немного, а потом черкнем маляву начальству насчет перевода в десантуру.

На сборном пункте, действительно, похохмили вволю. У регбиста вдруг началось стойкое расстройство желудка, и он прочно засел в туалете, а когда сержант Самсонов удосужился, наконец, заглянуть в кабинку, то никого там не обнаружил. Начались лихорадочные поиски, во время которых я тоже решил избавиться от слишком назойливой опеки. В результате, мы с Никулиным пересеклись в одном из дальних закоулков ГСП и вновь затеяли ссору, во время которой нас опять накрыли морпехи. В итоге, старший лейтенант к нам резко охладел и пустил дело с документами на самотек. Из-за всех перипетий мы проторчали в ожидании покупателей еще сутки, со свистом пролетели с десантурой, но за  это время успели помириться.

— Гляжу, ты кремень, парень, а нам, таким, теперь нужно держаться вместе! – резонно заметил Серега и протянул руку для дружеского пожатия. – Забудь все мои закидоны.

В двенадцатом часу ночи захлопнулись, наконец, двери автобуса, ехавшего на вокзал. «Прощай, Москва!» – только успели крикнуть мы…

— Зёма, ты постой пока в сторонке, погляди, как бы из начальства не занесло кого, а мы, тем временем, с молодым пополнением побеседуем, – похлопывал по плечу сержанта, зардевшегося в смущении, бывалый воин.

Их трое завалилось в раздевалку: расстегнутые верхние пуговицы кителей, руки всунуты в карманы ушитых брюк, начищенные бляхи ремней висят на чреслах, пилотки едва держатся на затылках. Ближний, мордатый парень с белесым чубом и полоской редких, словно повыдерганных  бабскими щипчиками усов, басил солидно, зыркал блёклыми водянистыми глазами по сторонам:

—  Что, сынки, прибыли на службу? Добро пожаловать в Советскую армию! Здесь вас научат Родину любить! – цыкнул небрежно сквозь зубы на пол жидкой слюной. – Пахать вам теперь, салаги,  как медным котелкам, а нам уже к дому готовиться надо, так что...

Вразвалочку подошел к Гундосу, средней упитанности парню, предлагавшему заранее скинуться по рублику, чтоб умаслить «дедов», бесцеремонно стал дербанить шмотки, стопочкой сложенные на скамье.

— Прибарахлиться треба, а вы, говорят, причухали с самой Москвы, примодненные, значит… О! – пощупал пальцами нежно-голубую джинсовую материю. – Неплохие портки. Фирма́! Подаришь старому?

Как воды в рот набравший Гундос беспомощно лупился на него. Эти джинсы, родной «Левис Страусс», а не какой-нибудь там самострок, в рупь восемьдесят пра́йсом, о чем всю дорогу гундел окружающим в уши, не снял прощелыга после бурной прощальной гулянки ради чистых понтов и сразу же хотел отослать по почте домой.

«Дед», сам бесцветный как вываренная в хлорке хебэшка, с еще пущим интересом развернул апельсинового цвета шикарный батник, приложил к плечам.

— О, как раз мой размерчик! Ну, так как, салага, замётано?

Мы с Серегой быстро переглянулись, остальные призывники тупо уперли глаза в пол. Регбист сделал шаг от зеркала.

— Чувачок, а ты в курсе, что прикид этот по баблу на две с лишним сотни целковых тянет?

У воина отвисла челюсть, он медленно повернул голову на голос:

—  Чего кто сказал, я не понял? Ты? Ты кто такой? Чего тут рот открываешь? Тебе больше всех надо?

— А ты меня «на понял» не бери. Сказал, что слышал. Оставь тряпки пацану, тёлки из вашего колхоза все равно не оценят!

— Ох-ха! Вот это ни хера себе! – «дед» изумленно обернулся к своим корешам. – Видали, какие москвичи бо́рзые прикатили? Ты чё, салабон, здоровый больно?

— А ты что тут лепи́ла, чтоб с тобой о здоровье базарить?

Узрев, что «старички» подтягиваются к сваре, я поднялся со своего места.

Воин быстро смыкнул глазами в мою сторону.

— Вон как у вас всё с дисциплинкой запущено… Ну это дело мы быстро поправим!

— Замполит идет! – придушенно вякнул от дверей бледный как полотно сержант.

— Ладно, вечерком побалакаем, – махнул рукой редкоусый. – Слышь, сержант, физиономия твоя, вроде, знакомая – ты ведь из нашей роты?

— Да. Замо́к шестого взвода. Мы в самом дальнем кубрике казармы обретаемся.

—  Добро, замётано.

Они шумно затопали к выходу, а в дверях уже обозначилась строгая фигура офицера.

—  Ты что здесь делаешь, Хабалкин?

—  Погреться с друзьями зашел, та-рищ майор.

—  Да что ты говоришь! А что у нас разве не май месяц на дворе? И почему все в таком расхристанном виде? А ну-ка застегните пуговички и подтяните ремни!

Хабалкин с товарищами нехотя повиновались.

— Ты смотри у меня, дедушка русской авиации, – замполит легонько ткнул бойца указательным пальцем в грудь, – А то быстро отправишься дослуживать свои крайние месяцы в войска. Ишь, раздухарились здесь, в учебке! Шагом ма-арш в подразделение!

Старослужащих как ветром сдуло, строгий начальник важной поступью приблизился к нам. Был он среднего роста, худощав, правильные черты лица и черные, тщательно подбритые щегольские усики придавали ему сильное сходство с Марчелло Мастроянни из «Брака по–итальянски».

—  Здравствуйте, товарищи солдаты!

Хором ответили вразнобой:

—  Здравствуйте! Здравия желаем!

Снисходительно улыбнулся такой неслаженности.

— Я являюсь заместителем командира учебного батальона по политической части майор Говорун, – и, сделав многозначительную паузу, будто на незримую высокую трибуну взошел, встал на смазанные лыжи. – Вы, ребята, удостоены высокой чести служить в рядах Вооруженных сил. Прибыли сюда к нам из разных концов нашей могучей Родины…  Ратный труд… тра-та-татата…

Честно говоря, уже после трех начальных фраз у меня отключился слуховой аппарат по причине зашкалившего индикатора – повсеместное словоблудие последних лет по поводу и без оного сделало свое дело. Щелкнул тумблер в обратку только тогда, когда в плавной речи политработника прозвучали загадочные слова о «нештатных ситуациях»:

— К сожалению, как говорится, кое-где у нас порой могут проявляться некоторые м-м-м… упущения в плане воинской дисциплины. О всех таких случаях нужно незамедлительно докладывать командованию. Поэтому я хочу знать, что здесь делали военнослужащие,  которых я только что отослал в казарму? Ведь они неспроста сюда заявились? Что им было нужно от вас, скажите мне? Что?

Все молчали, как воды в рот набрав, только Гундос дернулся было пискнуть, но в своей всегдашней манере бодро встрял с репликой Никулин:

—  Разрешите вопрос, товарищ майор?

Замполит, подметив этот момент, остро глянул на него:

—  Так! Разрешаю.

— На гражданке ходят упорные слухи, что в нашей родной армии присутствуют неуставные взаимоотношения, что прослужившие год-полтора солдаты позволяют себе нарушать устав. Я так понимаю, мы сейчас наблюдали именно это?

Майор поморщился, подбритые половинки усов ползли в стороны, совсем как у энергичного киношного итальянца.

— Во-первых, товарищ новобранец, назовите свою фамилию!

—  Никулин.

—  Так. Второе: вижу, гонору у вас много, новобранец Никулин. Вон какого бугая мама откормила на сосисках и сметане –  слова не даете товарищу сказать! А по заданному вопросу, – он обвел всех нас строгим взглядом. – Паршивая овца везде найдется…

— Вы хотите сказать, товарищ майор, что армия – это стадо баранов?

— Что вы себе позволяете, курсант Никулин?! Так вы начинаете службу? Так? Да перед вами целый майор стоит! Дисциплина начинается с малого. И те разболтанные, с позволения сказать, солдаты, которых вы здесь видели, тоже, помню, с самых первых дней демонстрировали элементарное неуважение к окружающим! Сержант, ко мне!

— Сержант Полежаев, товарищ майор! – подскочил, запыхавшись, младший начсостав.

— Курсанта Никулина поставить сегодня в наряд по кухне!

—  Есть поставить в наряд по кухне!

Замполит позволил себе улыбнуться.

—  Когда в голове лишние вопросы, руки должны работать. Так я понимаю. А вас, новобранец, – бросил через плечо как в пустоту, уже поворачиваясь к выходу, – я взял на заметку.  Всё. Сержант, действуйте по распорядку!

—  Есть!

Майор вышел вон, и в раздевалке повисла тягостная тишина. Прервал ее сержант, стоявший рядом:

— Зря ты, парень, связался с Хабалкиным, это редкостный гондон, а уж о Говоруне вообще промолчу, ты сам слышал… Короче, в первый же день службы нажил ты на свою задницу оч-чень большие проблемы!

Серега улыбался своей обычной беспечной улыбкой:

—  Похеру. Черт не выдаст, свинья не съест.

—  Ну-ну. Я уже год служу и много видел таких мушкетеров, и поздоровее. Всех ломали! Ладно, хватит болтать, – сержант ткнул пальцем Гундоса в грудь, точь-в-точь как прежде замполит Хабалкина. – Ты! Му́хой в помывочное, выгоняй оттуда всех гавриков, хорош полоскаться. Три минуты на сборы!

Через предложенное время, зажав цивильную одежду подмышкой, мы выдвинулись в направлении казармы. Дробно загрохотали кирзачи по асфальту. Сержант бежал сбоку и немного позади, то и дело окидывая колонну цепким взглядом и звонко покрикивая:

—  Подтянуться! Не р-р-растягиваться!

Военный городок был чисто выметен, на высаженных ровными рядами деревьях и кустах ярко белела у комлей свежая известь. И далеко было видно вдоль прямых как стрела аллей, расходившихся в разные стороны, – молодая листва не скрывала еще перспективы. Как должны быть свободны здесь люди!

Я бежал в колонне вместе со всеми, глядя то себе под ноги, то на серые крыши казарм вдалеке, и сияние ослепительного солнечного дня было для кого-то другого: неясная тревога холодком сжала сердце. Ну, ладно, хамоватого «деда» Серега осадил вовремя, да и Гундоса тоже перебил по делу, чтоб тот не начинал свою службу со стука. Но зачем нужно было цепляться с замполитом батальона? В конце концов, ведь майор, хоть и говорлив не в меру, прав на все сто: каждый мужик, коль себя уважает, должен пройти через тяготы и лишения военной службы. Это долг перед Родиной, и он почетен – тема эта даже не обсуждается! Тем более непонятно, зачем было так выставляться с сомнительной хохмой?..

Рядом со мной, плечом к плечу, топотали новенькими сапогами неунывающий Никулин и Федя Фитиль.

— И зачем нас гонят в казармы бегом? Опять ведь будем как кони все взмыленные –  что ходили в баню, что нет!

— Ты просто не в курсе, это часть воспитательного процесса.

Сбоку прилетела команда:

— Взво-о-од, перейти на шаг! Р-раз, р-раз, раз-два, три! Левой, левой! Никулин, отставить разговорчики в строю!

—  О! Сержант услыхал вопль народный.

—  Вот бы все были такие чуткие.

—  Разговорчики!

Строй бодро шагал мимо белокаменной стелы, зримой глыбы монументальной пропаганды: серьезная девушка в платке и скуластый парень в кепке,  зажав в крепких кулаках серп и молот, устремляли взоры в прекрасное будущее. Тут же стоял на страже суровый солдат с автоматом, лучилась остроконечная звезда и мелковато, фоном на задке строем летели самолеты.  Буквы-булыжники нависали сверху: НАРОД  И  АРМИЯ  ЕДИНЫ. Под ними помельче рассыпалось: «Слава советским летчикам!» Дальше прочитать не удалось – нас опять погнали бегом.

И в преддверии праздника колыхались всюду на легком ветру кумачовые стяги.

У входа в казарму, возле клумб, устроенных в покрышках от тяжелого грузовика, на солнцепеке курили бойцы. Стараясь принять как можно более небрежный вид, они с ехидными улыбками глазели на нас.

—  Глянь, все точно как огурцы – зеленые и прыщавые, – высказался один, стоявший ближе всех в изломанной позе.

—  Вешайтесь, салаги! – задорно крикнул другой.

—  Ага! Дома вы баб пялили, а здесь вас самих еще как будут нагибать! – подхватил третий.

Мы опять переглянулись с Серегой.

—  Поживем, посмотрим, – сказал я негромко.

На гулкой лестнице, ведущей наверх, стоял едкий запах сапожной ваксы и мастики, доносились разнообразные звуки с этажей, справа, за большим стеклом сидел в своей комнате, как в аквариуме, дежурный офицер.

—  Вот и наш дом родной на целых два года.

 

 

                                                               11.

День, неизбежно наступающий вслед за полуночными возлияниями, всегда наособицу. Лишь только разлепляются глаза, среди черных туч и шума ветра в голове сверкает молнией мысль: «Зачем же я вчера так набубенился?» 

Андрей вскочил с постели как ошпаренный и по пути в санузел скользнул глазами по настенным часам – девятый час! Когда живешь отдельно от родителей, мама не подойдет к кроватке и не скажет: «Вставай, сынок, тебе уже пора на работу!»

Зачем же?  Вроде не собирался,  хотел только с Герычем по душам покалякать, а у того, видите ли, период творческого застоя. Хотя что-то дельное он вчера изрек.

Контрастный душ добавил немного тонуса, хорошо, что намедни употребляли сплошь благородные напитки. Правда, вперемешку, да еще всего лишь раз в этот дефицитный строй вклинилась неуместная пенная лакировка в прокуренном подвале «Ямы», когда нервничали, в «очко» с постоянкой дулись – оттого-то и гудел сейчас ветер в голове.

И все б ничего, если никуда не спешить, но ведь ждут уже ровные штабеля винных ящиков и вежливая улыбочка Колобка.

Андрей хватанул несколько глотков горячего чая, ожегся, бухнул едва отпитую кружку на стол и выбежал из квартиры, хлопнув дверью.

Однако не все было плохо, и мысль резонная грела: чтоб поправить здоровье, ему не нужно было маяться до двух часов пополудни, как мучились по указке одной мудрой головы толпы подгулявших накануне граждан, –  достаточно было просто добраться до работы.

На улице водители реагировали на поднятую руку довольно вяло: кто сам торопился в учреждение, и было ему совсем не до попутчиков, кого-то элементарно не привлекали мятые рублёвки, зашибленные таким способом. Но вот показалась из переулка заветная машина с желтой планкой на крыше, шофер в кепке-семиклинке лихо притормозил у бордюра.

—  Куда?

— В центр, шеф, в Космодамьянский переулок. Опаздываю, плачу́ два конца!

Прикинул тот секунду-другую чего-то в своем ушлом таксистском уме, кивнул:

—  Садись.

И покатили по хмурой зимней Москве, по плохо чищенным после ночного снегопада улицам к Савеловской эстакаде и дальше, в направлении Садового.

В салоне вовсю бубнил приемник, бодренький голос диктора радовался новым советским инициативам на международной арене.

Гул радио, а пуще деланная жизнерадостность этого болтуна плавили мозги, Андрея слегка корежило:

—  Вот чёрт заливается! Шеф, убрал ты бы звук, с утра тошно.

Водила послушно крутанул бегунок, и напористая речь сошла до комариного писка.

—  А что так? Подгулял маленько?

— Да не маленько, считай, до трех часов вчера, то есть уже сегодня, квасил с корешами после кабака в подъезде.

— Во дает молодежь, вот это я понимаю! А что это после культурных посиделок да в подъезд потянуло?

— Так случилось, что сперва пообщались с одним дружком в кафе, а потом, уже ближе к ночи, стыкнулся с одноклассниками возле дома. Вот и пили на лестнице, вспоминали былые годы, пока все до капли не вылакали.

—  Знатно, знатно. Здоровьишко-то поправить не требуется?

—  А ты можешь помочь?

—  Ну, если в кармане что шевелится, поможем беде.

— Не-е, шеф, не надо, у вас, таксёров, цены негуманные.

—  Так где сейчас дешевле возьмешь?

—  Есть одно место. Туда и спешу.

—  Не в винный ли магазин в Космодамианском?

—  Точно.

— Да ведь там продают только с четырнадцати ноль-ноль. А у ребят грузчиков, слыхал я, с утра тоже двойную цену ломят.

— Не двойную, а полуторную. С меня ни копья не возьмут.

—  Это отчего же?

—  А я у них бригадиром в том лабазе горбачусь.

—  Да иди ты!

— Вот тебе и иди. Вишь, шеф, как мне пофартило по жизни.

—  Эт, командир, с тобой стоит иметь дело!

Подъезжали к Бутырке, выглядывал уже из-за домов пафосный, как надстройка флагманского корабля, бледно-зеленый фасад Дома культуры ГУВД.

—  Дочке достал туда билеты на новогодние праздники, – глаза таксёра хитро заблестели. – Говорят, сам Кобзон к ментам в гости пожалует.

—  Так это неудивительно, ты что разве не в курсе, что Иосиф Давыдыч – лучший друг советской милиции?

—  Да слышал, конечно.

— А по мне, как-то не с руки кайфовать и веселиться, когда рядом, считай, в соседнем доме люди за решеткой парятся.

— Да ей-то, дочке, это все равно. Пока она девица молодая, не думает еще ни о чем.

— Ну, если только так… Дед мой в приснопамятном 37-м году сидел здесь, в Бутырке, под следствием.

—  За что?

—  За религию. Пятьдесят восьмая статья, пункты 10, 11 – антисоветская агитация и участие в антисоветской организации.

—  И что дальше с ним?

—  Сгинул в Соль-Илецкой крытке через пять лет, она тогда при соляных разработках как концлагерь была. Скончался от непосильного каторжного труда Белов Петр Игнатьевич. Мир праху его!

—  Да, народу много тогда сгубили. Зато порядок был!

Впереди, на перекрестке возле Лесной улицы, маячило внушительное скопище машин, и неумолимо горел над ними воспаленный глаз красного светофора. Чуть ближе стоял памятником гаишник с полосатой палкой.

— Слушай, шеф, у меня каждая минута на счету, сворачивай налево в боковой переулок!

— Ты что, командир, с бодуна не в теме? Тут всегда сплошная была, просто под снегом сейчас не видать… Хочешь, чтобы этот  истукан права у меня забрал?

—  Делай, как говорю! Здесь и там дальше, перед Садовым, застрянем ведь на перекрестках! А с ментом я сам добазарюсь.

— Ну, знаешь! – все же резко крутанул руль влево, с визгом покрышек машина пересекла встречную полосу, и тотчас до ушей долетела заливистая трель свистка.

— Попали, мать его ети! – шеф, враз помрачнев и повинуясь жезлу, от души дал по тормозам, прижался к обочине.

—  Не дрейфь, прорвемся.

Все ж в те несколько секунд, пока инспектор решительно шагал к такси, Андрею почти показалось, что на руках перебор. Но вот с его стороны машины нарисовался старлей, строго глянул в салон, и голос стража порядка сразу подрастерял весь металл:

—  Куда летим?

—  На работу опаздываю!

Кивнул понимающе:

—  Добро. Поезжай. Но будь все же поаккуратней!..

Только у следующего поворота таксёр разлепил рот:

—  Ты что с ним знаком?

— Только шапочно. Подкинул как-то его сменщику, капитану, ящик вина по госцене, когда у того сына в армию провожали.

— Ну ты даешь! – таксёр от души расхохотался. – Кому сказать, что инспектор ГАИ грузчика слушается, обоссытся от смеха!

—  Вся фишка в том, что грузчика винного магазина.

—  Ха-ха-ха! Пусть и винного! Вот долбаный генсек до чего народ довел! А сейчас только что по радио передавали, опять перед американцами стелется, какую-то поблажку предложил – типа, сократить нашу армию в одностороннем порядке на полмиллиона штыков.

—  Стратег!

—  А может, он казачок засланный?

—  В каком смысле?

— В таком, что внедрили его враги давным-давно, а теперь пользуют.

— Да нет, что ты, внедрять в колхоз малолетнего комбайнера, чтобы потом из него генерального секретаря лепить? Полная лабуда.

— Согласен. Значит, вербанули позже! Просто складывается такое впечатление от всех его мудрых решений… Нет, что ни говори, а России нужна сильная рука, новый Сталин нужен!

—  Ты в натуре так считаешь?

— А что тут считать? Порядок должен быть! Опять же народу много воли давать нельзя – распускается. И с нынешним правителем тряпочным, подкаблучником бабы своей, чую, добром дело не кончится. Загремим под панфары!

Доехали до Космодамианского переулка.

—  Подруливай, шеф, прямо к магазину.

— Хе-хе! – осклабился. – А ничего, что тут пешеходная зона? Впрочем, молчу и ничему уже не удивляюсь…

Андрей сунул в узловатые пальцы четыре рваных, выскочил из такси, наручные часы показывали без малого девять. Точность – вежливость королей. Услыхал за спиной:

—  Ты мне, командир, телефон свой оставь!

— Некогда, шефчик, потом. Заезжай, спрашивай Андрея. Кем тружусь, знаешь.

Несколько торопливых шагов, длинная труба подворотни, и здесь, в полумраке, шевельнулось вдруг мимолетно что-то в душе, легко укололо: не тем, бродяга, занимаешься, не здесь тебе нужно быть!

Завернул еще раз за угол, во внутреннем дворике, за решеткой «арбузника» у черного входа стояла с сигареткой в руке Ирочка, улыбалась.

—  Привет гулёнам!

Он сразу обозрел ее всю под белым накрахмаленным халатиком, стройную и гибкую, тронул за тугое бедро, обтянутое плотным нейлоном лосин, чмокнул, чуть касаясь, в ярко накрашенные губы.

—  Привет красавицам!

В ненатуральном страхе она округлила глаза:

—  Ты что, Андрюша, а кто увидит?

—  Я незаметно. Так что насчет гулёны?

—  Лабаз слухом полнится.

—  Да? Занятно.

— Крутились здесь вчера вечером девочки, соседки наши, из ювелирки. Потом куда-то резко пропали, и вынырнули опять в торговом зале аж только перед самым закрытием. Ты об этом, случайно, не в курсе?

— А я чего? За всеми следить должен? И потом, ведь знаешь, из-за вискаря вчера приезжал, спалил свой собственный выходной.

—  Вот именно, – подошла вплотную, быстро зыркнула через плечо, не идет ли кто, шутливо кольнула острым ноготком в пах, произнесла интимно-сдавленно. –  Это мое сокровище, не хочу им ни с кем делиться. Тем более, с какими-то мокрощёлками!

—  У тебя есть муж.

—  Муж давно объелся груш.

В полутемной подсобке, как всегда по утрам, с ведром и тряпкой копошилась Евдокия, наводила половой лоск перед приходом начальства, за филенчатыми дверями водопадами шумели оба унитаза; сверху, с технического этажа, из раздевалки грузчиков слышался глуховатый басок Мохера:

— Если бы не бабушкины лохматушки, мерзли бы дедушкины колотушки!

Андрей быстро поднялся по железным ступенькам.

—  Что за шум, а драки нету?

— А, бугор, привет! – протянул широкую жесткую лапищу. – Сегодня опять будет толкотня, грузинское полусладкое обещаются подогнать, «Киндзу», «Твиши», «Хванчкару». Вот новые рукавички примеряем.

Рядом с ним стоял и ухмылялся невысокий худощавый Колька, бывалый танкист-«афганец», а теперь старшекурсник авиационного института на подработке.

—  Вот еще геморрой! Откуда информация?

— Заведующая сказала. С утра пораньше уже звонили из «Самтреста».

— Ну, значит, ждем к полудню визитов именитых гостей.

Андрей быстро накинул хрусткий от крахмала синий халат и отправился получать ценные указания.

Заведующую он отыскал не сразу на ближнем складе, в подвале. Обложенное белой, как в больнице, правда, кое-где сколовшейся кафельной плиткой просторное помещение было сплошь заставлено ящиками с самой разнообразной выпивкой. Тут и там красовались золотые пробки коньяков, яркие этикетки вин из всех союзных республик, серебристая фольга шампанского кричала о празднике, задорно блестела прозрачная, как слеза комсомолки, водка в различной таре. Андрей аж сглотнул скупую слюну – пока ехал и трепал языком, задушил его нешуточный сушняк – действительно, катакомбы сказочного винного дворца!

Из остекленной конторки вышла заведующая Нина Васильевна, приятная брюнетка лет тридцати пяти с быстрыми темными глазами.

—  Готов к труду и обороне?

—  Почти. О грузинах мне уже доложили.

—  А что тогда не так?

—  Кх-м… Подлечиться бы не мешало после вчерашнего выходного. Денежки-то тю-тю, а головка-то бо-бо.

—  Ах, Андрей, если бы я тебя не знала…

—  И на старуху бывает проруха, Нина Васильевна. А у тебя в загашнике всегда что-нибудь вкусненькое есть.

Заведующая заулыбалась. Зашла обратно в конторку, достала из ящика стола граненый стакан и запечатанную бутылку «Алазанской долины».

—  Держи, страдалец.

— Вот именно страдалец! Залитая полуденным солнцем долина, благоухание виноградной лозы –  царица души моей, белая «Алазаночка»!

— Беда с вами, мужиками, – что молодые, что старые на бутылку молитесь.

—  Бутылка бутылке рознь.

Андрей продавил большим ключом пробку, с бульканьем налил полный стакан, посмотрел содержимое на свет лампы, торжественно вознес перед собой:

—  Вино – наш друг, но в нем живет коварство: пьешь много – яд, немного пьешь – лекарство!

—  Давай уж лечись скорей, стихоплет!

— Это не моё, ты что, это Авиценна, мудрец восточный, тыщу лет назад брякнул.

—  Все равно. Звонят сверху, значит, товар привезли.

Вино сладостным нектаром разлилось по жилам, заставило радостно стучать сердце, погнало кровь по всем членам.

Наверху, у разгрузочной рампы,  действительно кому-то было невтерпеж – беспрерывно и противно дребезжал звонок подъемника.

Андрей отер ладонью мокрые губы, крикнул нарочито сурово:

— Ну, кому там неймется с утра пораньше, ё?

С улицы ответил веселый Мохеров басок:

— Товарищ, зажми свои нервы  в узду, придя на работу, не ахай…

Нецензурное зарифмованное продолжение было всем известно, поэтому, не договаривая при начальстве и пересмеиваясь, дружно принялись за работу.

Сначала пришла машина с водкой. Андрей привычно, по звонку, опускал нагруженный подъемник, сдергивал с него крючком стопку ящиков и волоком тащил ее к штабелю по устланному стальными листами полу. Дело спорилось, самочувствие быстро улучшалось, уже тоненько и звонко пела душа.

Совсем скоро разгрузили половину, и тут вылезла натуральная поганка. Пока Андрей крутил в спешке головой, в очередной раз примеряясь на ходу, куда лучше пристроить товар, стопка ящиков с золотоголовой, наткнувшись на сварной шов в полу, с жутким звоном рухнула на пол. Ббба-ац! И эхом тут же стонущий голосок Нины:

— Ой! Ой!!!

И даже показалось, что с каким-то яростным плеском хлынула водка из разбитой вдребезги стеклотары, но это, конечно, была фантазия взыгравшего воображения.

Все вокруг на мгновение застыло, даже шуточек Мохера сверху слышно не стало. Потом зашевелились: заведующая успела схватить одну бутылку с отбитым дном и перевернула ее вниз горлышком, спасая драгоценное содержимое; Андрей, почесывая темя, переминался с ноги на ногу рядом. По полу тихо растекалась огромная лужа водки.

Наконец, прорезался голос Мохера:

— Что там у вас стряслось, старшо́й? Чего посуду бьешь?

Андрей потихоньку выныривал из легкой прострации:

— Да грязновато здесь у нас, Вить. Вот решил водкой пол помыть… – и тихо, в сторону  охающей Нины Васильевны. – Просто день сегодня, похоже, кроится не фартовый. Все потери, конечно, буду возмещать…

После уже, разгрузив машину, самозабвенно резались в раздевалке в козла, и Мохер, залихватски замахиваясь картой, приговаривал, тая улыбку, с обычными  своими мягкими ямочками на щеках:

— Если скажу мужикам во дворе, что ходил штиблетами по водке, даю рупь за сто, до полусмерти отмудохают!

Андрею же было совсем не до шуток. По всему получалось, что налетел он на месячную зарплату вкупе с будущими премиальными: хоть у торгашей и предусмотрены на бой посуды какие-то проценты, в бухгалтерии вежливо попросили внести в кассу всю сумму сразу, потому что деньги те благополучно списывались и тратились администрацией на халявные обеды. Да он и сам считал себя виноватым – нечего было бравировать, устраивать показную опохмелку, когда в голове-то шумело, это да, но трубы горели некритично, не требовали срочного залива. Легко можно было перетоптаться, горячим сладким чайком сушняк сбить, а он, вишь, раздухарился после поездки с ветерком, прикинул на себя одёжку туза козырного!

Вот оно и аукнулось.

Ровно в  одиннадцать в заведении нарисовался Колобок, по обыкновению позвякивая ключами, отвел его в сторонку, интеллигентно взял под локоток:

—  Ты уж, Андрей, будь добр, внеси завтра деньги, как тебя просили, а мы постепенно это дело компенсируем премиями.

К этому времени он вполне взбодрился, прожевал горсть миндальных орехов, чтоб не шокировать начальство свежачком, а потому отвечал четко, глядя прямо в директорские глаза, как зеркальной витриной заслоненные стеклами очков:

 — Какие проблемы, Владимир Иванович? Конечно, конечно!

Ближе к открытию магазина, когда из «Самтреста» доехали-таки грузовики с полусладким вином, началась натуральная суета.

Администратор Юра, тоже уже явившийся на службу, бегал по торговому залу с какими-то заморочками, будто был не в своей тарелке.

— Ты-то что мечешься, Юрик, ты, вроде, вчера много не пил?

— Тебе, Андрюха, всё хиханьки да хаханьки, а тут в пору милицию звать, иначе народ снесёт двери на хер!

— Это да, это ты в самую дырочку. Народ наш свиреп и беспощаден, когда дело касается бухла. Решай сам, а то своими бы силами справились, в первый раз, что ли.

За витриной у главного входа действительно наблюдалось заметное оживление, причем шумливая толпа росла прямо на глазах.

Из дверей отдела высунулась очаровательная Ирочка, звонко крикнула:

— Андрей, тебя зовут в подсобку, еще одна машина прикатила!

— Опа-на! Тогда, Юра, людей на открытие лабаза дать не смогу. Звони в ментуру, пока время есть.

Он вышел из торгового зала в подсобку – и тут на лестнице, ведущей из подвала, обозначилась тщедушная фигура в черном: морщинистое лицо, шляпа с примятой тульей на голове, из-под полей блестят слезящиеся старческие глаза. Прямо бес из преисподней! Для Андрея этот персонаж не до конца был проясненным, и фамилию носил подходящую – Сыч. По устойчивым слухам, работал он после войны шофером у грозного Лаврентия, потом, после краха всесильного маршала госбезопасности, где-то еще в системе. Нынче числился в бригаде грузчиком, но, конечно, ни до чего не касался, а лишь изредка сидел в конторке на дальнем складе в своем черном халате и фетровой шляпе, потягивал сладкий «Кюрдамир»;  опустошенная бутылка и немытый, в розовых разводах стакан всякий раз оставались потом стоять сиротливо на засаленной дочерна столешнице. Зарплату получал справно.  Когда же Андрей где-нибудь в коридоре сталкивался с ним нос к носу, с неизменным задором терзал старика: «А Лаврентий Палыч-то, говорят, неплохо в свое время покуролесил!» Тогда трескалась поперечная щель на сухом, будто пергаментном лице, раздвигалась почти до ушей, обнажая гнилые прокуренные зубы, глаза же мокро блестели: «К-хе, к-хе. Нормально!»

 И этот из своего глухого подземелья выполз за винцом легким, искристым.

 В длинном коридоре между отделами гулял сквозняк, с треском распахнулось окно со двора, и, на секунду замешкавшись на низком подоконнике, в помещение свалилась мужская фигура в обливной импортной дубленке и шикарной лисьей шапке.  Андрей сделал несколько быстрых шагов и уже открыл было рот, чтобы сказать пару ласковых пижонистому проныре, но вовремя осекся: в отделе как ни в чем не бывало гоголем прохаживался известный пародист и, кривя губы, отпускал дежурную шутку продавщицам. Те в ответ жеманно улыбались:

— Вы только никому не говорите, что в окно к нам прыгали!

— С нашими мудрыми верховодами скоро не только запрыгаешь, но шутом гороховым с гремушками  запляшешь, – он изобразил свою неподражаемую ухмылку, загнусавил эстрадным голоском. – Но я этого не говорил! Не говорил! Что у нас, девочки, сегодня в ассортименте?

—  Молодые грузинские полусладкие вина привезли.

— Ой, да что вы говорите! Неужели «Хванчкару», любимое лакомство Великого Пахана? Это я удачно к вам завалился!

Там, где какая-нибудь знаменитость, там и вездесущий Наиль уже  бежит со своим блокнотом автограф брать, упитанная физиономия лоснится, усы топорщатся воинственно. Эстрадная звезда небрежно ставит косой росчерк на листке.

— Нет, вы мне напишите что-нибудь. Какое-нибудь пожелание!

—  У-уу, ты какой!

Андрей глянул в окно – в унылом, не расчищенном от снега дворе голуби клевали хлебные крошки, брошенные сердобольной рукой Евдокии, прыснули в разные стороны из-под хромовых сапог участкового. Андрей быстро соображал: если артист сиганул в окно, значит, выбора у него не было, черный ход закрыт, и есть еще приличная фора во времени. Мигнул Наилю, сказал сквозь зубы, будто между делом:

— Паучок приканал на мягких лапках. Интервью закончишь, предупреди ребят.

Участковый уполномоченный старший лейтенант Митя Тараканов, тихушник и ловчила, был грозой местных обормотов и к тому ж спалил в бригаде немало жадных до легких денег торопыг, потому заслуженно получил среди крючников кликуху Паук, а не Таракан, как следовало бы по простому усекновению фамилии. Зашлет с утра в лабаз гонца ряженого за опохмелкой, тот в раздевалку к грузчикам шасть – мол, выручайте, мужики, подыхаю! Выклянчит пузырь, само собой, с божеской наценкой, а потом – хлоп! – через пару минут является в обратку казачок засланный, уже под ручку с Пауком, и свою добычу из-за пазухи тянет: спасибочки, что не отказали! Сердобольному пройдохе моментальное увольнение, менту жирная палка в служебной графе, бригадиру головная боль – опять искать нового крючника, да чтоб в физформе был, не шибко чтоб пил и нутром не гнилой.

Старшая продавщица укладывала бутылки в матерчатую сумку, заворачивая каждую в папиросную бумагу для пущей конспирации. Приговаривала:

— Вы сейчас подождите немного, а когда прозвенит звонок, магазин откроется, без проблем выйдете через торговый зал на улицу.

— Там кошмар что творится, люди на головах друг у друга стоят! Опять будут брать магазин штурмом!

—  И так у нас каждый день.

—  Ужас, ужас!

Заполучив письменный вердикт артиста, Наиль умёлся разносить благовест о Пауке, Андрей вернулся к распахнутому окну: во дворе-колодце маневрировал грузовик с выпивкой, пристраиваясь под разгрузку, Коля-танкист ухмылялся, держа наперевес, как меч, стальной крюк – орудие пролетариата.

И над всем этим уже звенел, заходился от главных дверей звонок, наконец-то давая старт суматошному дню. А до того лишь нескончаемо длилось хмурое утро.

 

 

                                                                 12.

Так мне всё заранее и представлялось: напуганный дневальный, затянутый ремнем в рюмочку, рядом с тумбочкой, коридор с намастиченным до стеклянного блеска дощатым полом, наглядная агитация на стенах, а в спальном помещении ряды двухъярусных коек, застеленных шерстяными одеялами – будто видел уже это когда-то в сером безрадостном сне. И что удивительно: вроде, готовился ко всему, ожидал этой грубой простоты, предвкушал даже, как с честью буду проходить испытания, а в первый же день шибануло в нос унылым запахом казенщины, и энтузиазм мой как-то резко пошел на убыль.

Кубрик, в котором разместили наш взвод новобранцев, находился на верхнем этаже, в самом дальнем углу казармы. Отдельное просторное помещение – для нас отвели только половину, отгородив ее чугунными кроватями, – занято было еще одним подразделением, но, как я понял, состоявшим из солдат бывалых. Они то и дело поглядывали в нашу сторону и строили кислые рожи.

Перво-наперво нас построили в проходе между кроватями, и после команды «смирно» перед шеренгами предстал и назвался командиром взвода молодой безусый лейтенант. Был он хмур, чем-то озабочен, скуп на слова и много времени на нас тратить не стал. После его ухода и короткого инструктажа сержанта Полежаева, сдвинув табуретки в тесный круг, мы принялись за первейшее дело во всех войсках – пришиванию к обмундировке знаков различия.

Сноровке в этом деле многим, конечно, не хватало, потому я, к слову, умудрился обколоть себе все пальцы, пока хоть что-то стало получаться. У Сереги тоже не все ладилось. Федя же, наоборот, ловко управился сначала с погонами и петлицами, потом приладил подворотничок, и ходил уже среди склоненных бритых голов, проговаривая свежие, где-то услышанные речевки:

— Привет с тех мест, где нет невест, где землю топчут сапоги, по воле бога и небес попал служить я в ВВС!

Мы сидели с Никулиным рядом, он охотно подхватил:

— Ага. Жопа в масле, хер в тавоте, но зато в Воздушном Флоте!

—  Свалим мы скоро от вас в доблестную десантуру, – я хлопнул Серегу по широкой спине.  – Что-то сегодня с утра не заладилось – умудрился ты и с «дедами» зацепиться, и к замполиту на карандаш попасть.

Регбист мотнул головой в сторону Гундоса:

— А всё из-за этого обормота. Прикид модный напялил для пущего выпендрёжа, а как ответку держать – головой в кусты! Ну, а дальше я уж сам раздухарился…

Тот вскинул узкое прыщеватое лицо, моргнул темными навыкате глазами:

—  Да я чего, я молчал!

—  Вот именно. Ладно, закройся!

Я не отставал:

— С майором ты явно переборщил. Видел, как его перекосило?

—  Это всё нервы, братишка…

— Сам прикинь, мужик всю жизнь служит в армии, весь на пафосе, а тут вдруг является бурый лось, призванный только день назад, и с ходу обзывает всех баранами!

— Ха-ха! Он первый сказал про паршивую овцу, а овцы, вообще-то,  гуляют в стаде с баранами… Чего ты ко мне прицепился?

—  Чую, дали б майору волю, вывел бы он тебя в чисто поле, поставил бы мордой к стенке и пустил бы пулю в лоб!

Схватившись за живот, регбист сотрясался от приступов смеха:

— Ха-ха-ха! Уф! Ну ты комик, Валерка! Ладно, сболтнул сгоряча лишку, с кем не бывает. Проехали!

Тем временем легкий кипиш возник неподалеку. Уже нутром чуя что-то недоброе, я медленно повернул голову на шум. В дверях, окруженный сослуживцами, стоял бесцветный Хабалкин и, злорадно ухмыляясь, показывал на нас пальцем. Китель на нем был по-прежнему расстегнут на верхнюю пуговицу.

— Вот эти мазурики. Тот, здоровый, и рядом с ним на подхвате еще один.

—  Хм! Порушим. И быков в консервы закрывают!

Конечно, эта, нарочито громко произнесенная фраза настроения не прибавила, однако я изобразил полное равнодушие, отвернулся к Сереге:

— Ну что, братан, окропим сегодня паркет красненьким?

— Какой паркет? – но вмиг сообразив, откуда пришла тема, подыграл,  недобро осклабился. – Как доведется!

— Ну, ничего, огурцы, до вечера! – донеслось со стороны.

Делегация старослужащих, потоптавшись у входа в кубрик, убралась восвояси, мы опять занялись своим делом. Я почувствовал, как колющим холодом стиснуло виски – нервишки тоже заиграли, однако. Так всегда бывает со мной в лихие моменты. Это уже потом, когда всё закружится, пойдет вразнос, станет опять легко, и тело, послушное и эластичное, будет работать на автомате, выкидывая быстрые кулаки и нижние конечности. Пока же надо было держаться. Никулин тоже, я заметил, заволновался, слегка побледнел, выдавил сквозь зубы:

— Вот когда жаль, что всех корешков с гражданки по разным командам раскидали, – потом посмотрел вокруг. – Я так понял, впрягаться в свару заодно с нами здесь никто особо не рвется…

—  А я? - встрял неугомонный Федя.

— Ты, Фитиль, только мешать будешь! Значит, Валерка, начнется базар – хватаем табуретки, проход узкий, в случ-чего вдвоем отобьемся. Ты, главное, никуда с ними один не выходи, если меня уметут в наряд. Они могут подловить момент. Понял?

—  Как сложится.

—  И не думай, чувак! Их вон – целая кодла.

После нас, опогоненных, выстроили в колонну и повели в столовую.

— Р-раз, р-раз! Р-раз, два, три! – голос сержанта показался мне почему-то особенно звонким и радостным в те минуты.

Столовая находилась неподалеку, в противоположном торце длинной старинной казармы. В просторных залах с картинами воздушных сражений, развешанными на стенах, дружно стучали ложками о металлическую посуду, слышались редкие приглушенные голоса: за большими столами расправлялись со скудными порционными блюдами несколько сотен ртов.

—  Я бы еще от одной такой пайки не отказался, – облизывая ложку и  явно  сожалея о том, что трапеза так быстро закончилась, ерзал на лавке Никулин. – Что-то мало жратвы начальство в миски кладет!

— Ха! На твой центнер, конечно, нужно двойную норму.

—  А тебе хватает?

— Мне тоже маловато. Тем более, силенка сейчас нужна.

— Валерка, давай просись со мной в наряд, а если нас все ж разделят, ни в какие тёрки с ними не лезь – в одиночку выгрести не получится!

Сорок минут, что нам отвели на послеобеденный отдых, за шашками, шутками и прибаутками пролетели незаметно, настала очередь строевой подготовки.

Вот когда меня по макушку залило смертной тоской. Асфальтированный серый плац, расчерченный на квадраты, размеренные, четкие команды, как гвозди, вбиваемые в кору головного мозга:

—  Делай раз! Делай два! Делай раз! Делай два!..

А ты, как зомбированный, попеременно поднимаешь и опускаешь ноги и отмахиваешь руками. Притом, сержант легко может вставить небольшую пятиминутную паузу между этими командами: «Никулин, Долгинов, не сачковать, тянем носочек!»  Часа через три такой шагистики очумелую подкорку, самую, как выражаются военные, древесину мозга, сверлит лишь одна-единственная ехидная мысль: «Некоторые думают, что они самые умные. Отнюдь! Самые умные, не будь дураками, откосили от всего этого».

Как ни вглядывался я в сосредоточенные лица своих сослуживцев, ничего другого на них прочесть так и не смог.

Перед ужином, в очередной раз построив в кубрике взвод, вдруг посуровевший ликом сержант назначил десятерых «счастливчиков» в кухонный наряд. Серега и Федя попали в их число, моя фамилия не прозвучала.

—  Разрешите и мне  в наряд, товарищ сержант!

—  Рядовой Долгинов, не разрешаю!

—  Но мы вместе…

— Разговорчики в строю! – потом шагнул ко мне, злорадно приблизил лицо. – Насчет вас, рядовой, никаких указаний от начальства не поступало. Так что остаетесь в расположении роты. Вам ясно?

—  Ясно.

—  Не ясно, а так точно!

—  Не ясно, а так точно!

Глухой смешок прокатился по взводу, Никулин даже утробно и коротко гоготнул. Полежаев отпрянул и  прикусил губу:

— Шуткуем? Умничаем, москвичи? Ну-ну! Хорошо смеется тот, кто смеется без последствий!

Крайняя фраза была произнесена  с явной угрозой. Значит, и этот петушок с лычками заодно с теми, кто собрался кулаками «подправить запущенную дисциплинку». А может, просто трусит и исполняет чужую волю, хотя, судя по тому, как он оживился после дневного визита Хабалкина, – будто нежданную посылку из дома получил – скорее всего, со стороны «дедов» никаких пожеланий не было, а инициатива разделить нас исходила от него самого.

Проводил я Серегу и Федю в наряд и стал прикидывать, как быть дальше. Вечерний вариант махаться одному с группой «старичков» не очень-то впечатлял. Но что было делать? Конечно, сами виноваты, нарвались с регбистом на эти разборки. Чересчур вызывающе ставили себя все эти дни, будто не в армию попали, а на какие-то шутейные военные сборы, после которых нас с миром отпустят по домам к мамкам. А вот хренушки! И сержанта достали своими шуточками, коль он сразу принял сторону Хабалкина, когда раньше сам за глаза назвал того редкостным гондоном. Что имеем в сухом остатке? Нас классически развели, и будут теперь разбираться с борзыми салагами поодиночке.

Я попытался хоть как-то соскочить с темы, с легкой тоской подумал о той стройной, сияющей девушке из трамвая. Где-то она сейчас? С кем разговаривает, кому улыбается, на кого смотрит своими прекрасными зелеными глазами? Всего трое суток прошло, а будто месяц промчался – так, кажется, давно это было и уже совсем в другой жизни… Пожелала счастливой службы… Ха! Судя по тому, как все начинается, ждут меня впереди ба-альшие заморочки.

Как было не вспомнить, что вполне мог избежать всего этого. Беззаботно гулять теперь по цветущим бульварам, ходить в кино, учиться в институте. Но не захотел! Не определился, видите ли, с жизненным выбором, не пожелал поступать в первый попавшийся вуз ради пресловутой отсрочки, а туда, куда агитировал отец, экзамены сдавал кое-как и, даже будучи отличником в школе, не добрал в итоге по конкурсу целый балл. Ну и это можно было пережить! Подать апелляцию, в конце концов, дождаться набора – свободные места есть всегда,  ведь проходной балл часто ставят завышенный. Если ж нет желания учиться по этой специальности, так устройся на какой-нибудь оборонный завод с бронью, пережди год, определись с приоритетами, усиленно готовься, а уж потом… Нет! Вступило в дурную буйную головушку: раз не прошел по конкурсу, значит, учиться пока не достоин, и прямой тебе путь в армию, Родину защищать! Максималист, понимаешь ли…

За мыслями этими я и не заметил, как прошел ужин, а в столовой опять мелькнула довольная рожа Хабалкина, как наступило личное время, и все расползлись по углам кубрика: кто письма домой строчить, кто в шашки-шахматы сражаться. Чувствовал уже к себе легкое отчуждение, как к обреченному. Пацаны отводили глаза или смотрели с какой-то скрытой опаской, никто лишний раз старался со мной не заговаривать, а на узком угреватом лице Гундоса временами блуждала потаенная улыбка.

Отвлекаться ни на что постороннее не хотелось, сел я на свою табуретку, перемотал портянки – за день сапоги изрядно набили ноги – и стал ждать.

Они появились через полчаса, как и прежде, шумной гурьбой. Хабалкин впереди, небрежно указал на меня пальцем:

— Этот тогда в бане за бугая дергался. Тебе что, салабон, больше всех надо?

Вот оно, началось! Я привстал с места.

— А ты что здесь за основного, чтоб тебе докладывать?

— Эх-ха! Ну что я говорил? Они все здесь бурые вкорягу! Отойдем в сторонку!

—  Пошли. А вас не мало, ребята?

Тут сбоку прилетел первый кулак, но я был наготове и легко ушел, уклонившись корпусом, отвечать не стал. Хабалкин мигом одернул торопыгу:

— Тихо, зёма, успеется! Не здесь. Гасить салагу будем в сортире.

Двинулись к выходу из кубрика, я позади всех. Боковым зрением схватил, что никто из наших так и не дернулся, замкомвзвода сержант Полежаев и вовсе исчез с глаз долой. Ладушки!

Шли, грохоча сапогами, по главному проходу, один из старослужащих поотстал. Неужели решил свалить?

— Ты как себя ведешь, салабон? Как разговариваешь с уважаемым «дедушкой»? Я полтора года в сапогах парюсь, а ты прослужил день и уже хавальник здесь свой разеваешь! – кипятился, взвинчивая себя Хабалкин.

У умывальной комнаты стояли два посторонних солдата и с интересом  поглядывали на нас.

Мы вошли в умывальник, миновали ряды раковин, как вдруг разъяренный «дедушка» замолк, стремительно повернулся и ляпнул мне кулаком в скулу. Удар был быстрый, без замаха, попал в цель, но прошел вскользь. Когда же я отмахнул обратку, на меня посыпалось со всех сторон – сзади, сбоку. Прилетело даже от тех двоих, которые, вроде бы, только что просто маячили в сторонке, а, оказывается, увязались за нами. Закрываясь и, по возможности, уворачиваясь, я стал отступать опять в коридор, где было больше свободного места. Искры сыпались из глаз, но держался стойко, не поплыл, пару раз даже акцентированно всадил кому-то в челюсть правым прямым.  Меньше, чем через минуту я уже был на просторе, легко двигался, видел всех противников, встал спиной к стене. Прямо напротив меня часто моргал дневальный, от ужаса застывший соляным столбом, и тут же рядом была дверь, ведущая на лестницу.

«Деды» замешкались, видно, прикинули, что выгреб я к выгодной для себя ситуации, – в любой момент в расположение роты мог зайти кто-то из начальства; кое-кто из них, покряхтывая, потирал ушибленную челюсть. Один из сторонних, с ходу вступивших в драку, зыркнув туда-сюда сощуренными глазками, прошипел злобно:

—  Проваливай отсюда, салага, пока тебя не грохнули!

Голова гудела колоколом, лицо горело, как кипятком ошпаренное. Не опуская рук, следя за каждым из пятерых, я попятился в обратном направлении, согласно кивая: мол, конечно, чуваки, кто б сомневался. При этом улыбался разбитыми губами: вырубить-то не получилось, «старички», хотя и от души старались!

В кубрике все так же расслабленно сидели по своим местам – кто увлеченно двигал резные фигурки по доске, кто слюнявил языком конверт с письмом к маме, сержант вталкивал кому-то что-то такое про устав. Мое появление в слегка потрепанном виде и без головного убора произвело изрядный эффект. Прямо гоголевская немая сцена на армейских подмостках! На меня же самого сильная встряска, крепкие оплеухи, как ни странно, оказали совершенно обратное действие. Я вдруг почувствовал такое освобождение и такую легкость, что кру́гом пошла голова. Всё страшное было уже позади, свалилось с плеч долой, я выстоял, пусть и бился с недругами не больше минуты, но сделать-то со мной ничего не смогли! А боль в голове и в теле – это ерунда, это до свадьбы заживет…

Я молча прошел к своей койке, без спешки расстегнул и снял китель. Левый погон был с краю оторван, верхняя пуговица висела на одной нитке, больше видимых повреждений формы не было, а черные следы на брюках от ударов сапогами по ногам просто не в счет.

— Гундос, дай иголку с ниткой, мои в пилотке остались.

Тому уже было не до улыбки, шуточки кончились  –  мухой метнулся ко мне и протянул свою пилотку. В поле зрения с сопеньем нарисовался насмешливый сержант Полежаев:

—  Ну что, москвич, познал первые тяготы и лишения военной службы?

Я искоса глянул через плечо на его довольную физиономию, сдержался от крутившейся на языке едкой фразы, ответил:

—  Не в полной мере, сержант. Еще не вечер.

Он приметил что-то в этом взгляде, никак его не устроившее, снова соскочил на сухой официальный тон:

— Добро. Подразделение готовится к просмотру программы «Время». К девяти ноль-ноль все нарушения во внешнем виде и форме одежды устранить и находиться у телевизора!

В этот момент запыхавшийся дневальный принес пилотку, сбитую с моей головы в умывальнике и, как положено, обратился к старшему по званию:

— Товарищ сержант, «деды» велели передать рядовому… И вот – мокрое полотенце.

—  Отдай.

Я посмотрел – пилотка была новенькая, моя.

—  Спасибо. Сюрприз. Даже не махнули на старую!

— А я слышал их разговор – размер никому не подошел – 58-й. Они же носят на затылках 55-й.

— Ясно. Значит, просто не повезло старым, – я обтер лицо чистым холодным полотенцем. – А насчет поставленной задачи, товарищ замкомвзода, всё будет сделано точно и в срок!

Ровно в девять казарму огласила бодрая музыкальная заставка вечерних новостей; бритоголовые пацаны, все, кого собрали из шести взводов роты, оседлав табуретки, сгрудились под телевизором. Подвешен он был высоко под потолком, чтоб личный состав не совался с шаловливыми ручонками, на его голубом глазу мелькали лица. Как всегда, вышколенные дикторы похвастались рекордными надоями молока в каком-то дальнем колхозе, сообщили о добрых вестях с озимых полей, плавно перешли затем к скорому празднованию юбилея Победы, после поговорили о подготовке к предстоящей московской Олимпиаде… Мне не шибко хотелось драть подбородок вверх, шея уже деревенела, конкретно затекал левый глаз. Очень подозреваю, что и всем остальным эти замечательные достижения в тот момент были не совсем в тему: в полутемной казарме, освещаемой лишь сизыми сполохами экрана, почти осязаемо висел страх. Десятки согбенных, пригнутых фигур, одинаковых бритых голов, вжатых в плечи; когда картинка светилась особенно ярко, некоторые, самые любопытные, испуганно тянули шеи в мою сторону.

А в темном дальнем углу шла своя жизнь, там шумели Хабалкин со товарищи. За гомоном телевизора их слова не особо были разборчивы, но было понятно, что всем им очень весело.

—…Вести из Афганистана: воины-интернационалисты из энской части пришли на помощь крестьянам окрестных кишлаков… Песчаная буря налетела внезапно, закрыла солнце, наступила тьма… Стихия бушевала целый день… Но дружественный народ не оставлен в беде… Военная техника, предназначенная для несения ратной службы, работала на мирных людей…

—  Ты что-то, военный, без интереса смотришь новости из братской страны!

Я поднял голову, надо мной маячил Хабалкин с кем-то еще.

—  Отойдем в сторонку?

—  А то!

Я был свободен и легок, готов был ко всему. Мысль работала четко: справа у входа в кубрик, у рядов коек, табуретки – быстро хватать одну и по черепушке первому, кто окажется ближе, а там отмахиваться по ситуации… Шаг, два, три… Кровь резкими толчками стучала в висках, всей кожей я чувствовал, как с молчаливой обреченностью меня провожали десятки пар испуганных глаз…

В небольшом кубрике казалось светлей и просторней, чем в казарме у телевизора, – долгий майский день все еще угасал, розовел в высоких окнах последней зарей, будто продлевая прощание.

Но как только за нами хлопнула с легким стуком дверь, стало ясно, что прощание пока откладывается, и проявлять свою прыть мне сейчас не придется: фигуры были чересчур расслабленные. Вывели для простой беседы.

— Ты себе уясни, военный, ты два дня, как с гражданки, еще маменькиными пирожками серешь, а уже голос здесь поднял! Ты хоть понимаешь, что это не в тему, что так не годится? – пытался втолкнуть мне нехитрую мысль один из «стариков», который  тоже был в умывальнике, и, кажется, получил-таки в челюсть – во время бешеной сшибки лица проявляются и остаются в памяти не всегда.

—  Ну, понимаю.

— Только попробуй нас кому-то заложить! – это уже Хабалкин со своей неподражаемой хамоватой интонацией полуночного гопника – будто по привычке в подворотне мелочь сшибал.

—  Э-э, ребята, стукачом никогда не был, и становиться им не собираюсь! А то, что огреб, не беда, до дембеля заживет.

—  Хе! Если с такими закидонами до него дотянешь!

Но первый «дед» был настроен благодушней:

—  Вот это верно говоришь,  по-мужски! Держи пять!

Я помедлил, но руки не подал:

—  Извини, еще не время.

— Ну, у тебя и гонору, москвич! Хреново тебе будет служить! Ладно, топай досматривать программу. Коль обо всем уже добазарились, до утреннего построения тебя никто не тронет. А там видно будет.

Этот неповторимый миг маленького триумфа – целый и невредимый я возвратился к ошалевшим от ожидания зрителям. В их горящих слепым отсветом телевизора глазах немое недоумение: почему так скоро и на своих двоих? И рожа помята не сильней, чем была, а вид, как будто, по-прежнему наглый?

Сон-тренаж в вооруженных силах – отдельная песня, особенно пронзительная, когда ее хором исполняют молодые бойцы. Сержант, нахмурившись и поглядывая на секундную стрелку командирских часов, хлестким, как выстрел стартового пистолета, словом «отбой» будто срывает с зацепа мощную пружину. Тотчас грохочет дробная россыпь сапог – салаги, пригнув головы и разгребаясь в сутолоке руками, ломятся из строя, как подорванные, каждый к своей койке, лихорадочно сдергивают с себя обмундировку. Успеть, успеть, чтоб не последним, чтоб не быть козлом отпущения! А времени всего сорок пять секунд. Это вранье, что спичка горит столько же, она скукоживается в огне гораздо быстрее, верти ее не верти. Потому наблюдал Полежаев за процессом строго по циферблату.

— Опять не уложились! – сержант улыбался, сияя лицом что ясно солнышко. – Ну, правильно, в столице на мясе да на копченой колбаске отъелись. Взво-од! Па-адъём!

И вся круговерть началась по-новой, только с обратным посылом. После десятого повторения кальсоны и нательная рубаха липли к телу, руки-ноги дрожали, как в ознобе, мелкой дрожью, и сон был почти также далек от всех нас, как призрачный дембель.

Все же через полчаса беготни, потные, легли, затихли. Похоже, у всех звенело в головах: неужели, опять поднимет?

Медленно потянулась пауза. Наконец в мертвой тишине прозвучало:

—  Рядовой Долгинов, па-адъем!

Эх, говорила мне мама: «Учись хорошо, сынок!» Вскочил я, почти без суеты – ведь никто не мешал – облачился в хэбэшку, натянул сапоги, клацнул пряжкой ремня, подпоясываясь. Еле-еле, но уложился по времени.

— Вы поступаете в распоряжение дежурного по роте. Приказание вам ясно?

—  Так точно.

—  Вопросы есть?

—  Никак нет.

—  То-то же! Напрра-а-во! На выход шагом  а-арш!

Вот тогда я впервые познал Машку.

Дежурным по роте оказался щуплый низкорослый младший сержант-азиат, которого во время драки нигде видно не было. Теперь, шевеля губами и водя корявым пальцем по строчкам, он внимательно изучал записи в журнале у тумбочки дневального. Полуобернувшись ко мне узким смуглым лицом с обязательными усами, подозрительно оглядел с ног до головы гагатовыми глазами:

—  Залётчык? Пачэму без даклада? С какого взвода?

—  Из шестого. Рядовой Долгинов.

—  Вах, рядовой, плёха служба начинаеш! Бэри Машку и впэрёд!

—  Какую еще Машку?

—  Ти што тупой? – черные глаза азиата заблестели зло. – Щётка на палка, дневальный тэбе покажет, гдэ стоит.

— Понятно, – я двинулся было в направлении умывальника.

—  Стой, слюшай суда, воэнный! Льеш поль два ведра воды, режеш мыло, гиру на Машка, потом Машка туда-суда, чтоб пен до колен стояль!

—  Пен-до-колен?

—  Ти што чурка? Не понимаеш?

— Пена чтоб поднялась высоко, – осторожно пришел на помощь своему начальнику дневальный-славянин.

Я состроил идиотскую физиономию:

—  Лена-сиськи-до-колена – была у нас такая шалава во дворе. Пен-чтоб-до-колен – что-то не вникаю в суть.

— Ти што урод? Залётчык! – младший командир не на шутку закипел, ткнул мне сухеньким кулачком в живот. – Ещё одна шишка сваё табло хочеш?

Отмахнуть его разок по усам? Или… Все-таки джигит при исполнении – дежурный по роте! Пожалуй, рано, еще не вечер, пока выжидать надо.

Младший сержант, как ни странно, правильно истолковал возникшую паузу, отшагнул назад, слегка сбавил обороты, махнул рукой:

—  Давай-давай, сынок, пахай!

— Пойдем, покажу, где Машка и все остальное, – потащил меня за руку от греха дневальный.

Машкой оказалась внушительная стальная плита, закрепленная сверху на нескольких щетках и прикованная кольцом по типу шарнира к стальной же массивной ручке.

—  Сначала стругаешь на пол мыло кусочками, выливаешь два ведра воды, потом ставишь сверху на плиту двухпудовую гирю и начинаешь таскать по коридору туда-сюда-обратно, пока мыльная пена до яиц не поднимется, – учил меня степенно дневальный.

— Чучмек говорит – до колена, ты – до яиц, а может, лучше тогда до пояса?

— Ха, я гляжу, ты юморист! Коли есть охота, можно и до пояса, только с Машкой придется долго трахаться.

—  А потом?

—  Потом резиновой стяжкой сгонишь мыльную воду в сливное отверстие в углу умывальника и пол подотрешь сухой тряпкой. Всё очень просто. Усёк?

— А то! Клёвый тренаж. Только зачем мылить начищенный мастикой пол?

— Так его уже затоптали, разве не видишь? Завтра с утра по-новой будут мазать.

—  А ты давно служишь?

—  Да уж целых две недели.

В туалете, куда я заглянул перед ответственным заданием, какой-то наголо стриженный солдат, по всему, тоже нашего призыва, присев на корточки, полировал зубной щеткой отхожее место.

—  Ты чего делаешь, братан?

— О́чки чищу, младший сержант приказал, чтоб блестели как у кота одно место.

—  А почему зубной щеткой?

—  Так было велено.

—  Надеюсь, не своей собственной?

—  Не-а…

—  А послать подальше не пробовал?

— Не-е… Рановато еще высовываться со своими принципами, все равно ведь заставят пахать по-любому! – и выразительно уставился на меня.

—  Ну-ну, хозяин-барин.

Тягал я Машку от души часа два, так что обошелся без нареканий от дежурного. В перерывах сделал пару подходов к гирьке – короче, разогрелся на славу. А заодно отшлифовал пол на загляденье, и около полуночи джигит, уже с некоторой опаской поглядывая в мою сторону, дал команду отбиваться.

Это был самый долгий день в моей недлинной жизни – первый служивый день – уместилось в нем, подозреваю, часов двадцать шесть, никак не меньше. Дошел я до своей кровати, стащил с себя форму,  забрался под одеяло и, уже проваливаясь в черную пропасть сна, подумал: «А где же Серега Никулин? Чего не идет с кухни?»

Что снилось тогда, четко не вспомнить, сплошной сюр – углы, квадраты, тьма, огромная орущая пасть с торчащими зубами, потом шум и скомканный какой-то и оттого неприятный говорок. Зато под занавес все плавно перетекло в тихий диалог закадычных друзей: «Тихо, спокойно, военный! Потопали?» – «Ты уверен?» – «Что, труханул уже?» – «Во мля! Пошли!»

Я с трудом разлепил веки: в полумраке от соседней койки плавно удалялась чья-то широкая спина, и поодаль мерещились еще серые тени. Секунд пять ушло на то, чтобы осознать, что я в армии, в казарме, в койке, на дворе ночь, и кого-то куда-то только что потянули. Неужели Серегу? Резко повернул голову, хоть и шея плохо гнулась, и увидел мелькнувшую в светлом проеме знакомую внушительную фигуру. Эти черти Серегу повели! Эх, как невовремя! Остывшее без движения тело ломило, мышцы словно одеревенели, и так лениво было просто даже шевелиться, не то что куда-то бежать и кого-то догонять. А может, все как-нибудь обойдется?

Прошло еще несколько секунд, пока меня, наконец, не пробило окончательно: Серегу! Кликнули! На разборки! Там, наверняка, их кодла!

Вскочил как ошпаренный, сунул босые ноги в сапоги,  и – как был в нательной рубахе и кальсонах – подорвался вдогонку.

А в умывальнике уже вовсю шла рубка, глухо доносились тупые удары. Рывком распахнув дверь, увидел, как Серега тяжко сгибается, прихватив рукой печень, и в два прыжка подскочил сбоку. Одному с ходу хрустко зарядил в висок, повернулся ко второму – послал прямой в челюсть, третьего пуганул простым замахом ноги. Потом стало полегче – чересчур уж шустро оклемавшись, подключился регбист. Из круговерти и пелены месилова всех выдернул внезапный истошный вопль: «Стоять! Молчать! Или я сейчас буду зверствовать!» – и прозвучавший вслед за тем стальной щелчок передергиваемого затвора.

И как-то всё сразу прояснилось вокруг: в дверном проеме, бешено выпучив глаза и держа стволом вниз зажатый в кулаке пистолет, маячил дежурный офицер с красной повязкой на рукаве; у раковин лежали три распластанные фигуры, среди них и покладистого «деда», а еще одна, Хабалкина, притулившись к кафельной стене, покачивалась неуверенно; рядом со мной, потирая лоб, стоял и ухмылялся Серега.

—  Это что здесь за мордобитие после отбоя?

Тотчас из-за плеча капитана всплыла испуганная рожа джигита.

Никулин будто не слышал офицера, обратился ко мне, словно мы были с ним одни:

—  А ты вовремя подтянулся, бродяга.

—  А чего меня не крикнул, когда с ними пошел?

— Ха, решил один выступить, как ты! Шепнули мне, что тебе уже накидали, и я, грешным делом, подумал: «Спёкся пацан».

—  Дебилы, я вас спрашиваю, что за бардак здесь происходит???

 

 

                                                                    13.

Каждое слово должно быть значимо. Как только Андрей ушел от извечной журналистской спешки и быстрословия, стали происходить удивительные вещи. Он вдруг понял, что слова могут жить самостоятельной жизнью, что само их написание уже таит в себе некое чудо: колокол, к примеру, оголтело звучал распахнутым зевом тройного о; клещ цеплялся острым коготком щ, и от него не получалось так просто отделаться; глагол улизнуть был весь влажно-скользкий как слизняк; клюква вяжуще отзывалась на языке раздавленной ю, зато в ключе эта же буква становилась славной отмычкой, и, казалось, поковыряй ею в заветном замочке – откинется крышка, и посыплются из заколдованного сундучка сияющие сокровища.

И как удивительно было составлять потом предложения из быстрых или медлительных глаголов, блистающих или блеклых прилагательных, чопорных существительных.

«Слово – одежда всех фактов, всех мыслей», – любил говаривать на семинарах по литучебе первый пролетарский писатель, по обыкновению сжатыми щепоткой пальцами отнимая от рта папироску и пуская клубы ароматного дыма.

Автор волен по своему усмотрению перемещать персонажей, обострять ситуации, выстраивать диалоги, вставлять в текст рассуждения и описания, как ему вздумается организовывать пространство повествования, но как сделать это лучше? Чтобы зазвучала тема, чтобы история захватила читателя целиком и держала его на нерве до последней строчки? Это задача задач. Ну и стиль, метафоричность только добавят силу прозе.

— Осторожно, двери закрываются! Следующая станция «Владыкино».

Андрей отвлекся от своих размышлений и оглядел окружающее пространство – заполненный пассажирами вагон метро. Только сейчас он обратил внимание, что на скамье рядом с ним сидят очень даже симпатичные девчонки. По их беспечной болтовне, в которой проскальзывали фразы о грядущей сессии, было понятно, что они студентки. Одна из них, блондинистая, хрупкая, одетая по моде в яркую куртку-балахон время от времени вскидывала на него глазки, густо подведенные черной тушью,  и в них определенно читался интерес. 

Не умеют еще у нас краситься молоденькие девушки, да.

Тая холодок в груди, Андрей ехал не поздним еще вечером на занятия по русскому языку к такой же обаяшке, только помладше – старшекласснице – и та на последних уроках тоже что-то стала хлопать ресничками и надевать мини-юбки одна короче другой.

Трудовой день в винном магазине закончился досрочно: начальству, видите ли, не покатило, когда Андрей, составляя график для бригады, рабочее время недели втиснул в четыре дня, а оставшиеся три, к всеобщему восторгу оболтусов, получались тогда выходными, – заставили всё переделывать. «Мы должны чтить трудовой кодекс! – важно изрек Колобок, сидя в своем кабинете за пафосным антикварным столом. – По КЗоТу не положено ставить больше двух двенадцатичасовых смен подряд, а ты налепил их сколько? И верно тебе на это указала заведующая…»  Ну это да, это само собой, это как водится. Хотя ежу было понятно, что буква закона здесь ни при чем, а просто чистюль в белых халатах жаба задушила отламывать такой шмат вольницы пролетариату – еще загуляют ребятки от пущей-то радости! Вот и получалось теперь, что в некоторые дни шабашить приходилось в пять вечера, в то время как лабаз еще вовсю бойко торговал пойлом.

Никаких особых происшествий за смену не случилось. На чудный аромат грузинского винца заглянули в этот день в гости маститый композитор, театральный режиссер и не очень известный лицедей с молодой, но уже популярной актрисой. Мастер музыкальных гармоний подошел к прилавку, постоял, пошевелил шикарными черными усищами, о чем-то покумекал и, наконец, прикупил-таки себе божественного «Киндзмараули». Режиссеру пришлось тащить дюжину разномастных бутылок в коробке из-под шампанского аж до самой Петровки, где тот припарковал свой новенький «жигуль». По просьбе заведующей Андрей эту коробку донес, отказался от мятой рублевки чаевых, отверг также предложение посетить аншлаговый спектакль, отвечая, впрочем, довольно небрежно, потому что приглашали формально, из чистой вежливости: «Спасибо, спасибо, но лучше Вы к нам почаще заходите!» Актеришка же с жеманной модной дивой потребовал к себе большего внимания: вихляющей походкой продефилировал в подсобку, завязал нудный разговор с персоналом, многозначительно поглядывая при этом на свою спутницу – вот, мол, какую цацу я к вам затащил!

Пару раз появлялся на горизонте в серой форме Паук и всегда будто бритвой резал взглядом оловянных глаз из-под лакированного козырька фуражки. Видели его из раздевалки в проем приоткрытой двери, и Мохер, тиская в волосатых лапищах колоду потрепанных карт, кивал при этом часто лохматой башкой и недобро склабился: «Паутину плетет насекомое!»

К концу короткой смены Андрей уже полностью смирился с ощутимой финансовой ямой, договорился с Юркой насчет субсидирования башлями, которых у того было как у дурака махорки, потому что с недавних пор крутился чувак на видеофильмах, и вынужден был затем – в качестве хоть какой-то мизерной компенсации – назначить дополнительный урок школьнице.

Хорошо все-таки, что в запасе у него было еще одно ремесло. Пусть он и недолго протирал штаны на институтской скамье, осваивая премудрости журналистской работы, но основы схватил без особых потуг, благо рука всегда тянулась к перу, а перо к бумаге. Теперь вот можно было заколачивать бабки репетиторством, обучая страждущих познаний недорослей обращению с письменным словом. При отчислении студенческий билет Андрей благоразумно «потерял», не сдав его в вузовскую канцелярию, и при каждом новом знакомстве с родителями школяров всякий раз легко помахивал им перед носами, вызывая у окружающих благоговейный трепет.

Анечка, десятиклассница, к которой он ехал, страстно желала отточить язык своих школьных сочинений, блистать в классе не по-детски, а заодно и подтянуть грамотность. Это только так праздно болтают, что у энного количества граждан она врожденная и не требует коррекции, а дай тому же похвальбишке написать, скажем, сложноподчиненное предложение с причастными, деепричастными оборотами, сравнениями, уточнениями и так далее – велик и могуч русский язык – и каков будет результат? Скорее всего, неутешительный. Андрей легко доказывал эту нехитрую мысль любому неверующему, демонстрируя отрывки из русской классики: даже вполне уверенные в себе ученики при диктовке попадали впросак, а недотепы оказывались в полном ауте. А ведь, кроме того, он обучал еще основам стиля, потому Аня сразу согласилась на дополнительный урок, когда он позвонил ей днем.

По пути от метро к дому он купил в магазине апельсиновый сок, чтоб было чем спасаться от сушняка на переменке.

Дверь девушка открыла, как всегда, после первого короткого звонка, посторонилась, стройная и гибкая, пропуская в квартиру. Он сразу приметил распахнутый радостный взгляд, новую прическу с очаровательными завитками волос на висках, проходя мимо, почуял тонкий аромат духов. Из дальней комнаты, где они обычно занимались, доносилась легкая эстрадная музычка, в коридоре, ведущем в кухню, мелькнуло чем-то озабоченное лицо мамаши: «Здрассьте!» – «Здрассьте!»

В комнате царил небольшой беспорядок, на письменном столе стопками лежали книги, и постель на диване была просто свернута, а не убрана.

— Вы меня извините, Андрей Олегович, за этот кавардак. Нас сегодня задержали в школе, а потом маме вдруг вздумалось заставлять меня наводить порядок на книжных полках, – подошла и выключила навороченную двухкассетную японскую деку. Томительная эстрадная мелодия захлебнулась на полуфразе.

— Ничего, ничего, Аня, ведь это я по собственной инициативе назначил сегодня дополнительный урок.

— И очень кстати! Скоро в десятых классах хотят устроить тестовый диктант за полугодие.

—  Отлично, где присядем?

—  Ох! Письменный стол разбирать муторно… Если не возражаете, вот здесь, – она села на диван, придвинула к себе стеклянный журнальный столик и указала на место рядом. Андрей переморгнул глазами: на ученице была коротенькая джинсовая юбка с бахромой, которая скрывала стройные ноги, обтянутые модным черным нейлоном, едва до трети бедра.

Вздохнув, поместился рядом, достал из сумки, которую успел прихватить из дома, учебник и начал менторским тоном:

— Тема сегодняшнего урока: «Обстоятельства, выраженные деепричастиями и деепричастными оборотами»…

Аня раскладывала тетрадку, при этом нечаянно задела его голым локтем, смутилась, впрочем, не очень сильно:

—  Я готова!

Он принялся размеренно диктовать: «Неужели разбило?» – едва успел подумать Лёвин, как, всё убыстряя и убыстряя движение, макушка дуба скрылась за другими деревьями, и он услыхал треск упавшего на другие деревья большого дерева».

Аня старательно записывала, потом машинально ткнула тыльником авторучки в высунутый лопаточкой розовый язык, повернула к нему ясные глаза:

—  Это предложение взято из какого-то произведения?

—  Конечно. Все сборники по пунктуации составляются на основе классических текстов.

—  И откуда оно?

—  Ну, Аня, Лёвин! От имени Лёва. Константин Дмитриевич Лёвин – альтер эго автора… В книгах, конечно, обычно печатают без точек – Левин.

— Ах, да, простите, Левин, визуально эта фамилия запомнилась так – значит, «Анна Каренина», Лев Толстой.

—  Умница.

— Неужели, Лев Толстой так писал – «деревьями, деревья, дерева»? И это всё в одном предложении!

—  А чему тут удивляться? Льву Николаевичу приходилось создавать эпические полотна со множеством эпизодов, сюжетных поворотов, осваивать большие объемы, потому он нередко внимания не обращал на такие пустяки. Подобная тавтология у него, к сожалению, встречается часто.

—  Но как это можно? Если б я в сочинении так написала, Тамара Федоровна, наша училка по русскому, мне тут же сделала бы замечание, а то и оценку снизила!

— Это еще что. Если мы откроем «Севастопольские рассказы», с которых классик начинал как литератор, то буквально на второй странице «Севастополя в декабре месяце» наткнемся на фразу, цитирую по памяти дословно: «Кругом вас блестящее уже на утреннем солнце море, впереди – старый матрос в верблюжьем пальто и молодой белоголовый мальчик, которые молча усердно работают веслами»…

—  Молодой мальчик? Не может быть! Описка, которую не убрали из книги, потому что текст классика?

—  Скорее, банальное невнимание к слову. Лев Толстой был поклонником простоты, не любил вычурности и, прежде всего, считал важным донести до читателя свою мысль, не особо-то увлекаясь стилистикой. Потому и не затруднял себя шлифовкой каждой фразы, не устранял при редактировании мелкие огрехи, хотя десятки раз переписывал свои тексты. Мне кажется, потрать великий писатель время на филигранную обработку, его проза засияла бы недосягаемым совершенством. И вообще, что характерно, русская литература первой трети, середины прошлого века, да и более поздняя, не слишком-то богата открытиями стиля. Только-только ее освободили от вериг классицизма Пушкин и Лермонтов, и в литературный обиход стали входить живые обороты. Если хочешь наслаждаться русским языком во всем его блеске – философию мы здесь опускаем, как и нравственную позицию автора, хотя это, пожалуй, едва ли не главное в отечественной словесности, но тебе ведь придется излагать в сочинениях, в основном, чужие мысли – надо читать не Тургенева, Гончарова и Достоевского, и не Толстого даже, а  пристальней всмотреться в тексты раннего Горького, молодых Бунина и Куприна – это уже 90-е годы, самый конец прошлого столетия. Потом перейти к авторам Серебряного века – у модернистов есть совершенно замечательные открытия. Дальше: если брать современную литературу, помимо советской, в которой, конечно, есть очень много достижений, такое явление как постмодернизм за бугром и у нас цвел и продолжает цвести пышным цветом… Это все исключительно интересно с точки зрения стилистики!

— Вы так далеко ушли в своих рассуждениях! А Чехов?

—  Антона Павловича читать просто необходимо, но, по моему скромному мнению, он, конечно, стилист не выдающийся. Чехов пришел в большую литературу из фельетонистов, печатался смолоду в газетных «подвалах», получал построчно двадцать копеек. Оттого тяготел поначалу Антоша Чехонте к лапидарному стилю и незамысловатым описаниям – к жанру того же газетного фельетона, одним словом. На что ему, кстати, не раз пеняли начитанные современники. Ну и Чехов, по-моему, проявился гораздо значительней  как драматург, а не как прозаик. Конечно, в прозе он вывел много колоритных персонажей и немало, замечу, ходульных, но не смог создать ни одного значительного по объему произведения. В драматургии же другие законы и совсем другой язык. Плюс, в пьесах извечный дефицит пространства и времени.

—  А «Дама с собачкой»?

—  Это уже зрелый Антон Павлович, там присутствует несомненное мастерство. Однако, заметь, автор в рассказе возмущается устами главного героя Гурова, когда тот в приятельской беседе не находит душевного понимания: «Какие дикие нравы, какие лица!» – декларативно, напрямую и достаточно грубо воздействуя на читателя. Иное у Бунина: в «Солнечном ударе» он так мастерски описывает, в общем-то, схожую, житейскую ситуацию, что уже самому читателю без малейшего понукания хочется воскликнуть: «Ну почему так все нескладно устроено в человеческой жизни?» А это гораздо тоньше, пронзительней. Так что, при естественном недостатке времени в выпускном классе, перечитывай, в первую очередь, все-таки Бунина и Куприна – там в текстах изящество, стиль и необыкновенная мощь. Иван Алексеевич, к слову, в юности был поэтом и, по отзывам поздних корифеев, очень даже неплохим –  а это совсем другое восприятие мира. Даже, наверное, совершенно другое.

— Ой, как с вами интересно, Андрей Олегович! Нам в школе всего этого не рассказывают! – ладошка ее скользнула к краю тетрадки, чтобы расправить загнувшийся уголок, и легонько коснулась его ладони. Девушка зарделась. – Мне все девчонки завидуют, что я занимаюсь родным языком, сидя рядом с таким мужчиной…

— Вот как? Откуда же они меня знают?

— Я им показывала вас раньше, когда вы шли по нашему двору.

— Значит, это они сейчас приветствовали меня на лестничной клетке?

—  Они.

—  Понятно. А я еще удивился – незнакомые девчата и здороваются… – Андрей мучительно искал выход из щекотливой ситуации. – Тебе, в первую очередь, Аня, думать нужно все-таки об учебе. Впереди очень непростое полугодие, а потом выпускные экзамены да вслед за ними еще –  вступительные в институт.

—  Я и так о ней думаю, Андрей Олегович, учусь почти на одни пятерки. Но вы мне очень нравитесь… – маленькие пальцы легли на его ладонь и крепко сжали.

Он не отнял руки.

— А что подумает мама, если сию минуту войдет в комнату? Она и так, как я понял, недовольна твоим внешним видом. Или поведением? – Андрей скосил глаза на коленки.

— Ах… – Аня тихонько засмеялась, потом продолжила грудным голосом. – Вы о короткой юбке? Да, мама высказала мне замечание, но она ничего не смыслит в современной моде. И, вообще, я уже давно взрослая, даже прожила с отцом целых два года на Крайнем Севере, в Певеке … – она лукаво взглянула на него снизу вверх из-под пушистых ресниц. – Мне через полторы недели исполнится восемнадцать лет!  И потом, мама, насколько я знаю, занята сейчас пирогами на кухне, чтоб после занятий вас чаем напоить. Да она никогда и не позволит себе войти без стука…

Андрей заулыбался, наконец-то сообразив, как перевести все в шутку:

— Аня, ты замечательная девушка, но эти полторы недели меня и останавливают. Как не достигшая совершеннолетия, ты сейчас под серьезными санкциями. Понимаешь? Я в полном ступоре. Даже рукой не могу пошевелить, чтобы ответить на твое пожатие! Dura lex, sed lex – закон суров, но таков закон. Поэтому давай говорить пока о правописании и стилях, а уж позже, может быть, о чем-нибудь другом. Хорошо?

Ученица расправила уголок тетрадки и опять с готовностью взяла в ладошку авторучку.

—  Хорошо. Но вы твердо обещаете?

— Анечка, там видно будет. А теперь мы опять возвращаемся к нашим обособленным обстоятельствам.

 

 

 

                                                                     14.

Парный стук колес то неторопливый, то быстрый, сбивчивый и монотонное, плавное покачивание плацкартного вагона навевали дремоту, глаза закрывались сами собой, но расслабляться было не время. За окном мелькала заснеженная Карелия – бурлящие речки среди валунов, лесные водопады, мрачные, молчаливые ели в осевших пегих сугробах, черная ледяная вода озер под пепельным небом. И все это в середине мая. Поезд ходко катил на Север, стук колес снова перешел на сухой речитатив: «гнать-погнать-гнать-погнать-гнать-погнать», – видать, машинист опять поддал в топку жару.

Куда спешишь, за кем ты гонишься, дядя? Две недели минуло со дня призыва, а уже полторы тысячи верст отмахал я от родных сердцу мест, от прекрасных зеленых глаз.

Яростная фраза замполита Говоруна, сказанная в кабинете наутро после полуночной сшибки с «дедами», все еще зловещим эхом отдавалась в мозгу: «Место вам с Никулиным в Заполярье, среди белых медведей! Круглый год срать будете по канату ходить!»

Мы стояли с Серегой навытяжку посредине большой комнаты, залитой ярким солнечным светом, и пожирали глазами начальство. Рядом с майором вибрировал у стола, волновался лицом багровый полноватый капитан, командир роты, которого до этого мы не успели еще лицезреть. Впрочем, пожирать глазами у меня получалось лишь наполовину – к утреннему построению левый моргунок почти закрылся; регбист же моими стараниями отделался несколькими мелкими ссадинами да легким испугом.

—  Ну и рожи! Что за рожи, вы на них только гляньте! – потрясая руками, негодовал майор и даже вскочил из-за стола в своем углу; щегольские усики подергивались нервно. – Бандиты какие-то, а не новобранцы! Два дня прослужили, а уже гнут тут свою линию!

— Товариш майор, зачем все валить с больной головы на здоровую?

— Молчать!.. Так! Я не понял, солдат, ты предъявляешь ко мне какие-то претензии?

—  Не мы были инициаторами этой ситуации.

— Хм, инициаторами… Слов-то каких понабрался в своей Москве! А кто? Хабалкин?

—  Вам должно быть видней.

— Так. Опять уходишь от ответа! А ведь я еще вчера днем об этом в бане спрашивал. Да никто не соизволил доложить.

— Закладывать не приучили пока. Разрешите подать рапорт о переводе в воздушно-десантные войска!

— Что такое? Какие войска? Ты спятил, Долгинов? Тебя и дружка твоего прямиком в дисбат отправлять нужно, а не к гвардейцам-десантникам. Выкинь эту дурь  из головы, никто тобой заниматься не будет. Эх, жаль, еще присягу не приняли, орёлики, а то б я вас скоренько в Афганистан законопатил!

— Так там, товарищ майор, как говорят в новостях, наши воины школы и детсады строят да деревья сажают…

— Опять у вас недержание речи, курсант Никулин? Опять лезете со своими дурацкими репликами? Ничему вас жизнь не учит, как погляжу. По телевизору еще не то скажут, слушайте больше! Вчера только борт прибыл оттуда: семь цинковых гробов и полста тяжелораненных калек без рук, без ног…

В результате, после той горячей беседы, дальше кухни нас, конечно, не послали. Зато за истекшую декаду мы сполна познали все прелести «дискотеки» – это когда как заведенный крутишь в моечной пять сотен грязных тарелок, и руки, точно у того вурдалака, покрываются вязкими соплями расплавленного жира; или в горячем цеху после каждой перемены блюда драишь бездонные жерла котлов – тоже веселенькое занятие. В остальном же чуть полегчало  – Хабалкин и прочие «старики»-разбойники  стали обходить нас как-то бочком…

— Когда еще попутешествуешь по северам, как не за казенный счет? Ты глянь, Валерка, какая картинка! – бодрое восклицание регбиста, почти уже кровного братана, вернула меня к действительности. – Никак, Белое море?

— Похоже на Кандалакшский залив. Хотя могу ошибаться.

С высокой железнодорожной эстакады открывался панорамный вид на суровые, торчащие из беспокойной темной воды мысы и небольшие острова.

—  Это значит, скоро упремся в край земли?

—  Хорошо, если б уперлись, а то дальше на собаках по льду погонят. Говорун  же четко обозначил – на Новой Земле будешь ходить по нужде, одной рукой держась за канат, чтоб пургой не снесло, другой отбиваясь от белых медведей.

— Это что-то навроде: как-то утром спозаранку вышел в сад я по нужде, наступил ногой на грабли, а они мне – по балде!

— Во-во. То-то замполит огорчался, что мы с тобой двое обалдевших – постоянно на одни и те же грабли наступаем.

— Да ладно, на то он и Говорун: для красного словца загнул майор.

— Если бы. Ленинградский Ордена Ленина военный округ, вообще-то, аж до Земли Франца-Иосифа тянется.

—  А ты откуда знаешь?

— На политзанятиях, братан, нужно было не о телках мечтать или в носу ковыряться, а расширять свой кругозор.

В проходе появился загадочный Федя Фитиль, подошел и пристроил рядом на сиденье свою худую задницу, забормотал тихо, как будто в сторону:

— Только что подслушал разговор сержантов, тех, что как партизаны молчат всю дорогу. Путешествовать нам осталось недолго, едем под Мончегорск, аэродром там военный.

—  И что?

— И ничего. Похоже, будем тянуть лямку в батальоне аэродромно-технического обеспечения.

—  Клёво. Мечта всей моей тревожной юности – хвосты самолетам заносить.

—  А по мне – так лучше керосин нюхать, чем посреди Северного Ледовитого океана хрен морозить!

Тут к нам подсел парень, ехавший всю дорогу на боковой полке и до этого в разговор не вступавший. Был он среднего роста, крепко сбит, спортивен. Приметил я его еще раньше: правильные черты лица, прямой, немного ироничный взгляд сразу вызывали симпатию.

—  Слушаю вас давно, пацаны. Вижу, ребята вы боевые, и с юмором у вас все в порядке. Москвичи?

—  Ну. И чего?

—  А я почти ваш земляк.

—  Почти – это как?

—  С Тулы я родом.

— Тула да, Тула рядом с Москвой, – Серега подозрительно оглядывал новобранца с ног до головы и говорил медленно, цедя слова. – Помню с тульскими у нас славный махач был в Сокольниках, толпа на толпу. Ничего, хлопцы дерзкие, в кирзачах и подпоясанных солдатскими ремнями телогрейках в первопрестольную припёрлись.

—  И чья взяла?

— Почти что наша, да пришлось сматываться от нагрянувшей милиции…

— По-всякому разно бывает. А в учебке вы неплохо выступили! – в голосе туляка звучало неподдельное уважение. – Надо быть отчаянными чуваками, чтобы так с ходу, без поддержки поднимать свою тему.

—  Ничего, старались, как могли.

— Но там «дедов» было маловато, да и начальство, я так понял, не особо дает им духариться – грозит, чуть что, по залету гнать в войска.

—  Ты это к чему?

—  То ли еще будет, когда в строевую часть приедем…

—  Ну, приедем. А что надо-то?

—  Скорефаниться бы с вами. Четыре кулака хорошо, а шесть – все-таки лучше.

—  А ты с нами в одной команде?

— Раз путешествуем вместе в этом вагоне, значит, и команда та же. Ты говорил, что на гражданке махался с тульскими, так я тоже ездил в столицу подраться не раз.  В случае чего, не подведу, пацаны.

— Да? Ну, посмотрим, посмотрим. Держи клешню, туляк. Как кличут?

—  Саня.

— А меня Серега, его вот Валерка. И этот  длинный Федя тоже с нами, хотя от него проку как с козла молока.

—  Ничего, придет время, и моя помощь потребуется, – обиженно отозвался на реплику Фитиль. Под потолком, на третьей полке, мелькнуло при этом узкое и бледное лицо молчаливого Гундоса.

Удивительно, но едва поезд вкатился на Кольский полуостров, снега почти не стало видно, густой хвойный лес, стоявший стеной у колеи, сменился холмами, отодвинувшими панораму вдаль, и только четко обозначились на северо-востоке высокие белые шапки Хибин.

Через пару часов, когда уже миновали Кандалакшу, Полярные Зори, Африканду и Апатиты, ход состава опять начал замедляться, колесные пары застучали совсем вяло – мимо потянулись низкие станционные постройки, полувагоны, чумазые нефтяные цистерны, показалась и медленно проплыла в раме окна закопченная водонапорная башня. Наконец, появилось приземистое здание самой станции. На фасаде увидели название, старательно выложенное под карнизом белым кирпичом: «Оленья».

—  Ха, «Оленья»! Кто там орал благим матом, что кругом одни бараны, а некоторые, особо одаренные, бурые лоси? Мы все теперь северные олени!

—  Эт-точно. И теперь фраза, которую ты сдуру брякнул тогда возле учебки, покатит в самый раз: «Вот наш дом родной на целых два года!»

Так и остались в памяти эти первые минуты на суровой земле Крайнего Севера: громоздкие крытые «Уралы» на раскисшей и разъеженной грязи погрузочной площадки; ровные шеренги солдат в серых шинелях с горбами вещмешков за спиной; хмурое, неприветливое майское небо, из которого вдруг внезапно и густо повалили на наши бесшабашные головы крупные хлопья снега.

 

 

                                                              15.

Движок тихо работал на холостом ходу, печка гнала в салон машины горячий воздух. Юрик, сложив крестом руки на руле, вглядывался сквозь заляпанное лобовое стекло в сумеречный декабрьский морок, разбавленный бледным светом уличных фонарей. Остановились пока в небольшом отстойнике у развилки.

— Чертила обещал подъехать со стороны Ходынки. Значит, должен появиться из-за угла желтой пятиэтажки.

Андрей сидел рядом, откинувшись на переднем сиденье, и не мигая смотрел прямо перед собой. Опять что-то было не так, опять в душе саднило, надоедливо тянула досадливая мысль: «Не тем ты занимаешься, парень. Не здесь тебе нужно быть!»

Спросил, чтоб только не молчать:

—  А какая у него тачка?

— О-о, тачила у него знатная – сотая «ауди» цвета мокрого асфальта, ее ни с какой другой не спутаешь. Почти новенькую  проныра по случаю отхватил у какого-то футболиста.

Юрик легко пошел навстречу в его просьбе ссудить деньжат для возмещения ущерба за погубленную водку, но, помявшись немного, все ж предложил взамен:

—  Понимаешь, Андрюха, мне нужно забрать у пацана очередную партию чистых видеокассет. И чувак-то, вроде, не жуковатый, без двойного дна, не должен подставить… Но кто его знает – береженого бог бережет! Все-таки две  с лишним штуки придется отстегивать… Ты не подстрахуешь?

И он согласился, потому что уже считал себя обязанным. Естественно, был в курсе, что с недавних пор Юрка занялся прибыльным бизнесом на видеофильмах. В первые два месяца сам не спал ночами, записывая с перекупленных копий на чистые кассеты «Греческую смоковницу», «Однажды в Америке», «Эммануэль», а иногда даже совсем откровенную эротику типа «Глубокой глотки» или «Плохих девчонок» – картины, которые возле комиссионок жадный до зрелищ зажиточный обыватель отрывал с руками. Потом очень быстро приподнялся, приобрел дорогущую аппаратуру для соседа и поручил тому заниматься муторной ночной работой, сам же целиком переключился на реализацию. Всякий раз теперь, приходя в лабаз на службу, восхищенно докладывал Андрею: «За последние три дня  полторы штуки срубил!» Или: «Вчера чуть хвост не прищемили: решил скинуть порнуху, а местный опер, сука, схватил за руку! Но ничего, отбрехался. Пришлось, правда, мусору две кассеты слить с та-акой сладкой «клубничкой». И сотку денег отстегнуть впридачу»…

Андрей видеомагнитофона дома не имел, названия горячих кинолент знал только по восторженным пересказам счастливчиков и, соответственно, был далек от всех этих темноватых махинаций, суливших, вообще-то, при плохом раскладе реальную встречу с казенным домом. Быстро подметил, однако, как Юрка Капралов начал меняться характером – оно и понятно: водиться стал с совсем другими пацанами.

—  Вон он, чертила, ломится прямо ко времени!

По узкому проезду на другой стороне улицы ходко катилась темная легковушка, вынырнувшая из-за желтого дома, но какой марки, в полумраке было не очень-то разобрать.

—  А почему ты уверен, что это он?

—  Видишь, у тачки фары широко расставлены, и светят немного по-другому – значит, иномарка, а их не так уж и много ездит. Так что шанс велик. Да он сейчас должен дважды мигнуть дальним светом…

Действительно, фары легковушки как-то нервно, прерывисто переморгнули, словно два настороженных глаза, и после ответного сигнала иномарка, прибавив газу, пошла с ними на сближение, притормозила рядом.

Из «ауди» вылез долговязый парень в стильной, блестящей как стекло кожаной куртке с меховой опушкой, мельком взглянул на Юрку, потом быстро и оценивающе на Андрея. Впрочем, при этом на его узком рябоватом лице не отразилось никаких эмоций, вяловато протянул руку:

—  Хай!

—  Хай! Привез полста, как договаривались?

— Да, бундесо́вую пленку, «Агфу», по пятьдесят три целковых. Значит, готовь две шестьсот и еще полсотни.

«Это годовая зарплата хорошего инженера», – как бы между прочим промелькнуло в голове у Андрея.

— Бабло давно уже руки жжет, – Капралов небрежно засветил деньги, наполовину вытянув пачку из кармана. – Давай сначала на товар взглянем и ко мне его перекинем.

Они подошли к багажнику, достали из него по коробке видеокассет. Андрей остался стоять в сторонке. Юрка с довольной белозубой улыбкой уже распахивал заднюю дверцу своей «девятки», как… Ух!.. Мимо, совсем впритирку, обдав всех тугой волной воздуха, как дух промчалась какая-то тачка, и сразу же по ушам ударил отчаянный визг тормозов. Тут же двери машины, крутанувшейся поперек дороги, разлетелись в стороны, и из-за них стремительно вынырнули две лобастые стриженные головы. Все это было делом двух-трех секунд. Андрей видел как в замедленной съемке: отвисшая Юркина челюсть, одна рука продолжает держать под мышкой коробку, в другой видна пачка денег…

Потом все закружилось как в вихре.

—  Юрка! За руль! Быстро!!!

Тот швырнул коробку на заднее сиденье, рванулся вперед, Андрей тоже в один миг заскочил в машину, и ударили по газам. Дверцы захлопывали уже на ходу. Капралов успел только проорать в стылый сумрак не своим голосом:

—  Подставил, сука, чертила!

И бухнул один из набежавших то ли ногой, то ли еще чем «девятке» куда-то  в правый бок.

«Жигуль», вильнув, с натужным ревом набирал скорость, Андрей через плечо видел, как желтые сполохи метались уже где-то в отдалении.

— Падла, урод, гнида! – не переставал захлебываться руганью Юрик, то и дело вскидывая глаза на зеркало заднего вида, на губах выступила пена.

—  Что это было?

— Подкалываешь? Хотели взять на гоп-стоп как последнего лоха. Где они сейчас? Не видать что-то!

—  Там, наверное, остались. Дербанить твоего дружка.

—  Ха! Таких бы друзей за хрен да в музей… Вот, бля, чуть не кинули меня на две с лишним штуки!

—  А кто это мог быть? Ты думаешь, их навел этот бес?

— Да хрен его знает! Вообще-то, кассеты беру у него не в первый раз, и до сих пор никаких косяков не было.

— Не думаю, что это ему в тему. Скорее, пареньку на хвост сели. Выследили. И хотели взять вас на встрече тепленькими.

— А мне по барабану! Пусть сам теперь свой косяк правит, – рот у Юрки вдруг беззвучно поехал до ушей, и он тут же залился громким счастливым смехом – только в полутьме белоснежные зубы блестели.

—  Ты чего закатился?

—  Ха-ха-ха-ха-ха! Ой, не могу!.. Так он презент нам на полштуки откинул…

—  В смысле?

—  Я успел одну коробку к себе в салон зашвырнуть, а денег ему не отдал.

—  Ну ты жох!

— Слушай, Андрюха, едем сейчас в кабак. Нужно срочно стресс снимать! Поляна, однозначно, с меня: если б ты не гаркнул во всю глотку, не знаю, чтоб сейчас было. Ты молоток!

—  Я тоже был, кстати, в шоке. Само собой как-то получилось.

—  Какие быки накачанные, засек? Давно слыхал тёрки, что бывшие спортсмены взялись бабло со всех стричь. На рынках торгашей уже доят плотно, но чтобы так… Хорошо, что водила у них никакой, проскочил на раскатанном снегу дальше, а то б мы с тобой попали под раздачу!

С полчаса ехали молча по затихающим улицам, потом Юрка зарулил в какой-то глухой двор, заглушил двигатель.

— Наш путь к свершениям, как всегда, через задний проход.

Но вдруг о чем-то вспомнил, пошел сначала вокруг машины, пригнулся у заднего колеса.

—  Ах, ты, падло, ты смотри, что он сотворил! – пальцы Капралова нежно гладили небольшую вмятину на заднем крыле. – Изуродовал, сука, новую тачку! А я за ней специально в Баку к азерам гонял, две госцены отбашлял…

—  Ну что делать! Хорошо, что этим всё обошлось.

—  Ладно, айда в кабак!

В заведении чуть томно, ненавязчиво звучала джазовая мелодия, и, хотя они вошли в зал со стороны подсобных помещений, услужливый метрдотель тут же их узрел издалека и с подобострастным лицом проводил в отдельный кабинет, приговаривая: «Кабинетов свободных нет, все уже  днем зарезервированы, но ради вас, Юрий Генрихович...» Рука при этом, конечно, тянулась за подношением.

За столом Юрик начал чуть-чуть оттаивать, заметно потеплел голосом:

— Андрюха, мы с тобой эти видеокассеты пустим в оборот. Закатаем на них фильмы, впарим эротоманам и любителям острых зрелищ и наварим на этом косарь, не меньше! На ремонт жестянки, правда, чуток придется потратиться… Но все равно останемся в приличном плюсе.

Андрей с интересом рассматривал роскошный интерьер кабинета – кожаный диван у стены, кресла, диковинные с прозолотью обои, настенные бронзовые светильники.

—  Я вот прикидываю, а этот чувак не сможет на тебя выйти?

—  Чертила-то?

—  Да. Знает он, где ты обитаешь, трудишься?

—  Ну, вообще-то, я ему не докладывал. Но, возможно, как-то трепанул языком, что бухло всегда у меня под рукой, что горбачусь в большом центрово́м магазине…

— Тогда без труда вычислит – в центре только три крупных винных лабаза: отдел в «Елисеевском», «Российские вина» и наш.

— У него, кстати, и телефон мой рабочий есть… Да хрен с ним, расслабься, Андрей, прикидывать варианты будем потом.

В кабинет вошел вышколенный официант с бутылкой виски, стаканами, кубиками льда в хрустальной вазе и кое-какой закуской на подносе, составил все это на стол. Потом виртуозным движением откупорил бутылку, перелил янтарное содержимое в графин и, наконец, плеснул напиток в стаканы. Немного – всего на два пальца от донышка.

— Все верно, Алексей, чуешь, что народу позарез надо, тащишь выпивку в первую очередь.

— Пожалуйста, Юрий Генрихович… Все остальное будет представлено незамедлительно… – и бесшумно вышел.

—  Тут что наливают на раз-два? – не выдержал Андрей, едва халдей аккуратно прикрыл за собой дверь.

—  Обычно они подают сразу в графинах. Но я этому кабацкому жулью не верю, потому мне несут всегда закупоренную бутылку.

—  Да я не о том! Они что на антиалкогольную кампанию положили?

— А-а, ты об этом. Ну, как тебе сказать? Здесь все схвачено и за все заплачено…

—  А, не дай бог, проверка?

— О шухере сами же менты и сообщат! Пойми, все давно куплены… – Юрик взял щипцы и небрежно побросал по стаканам кубики льда. – Не бери в голову. Давай лучше тяпнем!

Эта первая доза файнест «Баллантайнс», так вовремя поднесенная, пришлась более чем кстати. Юрке тоже, чувствовалось, пошло в жилу. Зажевали на скорую руку подсоленными фисташками. После быстрого повторения глазки у Юрки заблестели, улыбаясь, он с глубоким удовлетворением посматривал по сторонам, принялся развивать свою тему:

— Как видишь, и в нашем зачуханном совке можно жить по-человечески, если крутиться. Сейчас принесут жрачку, которую мало где встретишь: осетрину, угря горячего копчения…

—  Так это, наверняка, стоит бешеных денег!

—  Ничего, мы с тобой заработали.

—  Юрк, я как раз хотел сказать, что эти кассеты твои – среагировал вовремя ты. Так что я тут не при делах.

—  Ты что? Опять подкалываешь?

— Нет, на полном серьезе. Да и тачилу тебе нужно ремонтировать.

—  Э-э, я ж сказал, все равно в плюсе останемся… Тебе бабки разве не нужны?

— Перетопчусь – хватит пока тех, что ты уже дал в долг. Ну, а кабак кабаком, от этого никуда не денешься, нервишки нужно лечить. Только можно было б и поскромней поляну накрыть.

— Эх-х, Андрюха, что-то не пойму я тебя. Вроде, малый ты с разумением, а гонишь сейчас какую-то туфту!

—  В каком смысле?

—  В прямом. Правильным хочешь быть? Сейчас не то время. Скоро везде и всё будут тупо решать бабки!

—  Ты думаешь?

—  Да не думаю я, а просто в этом уверен. Кооперативы разрешили? Разрешили. И это только начало. Кирдык наступает совку. Пойми, все эти красивые речи и правильные люди со строгими лицами скоро окажутся на помойке. И по жизни будут рулить те, кто умеет шустро поворачиваться!

Принесли разнообразную холодную закуску. Ковыряя вилкой в копченой осетрине, Юрка как кот хитро сощурил глаза:

— Расскажу тебе одну историю, о которой никому раньше особо не болтал. Это насчет нашего расчудесного совкового быта. Почти полгода назад это было, а до сих пор, как вспомню, всего корчит от веселухи… У меня брат двоюродный – шишка в комсомоле довольно приличного масштаба. Инструктор в горкоме. Ну, надумал жениться. Оно ничего, дело молодое, но как свадьбу забабахать? По-людски, конечно, нужно со спиртным, а должность не позволяет, да и начальство по нынешним временам не поймет. Вот засада! Думал он, думал, скрипел извилинами, почти уж решил от бухла отказаться, так родственники невесты ни в какую – для русака какая свадьба без водки? Ну, допустим, водка-то водкой, а как все провернуть, чтоб прошло без накладок? Свои комсомольцы, может, и не сдадут, да на торжество ждали начальство – какого-то божка комсюковского из отдела пропаганды… Залить беленькую в бутылки из-под минералки, а коньяк в самовары и хлебать под видом водички и чая? Старо и стрёмно – глаза, вообще-то, у всех есть. Наливать гостям тайком в туалете – фр-рр, пошло. Удумал, в конце концов, Сева, брательник, устроить шкафчик в комнатке для курения – есть такая в «Русской избе», самом пафосном зале «Славянского базара». Гость выходит вроде бы посмолить, а ему – р-раз! – стопку в руки и канапе на шпажке, чтоб доза та проскочила. Потом-то за столом можно основательно закусить…

—  Хитро́! А кто не курит?

—  Ха! В тот день закурили все мужики и больше половины баб.

—  И комсомольский шишкарь тоже?

— Он-то как раз по жизни некурящий. На то Сева и заложился.

—  Занятно. И что дальше?

—  Ну, началось-то все чин по чину. Тамада заливался соловьем, шутил, хохмил – только что козлом не скакал. Гости сидели, правда, нахохлившись. Потом, когда дали слово почетному гостю, и он двинул конкретную речугу о новом времени и свежем ветре перемен, народ и вовсе увял на корню. Чтоб поднять тонус, ведущий затеял шутейные конкурсы, и тут заядлые курильщики и курильщицы, в паузе потянувшиеся якобы подымить, стали потихоньку зажигать. Уже к танцам морды у всех основательно раскраснелись, и комсомольский пахан косо озирался по сторонам, чуя подвох.  Поганка не заставила себя долго ждать – один из гостей со стороны жениха, прилично поддатый, кружась в медленном танце, завалил свою телку на акустическую колонку и сам сверху на нее рухнул. Грохот, шум, крик… А здесь еще будущий шурин, желая отвлечь внимание публики и провозглашая очередной безалкогольный тост, ляпнул гранатовым соком на дорогущее платье соседки. Визг, писк… П-фф! У будущей тещи морда сделалась зеленая и глаза по пятаку. Я за живот держусь, вот-вот лопну от смеха. Божок из отдела пропаганды быстенько сделал ноги от греха подальше. В оконцовке все набрались так, что отдавили невесте платье.

— Гульнули хорошо, ничего не скажешь. Вот тебе и безалкогольная свадьба. А стояло бы спиртное открыто на столе, все бы, глядишь, обошлось.

—  То-то и оно.

—  И для брательника были последствия?

—  Нет, этот комсюковский вожак как бы его куратор, и потому обошлось без скандала: прикрыли глазки, спустили все на тормозах, – Юрка посмотрел на пустой кожаный диван. – Думаю, чего же нам с тобой не достает? Без телок как-то грустновато. Может, девочек пригласим?

—  Не хочется что-то.

—  А что так?  Здесь трудятся не какие-нибудь шалавы, а элитные марухи. Обслужат так, что язык отнимется.

—  У меня и денег-то таких нет.

—  Не страшно, я угощаю.  Тем более, что ты не желаешь навар делить.

—  А что скажет жена, если вернешься домой посреди ночи?

—  Ничего. Она лишних вопросов не задает. Понимает, что я, между прочим, хорошие бабки заколачиваю!

—  Не-е, Юрк, давай как-нибудь в следующий раз.

—  Смотри сам. Тогда  куснём сейчас горяченького, да надо лыжи смазывать.

—  Как же ты поедешь, если выпил?

—  Все схвачено, за все заплачено!

 

 

                                                                   16.

          —   Не плачь, девчонка, пройдут дожди,

                 Солдат вернется, ты только жди, –

неполная рота подхватила припев без огонька, без восклицательного знака, так сказать. Голоса сорока гавриков звучали глухо и неубедительно. Монотонно стучали сапоги по асфальту.

— Это что за порнография, я не понял? – сразу возбудился сержант Мелешко, ведший строй в столовую, грозным криком перебил песню. – Никулин, Долгинов, Ильин, не вижу, чтоб вы пасти свои широко раскрывали!

— Я готов уже эту девчонку удавить собственными руками, – цедил сквозь зубы Саня Ильин, тульский, топавший со мной плечом к плечу. Мы успели скорешиться с ним, пока осваивали курс молодого бойца. – Раз триста эту тему разжевали.

—  То ли еще будет.

—  Разговорчики в строю! Та-ак, рро-та! Стой, раз-два! Напрра-а-во! – сержант, крепкий лобастый белорус со светло-русым чубом, лихо выбивавшимся из-под пилотки, неспешно обозначился перед взводом. – Вы что, военные, нюх потеряли? Рядовой Долгинов!

—  Я!

—  Выйти из строя на три шага!

— Есть! – хлопнув по плечу новобранца из первой шеренги, я выступил вперед, повернулся, как положено по строевому уставу, кругом.

— Ты что, солдат, и вправду считаешь себя лучше других? – младший командир подошел из-за спины, недобро заглянул мне сбоку в глаза.

—  Никак нет!

— Хочешь, чтобы из-за тебя вся рота маршировала лишних двадцать минут?

—  Никак нет!

—  А за это время обед остынет… Да тебя потом свои же москвичи в пятый угол закатают! Добавят к тому, что уже в учебке получил! Никулин, Ильин, к вам тоже относится. Встать обратно в строй! Нале-во! Шагом ар-рш! Песню запе-вай!

После короткого словесного извержения сержанта мы вновь зашагали в столовую, только рты уже открывались активней, и опостылевшая песня звучала гораздо бойчей:

   — …Пуска-ай далё-о-ока твой верный друг –

       («Дерёт подруг!» – как всегда вполголоса вставил Саня.) 

        Любовь на свете сильне-е-й ра-а-азлук!..

Сержант Мелешко занимался с новым призывом весь последний месяц, старательно вбивая в нас азы воинской дисциплины. Суров оказался бульбаш и очень скор на расправу. Уже в первый день карантина, отправляя на мытье полов кого-то из салаг и услышав в ответ недовольное фырканье, тут же привел в действие увесистый кулак. И потом не брезговал пройтись по скулам подчиненных с обеих рук. Нас, правофланговых, он почему-то не трогал, а вот в середине строя и, особенно, ближе к его малорослому краю орудовал вовсю. Четко отложилось, как взвод стоял дня за два до присяги в коридоре казармы, и опять что-то было не так, и опять на левом фланге рычал сержант, и раздавались звонкие оплеухи да лязг зубовный. Подумал я с искрой жалости тогда: «Вы хоть, чуваки, челюсти крепче сводите, а то так можно запросто и без клыков остаться». И еще одна шальная мысль полыхнула вдогонку: «Не должно это пройти Мелешко на ша́ру, за такое нужно будет спросить потом обязательно!»

Насчет пятого угла он, конечно, загнул: в роте охраны, куда нас перевели после присяги службу тащить, обреталось еще трое земляков, и налаживались уже контакты среди однопризывников. Так что из салаг никто не стал бы мне предъявлять за остывший обед, и слова бы не сказали. Но в войсках подводить товарищей с едой  –  последнее дело!

А двадцать второго июня, в воскресенье, солнце пекло нещадно и лезло под козырек фуражки – плоский склон сопки словно осыпан был золотистыми блестками. И кругом теснились всё памятники да кресты: на городском кладбище, возле братской могилы павших героев стояли новобранцы, готовились принять присягу. Ради такого случая специально пригласили ветерана Великой Отечественной. Прихрамывая, он подошел к микрофону – низкорослый дядька в черном костюме и роговых очках, и жестяным звуком, усиленным чувствительной мембраной, зашелетели медали, в несколько рядов блестевшие на груди. Сколько-то времени он молчал, видимо, собираясь с мыслями, потом негромко начал:

— Сегодня особенный день, особенное воскресенье, ребята. Ровно тридцать девять лет назад в такое же ясное солнечное утро на нашу Родину напали фашистские орды. Вероломно напали, без объявления войны. И мы, к сожалению, оказались не очень готовы к отражению агрессии… Я был призван в Красную армию в 42-м году. Необстрелянным, можно сказать, попал в самое пекло –откатывалась наша армия под натиском гитлеровских дивизий к Сталинграду… Вот где увидел я и героизм советских людей, и самопожертвование… Увидел такое, что никогда не забыть! Беспрерывные бомбежки, обстрелы, город был превращен в руины… Послали меня однажды за водой, каждый глоток которой был при палящем зное на вес золота… И вот у крайних к ручью домов наткнулся я на труп женщины, видно, местной жительницы из тех, которые не смогли уйти и ютились в подвалах разбомбленных зданий… А рядом с ней лежал мертвый ребеночек… – в повисшей гнетущей тишине слышно было только тяжелое дыхание: дядька судорожным движением поправлял очки. Наконец, глухо продолжил. –  Я и сейчас как наяву вижу лицо этого мальчика лет трех-четырех. Столько в нем, даже неживом, было муки, боли и… обиды! За что, мол, меня, маленького? За что?.. И поднималась, конечно, в нас лютая ненависть к врагу. Своими руками душить гадов, ни пяди, ни крохи не отдать на поругание! Но одной ненависти мало, ведь нужно уметь воевать. И учились, трудно учились на своих собственных ошибках и просчетах, теряя боевых товарищей, – голос теперь уже окреп и торжественно зазвучал над притихшим строем. – А ведь, в конце концов, прогнали извергов с нашей родной земли!.. Вы, ребята, принимаете сегодня военную присягу, а значит, даете торжественную клятву на верность Отчизне, и мы, старшее поколение, с гордостью смотрим на вас и уверены, что вы с честью будете нести высокое звание советского воина! Как несут его сейчас в армии и на всех флотах ваши ровесники, как несет его ограниченный контингент в Афганистане, исполняя не только священный интернациональный долг, но и надежно прикрывая наши южные рубежи… Ведь алчные империалисты опять бросают Стране Советов наглый вызов, снова неприкрыто угрожают агрессией, и мы должны везде давать им должный отпор, чтобы не было повадно совать свой нос, куда не следует… Вот о чем вы должны помнить в этот замечательный день!.. А в познании нелегкой военной науки вам, конечно, обязательно будут помогать старшие товарищи…

Застывшие шеренги стояли в оцепенении. Я по-настоящему впечатлился: какие строгие и даже суровые стали у всех лица. Это была грандиозная минута. Сердце гулко стучало в груди, руки крепче сжимали автомат, и мысль присутствовала в головах общая: мы служим в армии, которой нет равной в мире по доблести и силе!

Следующей глухой ночью, а вернее, ясным днем, потому что в заполярье летнее яри́ло шпарит сутки напролет, проснулся я в расположении роты от крепкого толчка в плечо. Кто-то над самым ухом коротко и веско бросил:

— Вставай, огурец! – и пахнуло со стороны резковатым сивушным душком.

А я только-только сомкнул усталые вежды: не так просто забыться в зыбких сетях Морфея, когда в огромные окна ломится яркое, добела раскаленное солнце. И снилась мне чу́дная зеленоглазая красавица – вся в золотом сиянии, бродила она по лесной полянке и собирала в кулачок душистые дикие цветы … Жаль, что это только снилось мне.

Едва продрав глаза и поначалу еще ничего толком не поняв, узрел Серегу и Саню, тоже поднявшихся со своих коек. Сидя на табуретках, они уже обували сапоги.

Мысль, как всегда, прояснилась на актуальной теме: никак, зовут воспитывать? Эх, что-то не с того начинается наша доблестная служба!

Надевать хэбэшку, как и товарищи, я не стал, а просто влез в кирзачи босыми ногами и в одних кальсонах, даже без нательной рубахи, вышел в коридор.

Заспанная физиономия Сереги не предвещала ничего хорошего. Щурясь и недобро ухмыляясь, он с сомнением оглядывал бойца старшего призыва, так бесцеремонно нас растолкавшего: тот был один, а все ж уверенным, даже слегка небрежным жестом позвал куда-то за собой в конец коридора и сам подался вперед.

Мы, трое, быстро переглянулись. Регбист поджал нижнюю губу:

— Не понял!

— Этот воин всегда крутится возле Мелешки. Стопудово, его корешок.

— Так сержанта сейчас нет в казарме, он с вечера заступил в караул!

Я закрыл бесполезный треп:

— По барабану. Следим за темой, по-любому, втроем отгребаться проще. Айда!

В туалете, в углу возле писсуаров, пугливо закрываясь от ударов, метался усатый кавказец с лычками младшего сержанта на погонах. Лупивший его солдат замахивался как-то нехотя, уже без особого рвения, а потому кулаки только мазали вскользь по туловищу, а то и вовсе позорно проваливались в пустоту. Заслышав шум, он через плечо зыркнул на нас, зло блеснув прищуренным пьяным глазом; в углу рта зажат был смятый гармошкой дымившийся бычок папиросы. С тяжким шлепком поддал усатому под зад ногой.

— Гля, салаги, на этого урода! Этот пёс изгалялся над нами целых полгода, пока все его долбаные земляки не свалили на дембель! – по-новой взвинтив себя злобной тирадой, отвесил младшему сержанту звонку оплеуху. – Ты всё помнишь, волчара?

Тот что-то мычал в ответ, опустив к полу мутные глаза, и часто смазывал кровь с разбитой губы; вся грудь форменки с блестящими значками закапана была красным брызгами.

Наблюдать с непривычки такую картинку было диковато: расхристанный воин в нательной рубахе, без кителя, размахивая руками и выплескивая из себя отборный мат, натурально метелил бравого младшего командира, одетого по всей форме. Впрочем,  когда-то бывшего таким, сейчас же трясущегося от страха и не знающего, куда себя деть со стыда.

— А припоминаешь, гнида, как заставлял нас чистить толчки зубными щетками? Как мы стирали тебе твои вонючие трусы и носки? – еще один неожиданно хлесткий удар пришелся прямо в нос, кавказец захрапел, что норовистый конь под нагайкой, в горле у него что-то булькнуло, и из ноздрей ливанула на кафель густая багровая струя.

Я невольно скривился: интерьер натурально походил на застенки гестапо, как их обычно показывают в кино про войну. Серега и Саня тоже не пребывали в восторге.

Куражливый воин, что позвал нас в сортир, коршуном налетел на своего другана:

—  Хорош, бля, Кирюха, бить в рыло, к утру у него вся морда опухнет! А ты, джигит, задирай нос вверх, чтоб на пол не лилось, подтирать за собой сам будешь!

Но Кирюха уже сбавил обороты:

—  Хватай, сука, станок и брей усы! Шустро! И чубчик свой «стариковский» обкарнай! Ты меня понял?

Подошел и, приобняв нас с Серегой, повис на плечах, дышал в лица кислым перегаром:

— Ну, что, москвичи, гляжу, здоровые вы ребята, и, слыхал, дюже борзые… Въехали теперь, кто в роте масть держит?

Оказалось потом, что мудохать Бабая начали еще в Ленинской комнате – в дальнем углу на стендах, среди каллиграфических букв и красивых слов об Ильиче и Октябрьской революции кровавым веером разлетелись и засохли те брызги. С тех самых пор на политзанятиях, взглядывая на них каждый раз, как-то я стал пропускать мимо ушей зажигательные речи замполита…

Рота, наконец, дошла до столовой, приземистое здание которой под сопревшей сизой шиферной крышей притулилось с краю гарнизона, и песня о страдающей девчонке стихла.

Внутри распорядок был такой: на длинных столах стояли бачки с первым и вторым, с киселем в оловянном чайнике и двумя буханками хлеба, остальное нужно было добывать себе самому. Ну, ложка-то у всякого за голенищем сапога была своя, а вот миски и кружки – их постоянно недоставало. И в этот раз пришлось выхватывать с соседнего стола драгоценные трофеи из рук сыто рыгавшего воина, уже набившего свою утробу вкуснятиной.

Пригрев себе миску и кружку, я двинулся к мойке – у новобранцев слуг нет – мимо невообразимой сутолоки и галдежа: за боковыми рядами усаживались какие-то чернопогонники, похоже, стройбат, горбатившийся в те месяцы на аэродроме, и дисциплинка там была явно не на высоте.

Из квадратного окна, прорубленного в стене, валил пар, за его белесыми клубами угадывались в глубине кубовой мечущиеся тени солдат кухонного наряда. Вот один из них с потным лоснящимся лицом показался в проеме и тут же получил плюху: откуда-то сбоку прилетела тарелка. С алюминиевым дребезгом врезавшись в стену и отскочив, сбила с бедолаги белый колпак и слегка подправила короткую стрижку. Тут же прорезался из-за спины громовой басовитый голос:

—  Ты как моешь посуду, придурок?!

Чисто машинально я обернулся – неподалеку за столом сидела компания «дедов», мордатых накачанных ребят  с погонами цвета неба, как у меня, и с ненавистью таращилась в сторону мойки. Ненароком наши взгляды скрестились, и стрелки тут же перевели на меня.

—  Э-э, салабон, притащи чистые тарелки!

Команда поступила, естественно, мне, только вот что-то горячего желания исполнить ее не возникло: коль ты такой «дед» охеренный, заряжай  молодняк из своей роты! Так, конечно, я только помыслил  тихо, про себя, вслух же ничего не сказал и скоренько скрылся в кубовой. Еще не хватало с чужим «старичьем» цапаться!

В наполненной горячим паром душной комнате тщательно сполоснул миску сначала в мыльной, потом в чистой воде и через губу, как бы невзначай, бросил пареньку из наряда:

— Тебя там старые с мытой посудой ждут. За тем столом, с которого срочная заявка прилетела. Отсчет, чую, уже пошел!

Тут подтянулись с мисками Серега и Саня.

— Это вы вовремя, ребята.

— А что такое?

— Да здесь посуду кое-кто халтурно трёт, а рычат волки позорные на меня!

Вышли троицей обратно в зал, я был чуть впереди, хотя от греха отвернул глазки куда-то вбок. Но незамеченным проскочить все-таки не удалось. Скатанный в шарик хлебный мякиш, пущенный злой рукой, шлепнул мне прямо в ухо и как живой со стуком поскакал по доскам щербатого пола.

—  Э-э, служивый, тебе чего было сказано?

—  Что?

—  Ты что придурок? Подогнать чистые миски!

—  Так я не из кухонного наряда.

—  Чего?? Ты еще тут пасть разеваешь?

Повскакали на ноги большинство из тех, что скучали за столом. Вот так поганка! И, точняк, была бы свара вместо обеда, если б не дежурный по столовой. Пухлый, что порося, прапорщик с красной повязкой на рукаве, тяжко пыхтя, нарисовался откуда-то из-за наших спин, видно, крался следом, рявкнул во всю луженую глотку – аж брылья на жирной физиономии затряслись:

—  Отставить базар во вверенном мне помещении!

И тут же очень кстати выбежал посудомойщик со стопкой чистых тарелок…

Пищу я принимал уже без особого энтузиазма – щи из забродившей квашеной капусты никак не лезли в рот, кусок свиного сала, склизким айсбергом торчавший в них, был сбоку осыпан, как землей, черной паленой щетиной и тоже совсем не выглядел съедобным; на второе – вымоченная обжаренная селедка в бледном тесте порошковой картошки. Бр-рр!  Кроме того, я пару раз поймал на себе колючий взгляд сержанта Мелешко, что тоже отнюдь не прибавило аппетита.

 

   

                                                              17.

Очаровательная Ирочка, подтянув голые коленки к подбородку, сидела в одном топике на кухонном диванчике, сладко причмокивала тонкой импортной сигаретой.

—  Андрюшенька, как с тобой хорошо!

Он смотрел на ее плавного обвода белые бедра уже слегка расслабленно, первый лихорадочный жар схлынул: ничего себе так получилась разминка, аж в горле пересохло, вышли горячего чайку хлебнуть.

—  Это как в той прибаутке: «Хорошо-то как, Маша! – «Я – не Маша!» – «Все равно хорошо!».

—  Издеваешься?

—  Ничуть.

—  Бери меня замуж, Андрей!

—  У тебя уже есть супруг. Вторым буду?

—  Да что это за муж? В общей сложности получается, что полгода в рейсах!

— Зато тащит тебе из-за бугра всякую всячину. И упакована ты как королева.

— Эх, вы, мужики, что вы понимаете? Да разве ж это главное?

—  Ну, как сказать… А что тогда, по-твоему?

Она притиснулась к нему всем своим гибким телом, приклонила голову к плечу, заскребла изящным коготком по джинсовому гульфику – Андрей уже успел натянуть штаны, чтоб не болтаться по чужому дому нагишом. И что это Ирка не едет к нему в отдельную квартиру? Говорит, не может отъезжать далеко от дома, мало ли что, десятилетний сынишка в школе. Или так она хвастается перед подругой своим новым молодым хахалем?

— Для женщины важно чувствовать себя желанной. Желанной, понимаешь?

—  А что мужик, когда приезжает, тебе этого не дает?

Протянула, тонкую руку к столу, раздавила в пепельнице сигарету, скучная тень прошла по красивому лицу:

—  Муж всегда чем-то озабочен, ему не до меня.

—  Может, тебе только так кажется?

—  Да и по мужской силе ему до тебя далеко.

На кухню вплыла улыбчивая быстроглазая Верка, хозяйка квартиры, завистливо скривила накрашенный ротик:

 —  Воркуете, как настоящие голубки!

Ирочка отдернула руку от штанов, Андрей, перехватив алчный женский взгляд, закинул ногу на ногу.

—  Ирина тут жалуется на свою судьбу.

Та махнула ладошкой: ладно, мол, заливай, обратилась к подруге:

—  Твой Лешка когда из школы приходит?

— В третьем часу. У них сегодня после пятого урока подготовка к новогоднему празднику.

— Тогда время еще есть. Моя-то краса говорила, что задержится до трех. Их класс всю неделю дежурит.

Чисто машинально Андрей выдавил из кармашка для мелочи зажигалку «Зиппо», со звонким щелчком открыл и закрыл крышку. Верка тотчас скосила глаза:

—  Брутальная штучка!

—  Фирма́.

—  Штатовская? Дай взглянуть!

Ирина подняла голову от плеча:

—  Раньше я у тебя ее не видела. Откуда взял?

—  Юрка Капралов презентовал.

—  Так ты ж не куришь!

— Курю, но редко, по настроению. Таскаю с собой больше для форсу. У Юрки такая же, только позолоченная.

—  Да? Наверное, дорого стоит?

— Не знаю, моя подешевле, а у него баксов на тридцать потянет.

— Это по курсу черного рынка сто пятьдесят деревянных. Откуда такие деньги?

—  А он сейчас неплохо приподнялся на видеофильмах. Имеет на этом не только на хлеб, но и на черную икру с вискарем.

—  Да, это сейчас доходное дело, мне муженек говорил.

— Конечно, доходное. Только, похоже, без нервов не обходится.

— Хочешь жить, умей вертеться! Еще прибыльней работать с эротикой. Но это уже совсем другая история.

—  А ты откуда знаешь?

—  У муженька в автоколонне один парень  «клубничку» из Германии возил.

—  И что?

—  Влип. Кто-то начальству заложил, с работы погнали.

—   Хорошо, что не посадили.

—  Скорей всего, просто не захотели выносить сор из избы!

Андрей вздохнул:

—  Если б дело было только в милиции…

Буквально пару дней тому назад уболтал его Капралов вместе смотаться к комиссионке: разведать обстановку, послушать разговоры – чертила ведь никак пока не проявился; прикинуть, наконец, по какой теме готовить товар к реализации, – деньги-то нужно по-любому отбивать. Прикатили на таксомоторе на Шаболовскую, к «Шубе», Юрка барским жестом оставил шефа стоять на месте. Чуть поодаль возле синего «жигуля» курила компания модно одетых парней, доносился оттуда веселый матерок, свежий снег под ногами был весь истоптан и закидан окурками. Юрик, узрев несколько знакомых физиономий, сразу направился в ту сторону, Андрей остался ждать на тротуаре у газетного киоска.  Встречали Капралова будто напоказ, с радостными воплями и тычками, крепко пожимали друг другу руки, не забывая при этом цепко озираться вокруг. Вот и его, Андрея, вмиг с головы до ног изучили.

Он успел не торопясь  выкурить сигарету – для таких случаев и таскал с собой пафосную пачку «Мальборо». Когда приятель вернулся от компании,  глазки его блестели словно маслом смазанные. Горячей скороговоркой выпалил:

—  У-ух, там в тачке старшеклассницы строчат! Одна на переднем сиденье, другая – на заднем.

—  Да ты что. А это очередь к ним стоит?

—  Угадал.

—  То-то я смотрю, пацаны как на иголках, всё головами по сторонам крутят.

—  Ха! И хочется, и колется: здесь ведь, кроме участкового, и переодетые опера шляются.

—  Да, если застукают, мало не покажется.

— Само собой! Потому ухо нужно держать востро, – помолчал пару секунд. – Полтора червонца – всё удовольствие.

—  Думаешь подписаться?

— Не-е. Глянул мельком, сегодня что-то не шибко смазливые. А помню, были как-то раз писаные красавицы… Только те драли по четвертному за сеанс. Но горячими язычками работали вовсю!

—  На мороженое, наверное, себе зарабатывали.

—  Ха-ха.

—  Жадён ты, Юрка, до баб.

— Надо, Андрюха, жить на полную катушку, пока стоит.

—  С тобой трудно спорить. А по теме? Спрашивал?

— Закинул удочку. Вроде, Михей откликнулся. Видишь, маячит невысокий паренек, весь в канадском хроме? 

—  Ну?

— Давай вместе подгребем, побазарим, а то не дело тут торчать в стороне и отсвечивать. Ребята нервничают.

—  Ты в детали-то особо не вдавайся. Незачем.

—  Понятное дело.

Они подошли к «жигулёнку», и Андрей близко увидел покрывшееся испариной стекло и мелькнувшее за ним бледное молоденькое личико, светлые бессмысленные глаза. Девица тотчас опять склонила голову, и накрученные мелким бесом кудри упали ей на лоб.

 Михей окинул его колючим оценивающим взглядом, нехотя протянул руку для приветствия. Как бы продолжая прерванный разговор, обратился к Юрке:

 —  Где, говоришь, непонятка была?

 —  Да в районе Песчаных улиц.

 —  А, ну тогда ясно. В тех краях пацаны Шварца промышляют.

 —  Это еще кто такой?

 — Ты чего, это крутой чувак, кликуха пошла от Шварценеггера. Говорят,  квадратный что Терминатор и черный пояс у него по карате. Собрал вокруг себя бывших спортсменов, ну, тех, кого уже тренеры слили, и подмял под жопу толкучку на ЦСКА, а заодно и окрестные районы.

 — Вот это нехило!

 — Так что, если у тебя с его ребятами какая-то накладка вышла, то хреновы твои дела!

 —  Да нет, ничего, я ж говорил, мы только стыкнулись мимоходом, даже словом друг с другом не обмолвились.

 — Ну, тогда считай, пофартило. А вообще, я б на твоем месте в тех краях пока не светился – береженого бог бережет.

 — Добро. Спасибо, кореш, что обрисовал расклад. Удачи тебе!

 —  Давай, будь здоров.

Они шагнули в сторону, и в ту же секунду со щелчком распахнулась задняя дверь легковушки. На свежий воздух юлой выскочил чернявый парень, его довольная физиономия сияла как начищенный пятак; из салона понесло специфическим сладковатым душком. Бодрые возгласы посыпались со всех сторон:

—  Ну, Кирюха? Всё пучком? Отстрелялся?

—  Да вы чего, чуваки, просто сказка!

 Юрка подал знак таксисту проехать вперед, и не торопясь они направились к комиссионному магазину.

—  Какой-то, сука, Шварц объявился, – Капралов презрительно выпятил губы. – Вот уроды-беспредельщики, не дают спокойно жить!

—  Зачинили закон джунглей: у кого кулак больше, тот и прав.

— На колу я вертел этот закон! Кручусь тут как бобик, шевелю извилинами, склеиваю одно с другим, и не всегда все сходится, а эти волки позорные просто тупо отбирают бабки!

— А попробуй им втолкуй, что они неправы. Они привыкли работать кулаками – ничему другому их не учили. Горбатиться на заводе они не желают, считают, пусть за них это делают лохи. Да и не сшибить там такого шального бабла.

—  Короче, полный бардак. И где тот совок с его тупым порядком?

— Ага, поневоле тут помянешь родную Советскую власть! 

Комиссионка сияла праздничными витринами, в стеклянной глубине щерился розовощекий дедок в красной ватиновой шубе, среди сияющих шаров и блестящей мишуры заговорщицки подмигивала прохожим длинноногая Снегурочка. Критический запал у Юрки отнюдь не иссяк:

— Смотри, лыбится как последняя шалава, зазывающая в свой вертеп!

Однако самое интересное было внутри.

Уже при входе посетителей будто окатывала дурманящая волна, расслабляла, заставляла двигаться как во сне. Это было еще одно наваждение, но совсем другого пошиба. В винном лабазе граждане тоже шалели, но то была дерганая суета, злобная, мелочная, преходящая. Здесь же у большинства праздно зашедших зевак просто челюсть отваливалась до пола и глаза лезли на лоб: со всех полок на них кричаще смотрел дефицит. Высокие итальянские сапожки на изящной шпильке, подбоченившись, демонстрировали расшитые цветным бисером замшевые бока, отливающие серебристым блеском роскошные шубы в меховом отделе висели насупившись: «Попробуй-ка, приценись!». Юрка, впрочем, даже ухом не повел, а деловым шагом сразу проследовал в отдел культтоваров, где вовсю заливалась сладкоголосая заморская музычка. Андрей, осматриваясь по сторонам, шел за ним.

За прилавком, по-хозяйски опершись на стойку обеими руками, монументальной фигурой стоял лысоватый продавец и с легким презрением поглядывал на окружающих. За его спиной громоздились на полках разнообразные аппараты, в глазах рябило от обилия фирмы́. На ценниках обозначены были совершенно непотребные цифры: к шикарному японскому трехкассетнику(!), например, прислонили картонку, на которой было витиевато выведено: «2000».

Служитель прилавка лишь вскользь мазнул по Андрею взглядом, зато с интересом сосредоточился на Юрке, и, по мере того как в мозгу торгаша просыпалась заветная мысль, лицо уже само растягивалось в подобострастной улыбке:

—  Вас что-то интересует, молодой человек?

Капралов скривил рот, издав губами звук, очень похожий на неприличный:

— Да, с ценами у вас тут полный аншлаг. Хочу, командир, деку мэйд ин джэпэн, хороший усилок к ней, ну и достойные акустические колонки приличных габаритов. Чтоб мой музон весь дом слушал. Что можешь предложить?

— А простите, какой суммой вы располагаете? Чтоб, так сказать, обозначить ориентир…

Юрка ухмыльнулся:

— С этой темой проблем нет. Судя по каракулям, что вы тут на табличках накорябали, я легко вписываюсь в любой вариант. Так что включай фантазию, любезный!

Продавец испустил что-то вроде горлового стона, и дальше Андрей за продолжением диалога следить перестал, отошел в сторону: уж больно показное кривляние приятеля кололо глаза.

Некоторое время он прогуливался по магазину, больше обращая внимание на посетителей, чем на широкий ассортимент. Люди здесь были, конечно, примечательные, с особой печатью уверенности во всех движениях и жестах, с заметно брутальными манерами, даже у дам. «Неужели, будущее за такими вот «хозяевами» жизни?» – невольно думалось Андрею и  не верилось в это уже не очень твердо. Возле ювелирного отдела стояла смазливая девица в искусственной шубке, красных чулках, смятых в гармошку низких сапожках, примеряла кольцо. На ее лице, богато умащенном косметикой, попеременно отражалась вся гамма чувств – смесь восхищения, благоговейного трепета и какой-то темной отчужденности. Глаза при этом под густым опахалом наклеенных ресниц светились лихорадочным блеском. Вот она положила колечко в бархатную коробку, с видимым сожалением вернула продавцу, обвела взглядом сияющую витрину еще раз, и приятные черты исказила откровенная гримаска зависти.

Андрей не отрываясь следил за ней – как плавной походкой, неумело позаимствованной у манекенщиц, она неспешно дефилировала вдоль прилавков. Сбоку вдруг прорезался насмешливый Юркин голос:

—  Что, запал на девчонку?

—  А ты нашел, что искал?

—  Не-а… Подходящей деки пока нет. Как привезут на комиссию, этот клоун, что за прилавком пыжится, мне свистнет. Девочка, говорю, ничего себе так?

—  Расфуфыренная краля!

—  Хочешь, снимем ее?

— Ты думаешь, она пришла сюда за приключением, а не что-нибудь себе прикупить?

—  Прикупить? Вряд ли. Скорей всего, кого-то подцепить.

—  С чего ты взял?

—  Ну, во-первых, прикинута барышня довольно дёшево – синтетическая шубка,  фр-р, нелепые колготки, страшные сапоги. А во-вторых, наштукатурена просто до неприличия. Прямо фурия в боевой раскраске. Ты это хоть заметил?

—  Представь себе, да. Согласен, ее алые с перламутром губки сразу бросаются в глаза. Но, может, девчонке просто никто не объяснил о чувстве меры…

— И потом, где ты видел, чтоб такая молоденькая кошечка выбирала себе ювелирку без мужика, который за все это потом будет башлять?

—  Ну, ты психолог!

— Побоку пустые базары. Сейчас ты убедишься, что так оно и есть.

Хищно, снова будто напоказ, раздувая ноздри, Капралов устремился вслед за незнакомкой, Андрей же, немного помедлив, двинулся к выходу.

Влажный ветерок, пахнущий свежим снегом, заметно взбодрил. Он опять достал из пачки сигарету: пожалуй, слишком много впечатлений за один день. Сначала раскованные школьницы на шальных заработках, потом ослепительное изобилие по сногсшибательным ценам, теперь вот смазливая девица в красных чулках… Неужели в этом вертепе, как метко обозвал комок приятель, всё и всех можно купить, стоит лишь достать из запазухи толстый пресс бабок? Андрей огляделся по сторонам – возле синего «жигуленка» по-прежнему стояла очередь из страждущих; серенькие фигуры прохожих, теперь кажущиеся какими-то стертыми, скучно торопились по своим делам.

Юрка, как всегда, появился неожиданно, галантно пропустил в дверях свою спутницу вперед. Рядом с ним, слегка наклонив голову и мягко улыбаясь, шла та самая красавица, с любопытством вскинула на Андрея ясные голубые глаза, чудное и легкое жасминовое облачко прилетело от нее.

— Вот мой товарищ, кличут его Эндрю, – Капралов победно ухмылялся, подмигивая ему хитро. – Анжела зовет нас с тобой в гости, выпить по чашечке чая. Катим?

—  Юр, я как-то… чего-то… сейчас не очень настроен.

— А что так? Ты чего вдруг скис, чувак? Мило бы покалякали втроем, обсудили бы, как нашей моднице поменять пластиковую шубку на натуральную.

—  Не-е, извини… извините…

—  Ну, прикидывай сам, а то девушка совсем не против. Так ведь, Анжела?

—  А почему нет?

 Юрка расплылся в своей дежурной белозубой улыбке, подал таксисту издали знак:

—  Эй, шеф, заводи свой шарабан, едем в Сокольники!..

—  Ты о чем призадумался, парниша? – Ирочка держала Андрея за шею тонкими пальцами, шутливо сжимая.

Он по-прежнему сидел у кухонного стола и однообразно щелкал зажигалкой. Сказал совсем без интонации:

—  Я чуть было тебе не изменил недавно.

—  Что-о-о? С кем это?

— Звали меня тут в гости на коллективное чаепитие к одной привлекательной особе.

—  Это на групповушку, что ли? Я тебя задушу, гулёна!

—  Но я ж не повёлся!

Ирочка вскочила с дивана, короткий топик едва прикрывал пупок, все остальное откровенно выставлялось на обозрение. Андрей слегка шлепнул ее по голому заду:

— Айда на второй заход, пока время есть. А то не успеем потом на третий.

—  С ума сошел! – весело хохотнула в ответ.

Верка, тонко улыбаясь, отвернулась к мойке, загремела чайными чашками, как бы невзначай бросила через плечо:

— А вечером, Ирка хвасталась, вы куда-то намылились? В театр?

— Да, в Большой, на балет. Знакомый старлей-гэбэшник подогнал билеты у самой сцены. Сегодня Семеняка пляшет в «Спящей красавице».

—  Везет же людям!

 

                                                                  18.

Теплое тело пулемета, будто живое, судорожно билось в натруженных руках. Редкую атакующую цепь пехоты я положил короткими очередями, правда, не без труда, сбил потом и огневую группу – пулеметчика и стрелка, замаячивших в отдалении. Теперь, чтобы получить оценку «отлично», нужно было зацепить одиночного пехотинца, и на это у меня, по прикидкам, оставалось в магазине патронов пять-шесть, из них два – с трассирующими пулями. Мушка медленно ползла по зеленым августовским холмам стрельбища, выискивая цель, дыхание я слегка сдерживал, кровь ритмично стучала в висках.

Серая тень от облака наползла на огневой рубеж, и из-за неприметного бугорка мигом возникла фанерная фигура, поднялась в полный рост. А я уже ее поджидал примерно в том направлении на дальности двести-триста метров, потому лишь чуть-чуть довернул плечом ствол поставленного на сошки пулемета и плавно потянул пальцем за спусковой крючок. Вновь грохнула, ударив по ушам, – и опять их словно заложило ватой – раскатистая очередь, ярко-розовые точки трассеров потянулись к фанерному врагу, и супостат, покачнувшись, будто реально подстреленный воин, рухнул в некошенную траву.

— Рядовой Долгинов стрельбу закончил! – громко, как и положено по наставлениям, прокричал я и поставил пулемет на предохранитель. Сделал все быстро и четко, значит, минутка-две оставались на расслабуху. В носу щипало от пороховой вони, приправленной лампадным ароматом нагретого ружейного масла. Вскоре из других секторов послышались возгласы моих товарищей, также завершивших огневое упражнение.

Оружие потом осматривал сам командир батальона. Среднего роста, худощавый, он легко ходил между шеренгами, и черные внимательные глаза его цепко впивались в каждого бойца, выискивая какой-нибудь недочет. Вот он подтянул провисший поясной ремень у Никулина, поправил подсумок с пустыми магазинами у Ильина. Боковым зрением я видел, как сопровождаемое батальонными и ротными офицерами начальство неумолимо приближается ко мне.

Узкое, суховатое лицо подполковника возникло строго по фронту, однако в колючем взгляде я не приметил обычной неприязни, и в голосе как будто звучали теплые нотки:

— Ага, знакомая физиономия! Рядовой Долгинов, если память не изменяет?

—  Так точно!

—  Доложите, пулеметчик, о результатах стрельбы.

— Рядовой Долгинов выполнял боевую задачу по уничтожению противника в секторе №1. В ходе боя наблюдал контратакующую цепь пехоты – поражена, огневую группу – поражена, одиночного пехотинца – поражен. Боеприпасы израсходованы полностью, осечек и задержек при стрельбе не было.

— Ну что ж, безупречная работа и четкий доклад! А ты, боец, оказывается, не только бузить горазд, но и метко стреляешь. Интересовался  до армии оружием?

— Никак нет, товарищ подполковник. Ходил в стрелковую секцию в восьмом классе. Да и то за компанию с дружком.

— Понятно. За отличную стрельбу объявляю благодарность!

—  Служу Советскому Союзу!

Комбат выдержал небольшую паузу, задумчиво произнес:

— Еще б ты, воин, порядок любил – был бы готовым кандидатом в младшие сержанты… Как, кстати, у рядового с дисциплиной, капитан?

— Над дисциплиной Долгинову еще нужно работать, – вкрадчиво отозвался сбоку хмурый командир роты.

—  А что не так?

— Есть еще шероховатости. Опять же, происшествие месячной давности сбрасывать со счетов нельзя.

—  Это да, это конечно, – лицо комбата тоже посуровело. – Заварили кашу, москвичи… Там ведь были, припоминаю, Никулин, Ильин, еще кто-то?

— Так точно, но, как всегда, Долгинов у них – закоперщик.

— Вот как! Работы здесь замполиту роты непочатый край – прочистить умникам мозги по полной программе… – сказал и, резко повернувшись,  размашистым шагом пошел прочь, сопровождаемый свитой.

Едва начальники сгинули с глаз долой, Никулин с коротким смешком не преминул ввернуть острое словечко:

—  Чуток, земляк, тебе не хватило, а то б ходить с двумя соплями на плечах!

В ответ я за словом в карман не полез:

 — А оно мне надо? Чистые погоны – чистая совесть. Да и пулемет свой я никому не отдам.

—  Долгинов, Никулин – не на базаре, отставить разговоры в строю! – возвысил гневный голос прапорщик Власов, один из взводных.

Сержант Мелешко при этом лишь часто моргал белесыми ресницами.

Последние шестьдесят дней, суетные, нервные, наполненные под завязку, кроме караульной службы, чередой разборок, прошли, словно долгий дурной сон.

Каждый, кто тащил срочную службу, в курсе, каково оно – первые дни в казарме. Не в учебке или карантине, где всё зыбко и временно, и чемоданное настроение, а в строевой роте, где предстоит сполна отдать за два долгих года свой гражданский долг. Здесь нужно ставить себя с самого начала – береги, говорят, одёжку снову, а морду смолоду. Не зря ведь Гундос всю дорогу нудил в поезде о денежной да́чке «старикам», отчаянно желая хоть как-то для начала подстаховаться. Но это путь ублюдков и гнусов, таких, как он, а нам, правильным ребятам, идти похожей дорожкой никак не пристало.

Только мы прибыли в доблестное подразделение, я сразу стал приглядываться к обстановке и обнаружил, что, на наше молодецкое счастье, ни одного сильного землячества в роте нет. «Деды» вообще были наперечет, человек пять-шесть, и выделялся среди них один интеллигентного вида армянин по имени Алик; «черпаки», в основном, малорослые азиаты – таджики и узбеки, ну и униженный Бабай с парочкой азеров – ничего серьезного из себя точно не представляли. А вот «шнурки», отбарабанившие всего по полгода, хохлы, молдаване и бульбаши, крепкие ребята, потихоньку начали пытаться всем рулить. Те двое, что дергали нас ночью в сортир, и сержант Мелешко оказались всего-навсего «шнурками»! Ха-а... Как только я об этом узнал, тут же понял, что карантинному наставнику отвечать за свой беспредел совсем скоро и что бодаться с этой разношерстной компашкой, чтоб хоть немного подняться выше плинтуса, сам бог велел.

Уже недельки через две, все чаще ловя на себе злые взгляды с разных сторон, я отозвал Серегу и Саню в тихий уголок.

—  Пришло время сказать слово!

Парни нахмурили лбы:

—  В каком смысле?

— Шнурки в роте распоясались, пытаются тянуть одеяло на себя, а дедам и черпакам это никак не в жилу.

—  И что?

—  Можно прокрутить эту тему.

Регбист не выдержал:

—  Хорош, Валерка, туман наводить, говори прямо!

—  Можно и прямо. Пока нас не взялись прессовать по полной программе, а за это совсем скоро примутся всем скопом и стар, и млад, самим нужно бучу зачинить.

—  Как это?

—  Поднять после отбоя Мелешко, вывести в сортир и дать пару раз в табло для острастки. Типа, за карантин, за то, что зубы салабонам считал. Помните, как скрежетали они у чмошников?

Тут встрял Саня:

— Чмошники – они и есть чмошники, нас-то он не касался!

— Ха, дать-то можно… – потер Никулин тяжелой пятерней стриженый затылок. – И что потом будет?

—  Старики за него, как пить дать, не впрягутся, он сам их уже достал своей борзостью, черпаки тоже навряд ли.

—  А его призыв?

— Так его призыв еще зеленый, со шнурками нам не грех и помахаться. Есть неплохие шансы, хотя ребята там бедовые. На крайняк, подтянем своих на подмогу – не все же наши однопризывники ссыкуны. Оренбургские, я знаю, рвутся в бой…

—   И что мы будем иметь в итоге?

—  Для начала хотя бы покажем себя – на что способны. Если грамотно выступим, реально приподнимемся. Жить станет проще, жить станет веселей, как говорил товарищ Сталин. Другие варианты сейчас не рассматриваются…

— Ты, земляк,  еще тот стратег! А ну кто стукнет офицерам, что младших командиров кантуют в роте? В парашу не вляпаемся? За это можно и в дисбат загреметь!

— Если поднимется вонь, и дойдет до начальства, у нас есть стопудовая отмазка – мол, неуставные отношения: гнобили господа старослужащие не по уставу! Отцы-командиры от дедовщины пенятся, они только в ладоши от счастья захлопают…

— Ну ты хитрован, Валерка. Соображаешь! Я подписываюсь.

—  Я тоже, – эхом отозвался Саня.

И пришла ночь, когда намечено было мероприятие. С час после отбоя шевеление в роте продолжалось в полный рост: кому охота отбиваться, если за окном белый день сияет неугасимым светом? Впрочем, те салаги, кого не нагнули на приборку полов и чистку унитазов, смирно лежали в своих койках, не дыша, как покойники, чтоб лишний раз не нарваться; колготились все, кто постарше призывом. Ну и шнурки, поколобродив немного, стали расходиться по своим углам – пора и честь знать, согласно сроку службы. Я пристально наблюдал за всем этим со своего второго яруса. Вот Мелешко, перебросившись парой фраз с теми орлами, кто недавно мутузил в сортире Бабая, преспокойно направился к своей кровати. Стояла она, как и положено, впереди взвода, и была одноярусной – а это уже статус. Все стало понемногу затихать, только в конце коридора, в огороженном закутке гудели еще деды, расположившись за столом у окна. Замполит, ети его мать, поставил для культурного чаепития!

Потом незаметно для себя самого я на какое-то время отключился, видать, нервишки слегка истрепались, и организму потребовался отдых. Очнулся, как после щипка в бок, когда солнце уже спустилось к горизонту – часа в три ночи. Продрал глаза, в ушах тут же по-новой вскипел ненавязчивый галдёж: старики по-прежнему гоняли чаи в своем углу, травили анекдоты. Черт, как это некстати!

Что делать? Отменить всё? А это будет правильно? Вроде, всех уже накрутил, да и сам порядком завелся. Потом ведь опять придется настраиваться с нуля. Повертел головой по сторонам – Серега и Саня сладко спали, укрывшись одеялами по макушки.

—…Идет Красная Шапочка по лесу, а навстречу ей волчара. Волк: «Хочешь, Шапка, я поцелую в такое место, куда тебя еще никто не целовал?» – Красная Шапочка, затягиваясь сигаретой: «В корзинку, что ль???»

—  Ха-ха-ха!..

Спокойный, глуховатый голос, рассказывающий анекдот… Алик! Младший сержант Айвазян. Этот дед был от всех наособицу. С первого дня, когда наша команда попала после присяги в роту, я приметил его атлетическую фигуру, плавные, какие-то кошачьи движения, холеное, интеллигентное лицо, умный взгляд карих глаз из-под смоляных бровей. Про него говорили, что он мастер каратэ и ударом ребра ладони отбивает оловянную ручку кухонного черпака. Я никогда не видел, чтобы он замахивался на кого-то, не слышал, чтобы повышал голос.  Он был корректен с молодняком, не позволял себе выкидывать издевательские фортели, до чего были охочи многие старослужащие. Однажды, когда я в дальнем углу казармы тягал гири, младший сержант подошел ко мне: «Что, москвич, силёнка есть?» Я не успел ответить, не сообразил сразу как, а он изящно подцепил полуторапудовую гирю одним пальцем, поднял словно пушинку, потом вернул на место и с легкой улыбкой прибавил: «Занимайся, занимайся дальше. Молодец!..»

Что у него может быть общего с деревенским простачком Мелешко, который, к тому же, на целый год младше призывом?

Я соскочил со своей верхотуры, влез в сапоги. Поднимать замкомвзвода в одиночку нежелательно: ну как шумнет, и подскочат тогда сержанту на подмогу; а еще, и это тоже было важно помнить, – он плотный парень возрастом намного старше меня, и, наверняка, насобачился в уличных драках в своем колхозе… Сдюжу ли один? Если нет, вот будет картинка! Да и замышлялось высказать младшему командиру как бы коллективное недовольство…

Серега открыл глаза сразу, будто ждал, спросил только: «Что уже пора?»; Саня немного покряхтел, не отпускал его сон. Подошли к койке Мелешко, я потряс его за плечо:

—  Вставай, сержант!

Тот мигом вздернулся:

—  Что такое?

—  Давай выйдем, надо поговорить.

Оглядел троицу белесыми, мутноватыми со сна глазами:

—  А не рано ли, ребята, начинаете?

—  В самый раз.

Вчетвером – мы в кальсонах, сержант в трусах и майке – зашагали в конец коридора, в сторону сортира.  В закутке, за декоративной деревянной решеткой сидели за столом с кружками в руках Алик и еще двое из комендантского взвода, его корефаны, вытаращились:

—  Куда это вы подорвались всей толпой среди ночи?

— Да так, одновременно отлить захотелось! – быстро нашелся Никулин.

— А-а, ну-ну! – загоготали хором в ответ на откровенное вранье.

И хлопнула за спиной притянутая тугой пружиной дверь.

У писсуаров Мелешко развернулся к нам лицом. Всю сонливость с него как рукой сняло: точки зрачков потемнели, желваки заиграли на скулах:

—  Ну?

— Ну вот, сержант, пришло время и тебе ответку держать…

—  Ты так уверен?

Я даже не успел ничего добавить, сам руками не махал, легко быть героем в большинстве, – как из-за моей спины с двух сторон мелькнули кулаки. Увесистые плюхи попали в скулу и лоб, сержант весь сразу скукожился, выкинул вперед растопыренные ладони:

—  Хорош, хорош, пацаны, я все понял!

После молниеносной повторки он, крякнув, осел на корточки и пустил громкие ветры. И это был полный абзац. Я с трудом сдержал смешок, надо было спрашивать строго:

—  Ты помнишь, как изгалялся над призывом в карантине? Как ребятам зубы пересчитывал?

—  Я приучал вас к дисциплине, – ответил придушенно снизу.

—  Ага, и, главное, строго по уставу!

Никулин пнул ногой скрюченную фигуру, повернул ко мне злое уже лицо:

— Что ты базаришь с этим обделавшимся шнурком! За него вон даже деды не поднялись… – нагнулся к Мелешко. – Кто ведет себя по беспределу, потом сам по жизни под беспредел попадает! Усек?

Тот молча мотнул головой…

Впоследствии оказалось, что я зря сдержал жесткий настрой ребят. Просто пустивший злой дух сержант натурально смотрелся, как кусок раздавленного дерьма, и, вроде, всем стало ясно – спекся младший командир, и не нужно здесь никаких дополнительных аргументов. Не тут-то было! Чуть позже служба в войсках подтвердила, что к словам, которые требуется донести до чьего-то мозга, желательно прибавить еще посчитанные кулаками ребра и хорошенько отбитый ливер, чтобы сказанное хоть как-то застряло у субьекта в голове. Получается точь-в-точь по универсальному методу сержанта Мелешко!

А наступивший вскоре служивый день набухал уже продолжением.

Сразу после завтрака шнурки стали сбиваться в роте кучками, и пошли меж них совсем недвусмысленные пересуды. Они бросали лютые взгляды на молодой призыв, а в особенности на нас троих, но дергаться пока не спешили. Я, тем временем, укреплял ряды, обрабатывая на предмет сшибки оренбургских, и были еще среди наших, вроде, не гнилые – пскопские.

Мелешко и его подручные, конечно, прикидывали, что затевать в казарме большую свару посреди дня  себе дороже: начальство не поймет. А при дальнейшем разборе, вполне реально, слетят лычки  и, в первую очередь, – с погон замкомвзода. Поэтому исхитрились отослать регбиста якобы с командирским поручением на вещсклад, и для начала позвали меня и Саню в то самое помещение с сияющей кафельной плиткой.

— Я тоже с вами! – встрепенулся было Николка Егоров, оренбургский.

Пришлось парня немного охолонуть:

— Егор, мы  пока вдвоем. Вряд ли они станут днем обострять. Если услышишь из-за дверей месилово, тогда, конечно, флаг тебе в руки…

Уже возле умывальников, при самом входе, стояли рядком трое бойцов и сержант, морды у всех налитые кровью, глаза по медному пятаку:

—  У-ух, гребанные салабоны!..

— Шухер, замполит! – кто-то сдавленно вякнул за спиной в тот же момент.

Требуется иметь особый нюх, чтобы появляться в нужное время и в нужном месте. Замполиты, как правило, такими сверхспособностями обладают. Или здесь успели уже потрудиться ротные барабанщики?

 Старший лейтенант Армеев – вот ведь наградила судьба фамилией – пристально оглядел из-под нависших русых бровей нашу подозрительно скученную группку, сурово разлепил бескровные губы:

—  Что здесь происходит, сержант Мелешко?

—  Ставлю личному составу задачу по уборке помещения, тащ-сташнант!

—  А разве здесь не достаточно чисто?

—  Дык… Швабры, тряпки, ведра, моющие средства  – всё тут!

— Так-с… И Черешнюк с Колесником тоже участвуют? – узловатый палец замполита неспешно разогнулся и указал в сторону подручных.

—  Участвуют, тащ-сташнант!

— Хо-ро-шо… – отчеканил по слогам недоверчиво, снова поджал губы; потом, будто очнувшись от каких-то своих тем, отрывисто скомандовал. – Действуйте по распорядку дня, а через полчаса всем в Ленинскую комнату на политзанятия!

—  Есть через полчаса на политзанятия!

Вот и получилось, что поквитаться шнуркам с утречка не пришлось, однако вечером взвод заступал в караул, и я еще не знал, чем это чревато: ведомость наряда обычно составлял назначавшийся помощником начальника сержант Мелешко.

Позже мне не раз вспоминался тот во всех смыслах горячий долгоиграющий полярный денёк. Что если б у кого не сдюжили нервы, и ручонки схватились бы за штык-нож или, того хуже, дернули бы из пирамиды автомат да пристегнули к нему рожок, до отказа набитый патронами? Ведь караул, как и положено, всегда вооружен до зубов.

Впрочем, первые часы на аэродроме прошли спокойно: вовсю продолжались вечерние полеты, земля сотрясалась от ревущих на форсаже реактивных двигателей самолетов; в караулке личный состав бил баклуши – кто играл в шашки, кто листал толстую подшивку свежих газет, кто просто ковырял в носу, уставившись в потолок. Шнурки вели себя вполне миролюбиво, и начало казаться, что ничего из ряда вон произойти уже не может. Это только потом, когда стали выставлять посты, выяснилось – нашу спаянную троицу развели по разным объектам и сменам. Опять же, согласно караульной ведомости.

Я смиренно дремал не вместе со всеми в комнате отдыха, а в сушилке на полу, бросив под себя брезентовый плащ, терпко пахнувший таежной сыростью, когда около полуночи в дверь просунулся шнурок, цыган Яшка:

—  Поднимай свою сраку, москвич, разговор есть.

И этот туда же. Был он небольшого роста с одутловатым смуглого цвета лицом, для него бы и одного тычка в бубен хватило. Шестерок, как всегда, вперед засылают.

—  Ты, надеюсь, не один будешь такой разговорчивый?

—  Давай-давай, шевелись, щас быстро вникнешь, что к чему!

—  Ну-ну.

Расклад был нехилый: на поясе у нас висело по штык-ножу, ну и болтались еще увесистые подсумки с полными рожками боевых патронов впридачу.

Неспешно прошли коридором мимо общей комнаты с пирамидой, густо уставленной «калашами», караулка вся будто вымерла, за дверью с врезанным пластиковым окном очумело храпел в своем закутке усатый, как морж, прапорщик-начкар. Мысли быстро поворачивались: цы́ган один, значит, остальные, коль их вынесло из комнат, ждут момента на свежем воздухе. Сколько их? Похоже, четверо: помначкар-сержант и трое из бодрствующей смены, включая Яшку. Вообще-то, многовато…

Завернули за ближний угол – там никого – вся гоп-компашка, видать, стережет на заднем дворе… Этого нужно вырубить сразу, пока не поздно – все-таки два лишних кулака. Извини, чувак, что со спины. Не стал дожидаться, пока он дойдет до дальнего угла, а в быстром подскоке врубил сапогом цы́гану промеж лопаток. Так и выломились на забутованный диким камнем задний двор – шнурок мордой оземь, я – завершая свой кульбит. Тут же все завертелось в бешеном вихре: то мелькали перед глазами сержантские лычки, то пшеничный чуб, то ошалелые буркалы, то чей-то горбатый нос, высмаркивающий  кровавые сопли. Били со всех сторон и по всему туловищу, мелькали кулаки и мои, и чужие, кирзачи с железным чваком попадали мне в пах – его уже надежно прикрыл тяжеленный подсумок, сползший к ременной пряжке. Повезло, мои бубенцы стали в ту ночь точно из стали. Спустя достаточно короткое время, вряд ли я бы выдержал такой натиск долго, я уже стоял спиной к кирпичной стене, увертываясь от двух пар кулаков – кто-то еще из чертовской пляски выбыл. И тут боковое зрение зацепило багровый квадрат пожарного щита на хозблоке. Огнем прожгла мысль: там должен быть топор! Сместился в ту сторону, со всей дури отмахнулся правым прямым от наседавшего бульбаша, и в два прыжка оказался у цели. Ну, ханурики!.. Прыснули врассыпную, только пятки засверкали.

Не готов и сейчас сказать, смог бы я тогда пустить в ход железяку, хвати им духа обнажить в ответку пики штык-ножей?

Для разрядки я лишь шваркнул о стену вползамаха, лезвие прошло вскользь, оставив на поверхности косой след, и почти без сил прислонился к холодному кирпичу. А мысли галопом неслись вслед за беглецами. Вот я стремительно рвусь к пирамиде, хватаю из ряда первый попавшийся автомат, втыкаю в него рожок и судорожно дергаю затвор… Потом чудовищный обвал дробного грохота вокруг, едкая пороховая гарь, режущая глаза, и в сизом тумане лежат распластанные в разных позах безжизненные тела…

Я тряхнул головой, избавляясь от жуткого наваждения, покачнувшись, отлепился от стены, исподлобья обвел взглядом двор. Неподалеку с расквашенным всмятку лицом лежал на камнях притихший цы́ган, выпуклые черные глаза испуганно двигались и уставились затем в одну точку –  на топор в моей руке. У забора с натянутой поверху колючей проволокой приткнулся на корточках близкий друган Мелешки, рядовой Колесник, и часто шмыгал носом, размазывал пятерней красную густоту над разбитой губой.

— Вот тебе и сходил за хлебушком! – деревянный голос был будто не мой и звучал словно со стороны, в голове точно дребезжал треснутый колокол. – Ну, военные, что теперь прикажете с вами делать?

Ах, ё… Я сжал зубы: ведь те двое могут вернуться сюда с «калашами», и тогда… Но в угловом окне промелькнула быстрая тень, рама с треском распахнулась, позеленевший от злости сержант высунулся наружу:

— Не дури, москвич! Положь инвентарь на место, не доводи до греха!

После секундной паузы я отшвырнул топор к пожарному щиту.

—  Лады.

— Умойся и приведи себя в порядок. Скоро на посты заступать.

—  Добро.

И действительно, как ни в чем не бывало, все разбрелись по углам, умылись, почистились, а через полчаса разводящие повели на объекты очередную смену. Начальник караула по-прежнему давил в своей комнатушке на ухо и никакого участия в несении службы не принимал. Хотя вру: солдат спит, а служба-то идет! Я успел шепнуть Фитилю, очумелому со сна, а больше от моего слегка помятого вида, пару слов о стычке на свежем воздухе и велел передать Сереге, чтоб тот был наготове по возвращении в караулку – могут зачинить повторку, хотя вряд ли.

Пост мой находился на рулежной дорожке возле дежурного звена истребителей-перехватчиков. Стремительные, законченные в своем совершенстве линии фюзеляжей, грозные пики боевых ракет, подвешенных под плоскостями, производили впечатление. В который раз я восхищенно смотрел на эту мощь, и все остальное сразу становилось несущественным, мелким, ничтожным. Вот ради чего мы здесь! Ради того, чтобы страна спокойно жила и трудилась, проводила Олимпиаду, чтоб никому из наших злейших врагов-империалистов даже в голову не пришла  нелепая идея покушаться на ее свободу и независимость!

Сияющее летнее небо заполярья, огромные открытые пространства с холмами седых сопок у горизонта – потрясающе грандиозная картина. Здесь бы жить и служить, дыша полной грудью. Ан нет: за спиной реально маячила караулка с перекошенной физиономией Мелешки и с кроваво-красным пожарным топором, едва не пущенным в дело. Почему все так сходится? Отец, мать, брат, да и все друзья, верно, думают, что рядовой Долгинов, как и положено, доблестно несет нелегкую военную службу… Ага. Если так пойдет дальше, того гляди, этот бравый воин совсем скоро, в лучшем случае, присядет на «дизель», а в худшем… В худшем, как бы в цинкач не сыграть…

Перистые облака в непостижимой вышине красились розовым цветом, становились зловещими, будто в самой природе появился какой-то намек. Уже потом, много позже, я понял, почему все было так мрачновато-торжественно на небесах – именно в ту июльскую московскую сумеречь далеко-далеко в родном городе покидал суетный мир Высоцкий.

В отдалении хлопнул одиночный выстрел, и почти сразу под постовым грибком раздалась дребезжащая трель полевого телефона, я поднял трубку:

—  Пост номер три, рядовой Долгинов.

За чередой помех, треском, писком, прорезался далекий голос помначкара:

— Что там за стрельба на аэродроме? Ты, что ли, опять отличился?

— Нет. Слышал выстрел из карабина со стороны постов ПВО.

— А-а… – Мелешко мелко и гадливо рассмеялся. – А мне, грешным делом, сразу померещилось, что москвич пулей вынес себе мозги!

—  Ну, это вряд ли когда-то случится.

—  Ладно, неси службу дальше. Отбой.

Я положил трубку на аппарат, снял с плеча автомат, пощелкал туда-сюда предохранителем: красивая машинка, ничего не скажешь. Направь себе ствол под горло, дерни затвор да надави пальцем на спусковой крючок – и всех делов-то – вся перекошенная действительность исчезнет навсегда!.. Ага, хрен вам по всей морде, ребята, не на того напали, еще не вечер, еще мы глянем, кто и кому выпишет последнюю справку!..  Но что это он так раздухарился? Неужто, Серегу с Саньком продавили? Не может этого быть.

Пургу мимо ребят, однако, пронесло, разборок ни с кем больше не было – получилось, что этой бешеной сшибки шнуркам оказалось достаточно. А после уж, узрев поутру разбитые носы и разноцветные фингалы, вмешалось начальство. То-то поднялось шуму и вони! Замполит Армеев бегал как в зад ужаленный, дергали меня то в ротную канцелярию, то в штаб, на ковер к комбату. А я что? Я ничего… Так везде и твердил: мол, шибко спрашивали с меня сверх устава, мол, кулаками махал только в целях защиты собственных чести и достоинства. А мне: кто конкретно, как и в какой форме превышал? А я: смотрите по меткам, черт шельму метит, к тому ж вы начальство, вам лучше знать! Так потихоньку и отбрехался, даже на губу не посадили.

Спустя дней десять отдыхали мы с регбистом после ужина за шашками в казарме, вольготно расстегнув до пупа кители, и он, смеясь, предположил:

— Ха, Валерка, тебе нужно было багор со щита сдергивать – тогда бы ни одна падла ноги не унесла!

— А мне в тот момент, вообще-то, было не до смеха.

— Вот тебе и реальные плюсы службы в ВВС – у морпехов или в десантуре вряд ли бы удалось так легко отбиться, там ребятки пошустрее будут.

Вполне возможно, он был прав…

На стрельбище, при временном отсутствии офицеров, прапорщик Власов, выгнув грудь колесом, зычно командовал:

— Р-рота, сомкнись! – шеренги, разведенные для осмотра оружия, сошлись плотным строем. – Нале-во! Шагом ар-рш! Песню запе-вай!

       —  Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

             Преодолеть пространство и простор,

             Нам разум дал стальные руки-крылья,

             А вместо сердца – пламенный мотор!..

 

 

 

                                                                  19.

Как невозможно было затащить Андрея на концерт симфонической музыки, так и с балетом дело обстояло немногим лучше. Иное было с Ирочкой – она прямо-таки вспыхивала при одном лишь упоминании любого модного звездного имени или едва заслышав название какого-нибудь аншлагового спектакля. Такая тяга к прекрасному у обычной труженицы винного прилавка вызывала большой вопрос, однако совсем скоро Андрей приметил схожие наклонности и у других сотрудников торгового заведения. Причем, на уровне дирекции это представлялось уже нешуточным пристрастием. Впрочем, захожие работники культуры снисходительно относились к маленьким слабостям своих благодетелей и порой даже поощряли их неуемное любопытство. Потому нередко можно было наблюдать, как, например, Колобок или одна из заведующих, застенчиво улыбаясь, делятся впечатлениями от давешней премьеры с какой-нибудь очередной знаменитостью, заглянувшей в лабаз, вообще-то, чтоб только дефицитным бухлом затовариться, а отнюдь не выслушивать мнение навязчивых торгашей или, пуще того, делиться с ними личными грандиозными творческими планами.

Так или иначе, пришлось Андрею напялить свой выходной костюм и, согнув ручку крендельком, отправиться с подругой в храм искусств.

В гардеробе Большого он галантно, но быстро высвободил спутницу из нескромной норковой шубки и, оставив ее прихорашиваться у огромного зеркала, побежал в буфет, чтобы заранее занести туда пару шампанского, а небольшую фляжку коньяка положил во внутренний карман. Так он предполагал обезопасить себя от возможных приступов скуки, если вдруг волшебное действо не захватит воображения.

Буфетчица в накрахмаленном фартуке и расшитом кокошнике благосклонно приняла драгоценное подношение, за малую мзду клятвенно заверив, что к первому антракту игристое будет должным образом охлаждено и завернуто в папиросную бумагу, чтобы не так бросалось в глаза гражданам, поневоле шибко озабоченным на спиртное.

Скоро Андрей вернулся в гардероб, но застал девушку уже слегка нахмуренной. Пришлось с ходу обезоруживать ее комплиментом:

—  Какое на тебе шикарное платье!

Платье действительно было сногсшибательное – длинное, сшитое по стройной фигуре, все в блестках и с оторочкой меха какого-то зверя на приподнятом вороте. Мексиканский тушкан? Шанхайский барс?

Ирочка снисходительно улыбнулась, довольная:

—  Еще бы, привезено из Италии!

—  Ну, рулит наша винная мафия!

Пролог и первое действие Андрей просидел без труда, благо было на что посмотреть и на сцене, и помимо нее. Король Флористан, королева, принцесса Аврора и феи выделывали немыслимые пируэты под феерическую музыку Петра Ильича, взлохмаченный дирижер измучился махать своей палочкой, а Андрей уже осторожно поворачивал голову налево и с интересом оглядывал пустовавшую правительственную ложу. Когда-то давным-давно, скрытый тяжелыми жаккардовыми портьерами, сиживал там грозный Лаврентий и из полумрака лютым оком кавказца выискивал себе свежих наложниц.

Изящные накрашенные коготки впились в его ладонь, подруга жарко зашептала:

— Что ты все крутишься, смотри на сцену, замечательное же представление!

—  Девушки не в моем вкусе, слишком тощи…

—  Много ты понимаешь!

Он наклонился к розовому ушку с мерцающей каплей бриллиантовой серьги:

— Зато какие могучие яйца у принца! – и получил в ответ ощутимый тычок в бок.

Рядом в кресле сидел пожилой импозантный мужчина и, изредка покашливая в кулак, кряхтел, тем самым, по-видимому, выказывая свое неудовольствие возней соседей. От него пахло дорогим одеколоном.

Перед самым антрактом музыка заиграла торжественней, и Андрей, хотя видел балет в первый раз, а либретто, конечно, изучил лишь поверхностно, смекнул, что это наступает промежуточный финал, и пора продвигаться к буфету, иначе застрянешь потом в суетливой очереди страждущих. Объяснив ситуацию Ирочке, с последними аккордами он прошмыгнул по проходу и скрылся за боковой дверью зала.

Таким образом, банкетка и край столика в дальнем интимном углу были благополучно захвачены, и вот уже под завистливые взгляды завзятых театралов он разливал по бокалам ледяное шампанское.

Девушка вся лучилась светом, мелкими глотками отпивая искристый напиток:

— Изумительный праздник танца и грации… Скажи мне, что ты там все время рассматривал?

—  Много чего. Я на балете в Большом никогда не был, так хочу пропитаться атмосферой театра по самую макушку.

— И для этого нужно крутить головой по сторонам, а не глядеть на сцену?

— Помимо главного действа, нюансы еще важны. Я вдруг вспомнил про сталинского наркома Берию, который высматривал красавиц из-за портьеры правительственной ложи.

— Фи-и… Тебе в изящной форме рассказывают трогательную историю любви, а ты! Вспоминаешь о каком-то уроде, который повсюду выискивал красивых девушек и потом как дикий  зверь их насиловал. Как ты можешь, Андрей?         

— Это, поверь, тоже достойная драматургия. Говоря по-чеховски – грубые подштаники нашей   жизни. Кстати, Сыч, один из незаменимых трудяг нашей ударной бригады, в те времена водителем работал у Лаврентия  Павловича.

—  Сыча не трогай, это старый знакомый директора…

— Разрешите? – возле них остановился тот самый импозантный джентльмен, сосед по партеру. При ярком освещении он выглядел немного иначе: весьма добротный костюм, белоснежная рубашка,  запонки желтого металла с камнями, но все из прошедшего времени. И черты лица, пожалуй,  чересчур вяловаты – может, от почтенного уже возраста, а может, от чрезмерного поклонения Бахусу. Бросались в глаза и явно крашеные длинные волосы: радикальный каштановый цвет.

Андрей с готовностью указал на свободное место банкетки:

—  Будьте так любезны.

—  Благодарю.

Разместился рядом, аккуратно поставил на столешницу тарелочку со стаканом сока и песочным пирожным. Затем, после возникшей паузы, с легкой улыбкой произнес:

— Я прошу прощенья, если помешал вашему общению, но свободных мест, как водится, нигде нет.

Ответили хором:

—  Ничего, ничего, вы нас ничуть не стесняете.

—  Народ ходит на «Спящую красавицу», это балет для настоящих ценителей! Тем более, сегодня такой замечательный исполнительский состав.

—  А вы, наверное, завсегдатай театра?

— Да как вам сказать? По крайней мере, за последние сорок три года не пропустил почти ни одной премьеры.

— Ого. Значит, вы регулярно посещали Большой еще при Сталине?

—  Посещал, посещал. При вожде народов.

—  И Берию здесь, конечно, видели?

— Ну а как же! Интересуетесь Лаврентием Павловичем, молодой человек? Я, простите, краем уха уловил в вашем разговоре фразу на эту тему.

—  Да, признаться, очень неординарная фигура.

— Целиком и полностью с вами согласен! И заметьте, при всем том, что о нем впоследствии понаговорили и понаписали, был отличным организатором, человеком большого культурного багажа, хорошо знал театр, сам прекрасно пел…

Ирочка не выдержала:

—  Ну а как же его ужасные выходки с девушками?

—  О-о, девушек он любил. Однако девушки и женщины часто сами искали его благорасположения…

Андрей, весьма проникшись интригующей ситуацией, быстро разлил по бокалам шампанское. Потом будто спохватился:

— А не желаете игристого винца? Между прочим, охлажденный брют! Или можно ударить по армянскому коньячку… – и вытянул из внутреннего кармана пиджака козырную фляжку.

Деликатный собеседник вежливо растянул губы:

—  О, вы очень подготовленный, по нынешним временам, молодой человек. В буфете нынче этого днем с огнем не сыщешь… Но… – он неопределенно пошевелил суховатыми пальцами. – Из чего позволите, так сказать? Свободной посуды я что-то не наблюдаю…

Андрей ухмыльнулся:

—  Это дело легко поправимое. Ириш, достань-ка наш ответ меченому борцу с пьянством!

Подруга моментально извлекла из дамской сумочки две маленьких хрустальных стопки, выставила на стол.

Театрал весело рассмеялся:

— С вами чертовски приятно иметь дело! Позвольте представиться: Марк Аполлонович, адепт художественного слова.

— Так вы писатель? Или поэт? Или декламатор? – Андрей слегка растерялся. – Очень и очень приятно! Меня зовут Андрей. В прошлом – студент факультета международной журналистики, сейчас временно на другой, ну, скажем, тоже творческой работе. А это моя близкая  знакомая Ирина.

—  Очаровательная девушка! – в знак искреннего восхищения Марк Аполлонович чуть склонил голову.

—  Давайте по рюмочке за знакомство?

— Обязательно! А девушка нас поддержит шампанским! Будьте здоровы!

Пил литератор мизерными глоточками, часто и отрывисто приподнимая край рюмки. Наконец, достиг донышка.

— Узнаю чудный вкус, а главное, послевкусие араратского коньяка. Это не подделка, что нынче как приятный сюрприз.

Андрей едва не поперхнулся бутербродом с осетриной:

— Это и не может быть подделкой, потому что взято почти от источника. Угощайтесь благородной рыбкой, она все удачно оттеняет.

— Благодарствуйте. Вы хотите сказать, Андрей, что имеете доступ, хе-хе, к коньячной скважине?

—  Нет, пока лишь к волшебным подвалам. Кстати, эта фляжка приехала прямо из солнечного Еревана. Экспортный вариант.

—  Ну, вы юный кудесник!

—  Отнюдь. Я еще только учусь жить.

—  Да-с, в это непростое время нужно уметь жить.

—  А разве раньше времена были проще?

—  Конечно, были и сложней, и трагичней, но тогда у людей была вера в светлое будущее. Теперь же она съежилась, как шагреневая кожа, буквально на глазах.

—  Это да. С верой и надеждой нынче дефицит образовался.

—  Дефицит у нас, прежде всего, на толковых руководителей. Взять, к примеру, того же Берию. Монстр, как вы слышали, а между тем, страна обязана ему не одним своим замечательным достижением.

— Ну, это же общеизвестно: атомный проект и так далее…

—  Вот именно, и так далее! Да, в личном плане у него были нешуточные перегибы. А вы думаете, что, например, реформатор Петр I  в этом смысле отличался в лучшую сторону?

—  Вряд ли.

—  Точно так, молодой человек. И изрядно поскромничал мой коллега Алексей Толстой в своем знаменитом трикнижии: зело невоздержан был царь до кутежей и паче девок. Мог прямо на пирушке, при всех вельможах, пардон, Ирина, за подробность, разложить красавицу на лавке. А Екатерина Вторая? По словам великого Пушкина, развратила Россию, раздарила земли и деньги многочисленным фаворитам… Но ведь благодарные потомки судят их не по этим деяниям!

Андрей во все глаза смотрел на представительного Марка Аполлоновича: как ни крути, а все ж для простых смертных писатель всегда – персонаж необычный. И окружает его некий ареол избранности. Но возразил:

— А как же цивилизация? Она продвинулась вперед за эти два с лишним века или нет? И то, что было в порядке вещей при Петре, разве в двадцатом веке уже не выглядит как дикость? Да и монархом Лаврентий Палыч, к счастью,  не был.

— Справедливое замечание, молодой человек. Но в моем спиче был важен лишь посыл: говорим о людях, наделенных огромной властью. От них требуется крепкое, дальновидное руководство, а уж мелкие слабости мы готовы им как-нибудь простить. Не так ли?

Нужно было как-то выходить из дискуссии, тем более, что все пристальней стали поглядывать на них окружающие, и Андрей опять наполнил рюмки.

— Предлагаю возобновить дегустацию божественного напитка, а то в горле запершило от жарких дебатов. Ирочка, тебе долить в бокал шампанского?

Девушка, молча сидевшая все это время, кивнула головой.

Лицо Марка Аполлоновича порозовело, склеротические жилки на носу и щеках проявились резче, глаза заблестели водянисто. Он щелкнул пальцами, подхватил рюмку и моментально отправил ее содержимое  в рот. Потом отер салфеткой губы.

— Однако пора возвращаться к прекрасному, сейчас дадут звонок… А насчет Лаврентия Павловича и всех этих теорий о впечатляющем прогрессе цивилизации я отсылаю вас, Андрей, к своему собственному произведению, которое было опубликовано в столичном журнале буквально с полгода назад. Взгляните на досуге, уверен, найдете там много занятного.

—  Спасибо, как только дадите точную отсылку, прочту с огромным интересом!

Слегка подшофе́ – а по пути в зал Андрей тайком хлебнул из горлышка добавки – смотреть волшебное действо стало куда как приятней. Богатые, в пастельных тонах декорации, яркие костюмы артистов создавали необыкновенную атмосферу праздника, будоражили воображение. Мощный поток гармонических звуков фонтанировал из оркестровой ямы, и, повинуясь его магической силе, персонажи мистерии легко кружились по сцене. Вот в паре с принцем Дезире в блистательном па-де-де взлетела сияющая от счастья Аврора, и, казалось, невероятно долгим был этот прыжок, и длился, длился, и все-таки затем завершился. Театр в восторге взорвался громом рукоплесканий…

—  Так в жизни ничего бы не понял, если б не выпивал, – с хохотком прокомментировал запоздалый Андреев дифирамб Марк Аполлонович и добавил. – Эти слова я слышал однажды от Василия Шукшина в ресторане Центрального дома литераторов.

Они шли втроем по скучной декабрьской панели невдалеке от театра, высматривая такси, Ирина куталась в шубку, молчала.

— Кстати, можно было бы как-нибудь встретиться в наших родных стенах. Вы бы, Андрей, опять порадовали нас изысканными напитками от источника. Если не секрет, каким образом удалось приобщиться к заветной скважине?

Андрей немного замешкался, потом скороговоркой выпалил:

— Все элементарно просто:  я тружусь бригадиром грузчиков в винном магазине, что в Космодамианском переулке.

— Даже так! Замечательное место службы после факультета журналистики. И весьма творческая стезя. Добровольная ссылка по идейным соображениям или? – писатель звонко щелкнул пальцем по горлу.

— Скорее всего,  первое, чем второе. И забулдыги у нас, вообще-то, не задерживаются.

— Не обижайтесь, юноша, не вы один ушли в подполье, не желая участвовать во всем этом… этом… Маразме, бардаке, шабаше? Даже слова сразу не могу подобрать!

Совсем невдалеке мелькнул зеленый огонек, Андрей коротко взмахнул рукой, и чуть погодя рядом притормозила «Волга» с шашечками на дверцах.

—  Садитесь в машину, Марк Аполлонович. Всех благ. Очень приятно было побеседовать.

Тот небрежно приложил ладонь к бобровой шапке, слегка присыпанной снегом, вяловатое лицо при этом заметно оживилось:

— До свиданья, симпатичные молодые люди. Непременно жду вас в ЦДЛ!

 

 

                                                                    20.

Стылая мгла затаилась в углах, и свет слабосильной зарешеченной лампочки никак не может ее рассеять. В сумеречьи под потолком горят красные глаза Адика, я вижу их отчетливо – все четыре пары. Это, не считая меня, единственное живое существо в каменном мешке размером два на три метра. Паук Адольф. Непонятно, как он оказался в камере, но однажды я его обнаружил, и с тех пор забота об еще одном, пусть и крошечном, бьющемся сердце не оставляет меня в покое.  Я очень озадачен добыванием калорийного корма для своего питомца. Когда приходит пора приема пищи, стараюсь незаметно задержать возле двери контролера-раздатчика, чтобы вездесущим жирным мухам был шанс залететь из коридора в распахнутую «кормушку». Если трюк удается, радости моей нет предела, тогда у меня образуется настоящий маленький праздник. Сдерживая нетерпение, я поглощаю невкусную баланду, абсолютно машинально отставляю посуду в сторону, а сам уже во все глаза слежу за своей жертвой. Вот она села на сосок крана, чтобы испить воды, и тут же, оглушенная хлестким ударом, повалилась на дно раковины. Она жива, жужжит, неистовствует, но взлететь не может. В этом вся суть: трапеза должна подаваться горячей. Я бросаю быстрый взгляд за плечо, и мне кажется, что паук в своем углу под потолком уже приготовился, ждет. «Погоди, Адик, всему свое время». Я старательно подцепляю муху за крылышко и точным движением закидываю ее в сеть паутины как в гамак: «Теперь питайся на здоровье!»

Таким вот способом за неполные два месяца я раскормил своего подшефного до весьма внушительных размеров. А Адольфом назвал его потому, что пауки вызывали у меня на воле только отвращение. Да еще Адик – это маленький ад. Но то было на воле…

Я не стал в очередной раз наблюдать, как проворный монстр мигом спеленал свою добычу и принялся высасывать из нее соки, а опять вернулся к закрытому щитом окну. Здесь крошечная полка размером с купейный столик намертво приделана к стене, и аккуратной стопкой сложены на ней мои сокровища. Я нисколько не преувеличиваю, это действительно так. Книги – это дальние обитаемые, а иногда и совсем заброшенные острова, которые спасают меня от приступов отчаяния. Когда я трепетно переворачиваю страницы, все окружающее убожество исчезает, перестает существовать, и тогда постоянно тянущая боль тоже уходит из груди. В этих мрачных стенах я стал настоящим книгоедом, проглатываю по три-четыре книжки за неделю, а затем делаю все новые и новые заказы, благо в Бутырках библиотека необыкновенно  богатая, потому что составлялась веками.

Поддавшись магии текстов, я и сам начал марать бумагу, записываю на ней свою жизнь – может быть так, проходя ее по-новому шаг за шагом, я смогу понять, почему судьбина загнала меня в этот каменный мешок. Или внешние силы здесь ни при чем, а тащил меня по изломанной жизненной канве собственный неуемный характер?

Пару дней назад в одном столичном журнале я случайно наткнулся на рассказ о Лаврентии Берии. Вот так история! Перечитывал ее еще и еще, и все никак не мог оторваться от описания. Как удивительно выпукло представляет автор эпоху и людей, и как зримо ему удалось показать, насколько в ином, внешне достаточно культурном человеке тонка пленка цивилизации, а внутри неистово бушуют первобытные инстинкты. Я в который раз тянусь к неприметной обложке, разворачиваю журнал на нужной странице и впиваюсь глазами в строчки:

 

ДВА  ЧАСА  ИЗ  ЖИЗНИ  ЛАВРЕНТИЯ  ПАВЛОВИЧА

                                  Рассказ

В четвертом часу пополудни во двор старинного особнячка на Пятницкой улице въехал длинный, сверкающий черным лаком правительственный «ЗиС». Едва он остановился, из него выскочил подтянутый молодой человек и сноровистым движением распахнул заднюю дверцу. После небольшой паузы из темного чрева лимузина сначала показалась нога в отутюженной серой брючине и начищенном до блеска ботинке, неторопливо утвердилась на асфальте, потом появился и сам пассажир – полноватый мужчина в годах с едва заметной улыбкой на гладко выбритом круглом лице. Одет он был в легкое демисезонное пальто; из-под мягкой черной шляпы с широкими опущенными полями слюдянисто поблескивали стекла пенсне.

Из второй машины, темно-синей «Победы», остановившейся поодаль, также выскочили спортивного вида молодые люди и, бегло оглядевшись по сторонам, скрылись в парадном.        

Мужчина, продолжая неуловимо улыбаться чему-то своему, плавным движением холеной руки поправил аккуратно повязанный галстук, вынул из кармана носовой платок и, не спеша протерев пенсне, направился за ними. Он вошел в подъезд, миновал два лестничных марша, на площадке между этажами прошествовал мимо одного из своих спутников, напряженно глянувшего на него и тут же опустившего глаза, с одышкой остановился у массивной филенчатой двери.

На прямоугольной бронзовой  табличке значилась витиевато выгравированная надпись: «Семен Моисеевич Гольман. Гинеколог».

Лаврентий Павлович усмехнулся. Действительно, гинеколог. Рафаэль хорошо сделал, что оставил здесь все, как было. Семен Моисеевич, весьма известный специалист по женским вопросам, не так давно живший в этой просторной шестикомнатной квартире с камином в гостиной, поменял профессию и работает теперь в тайге, на свежем воздухе. Да и вся его большая семья стерта в лагерную пыль. 

Почему, однако, охранник так странно взглянул на него? Надо от него избавиться. Хотя все соколики давно проверены по части, так сказать, родословной и особенно – в деле. Тем не менее: так поспешно прячут глаза люди, у которых есть что скрывать. Надо избавиться.

Успокаивая дыхание, Лаврентий Павлович постоял у двери еще с полминуты.

На этой служебной квартире у него была назначена важная встреча, и Лаврентий Павлович ощущал легкое покалывание в висках, – так всегда бывало с ним перед первым свиданием с новой избранницей.

Там, за дверью, его ждала очаровательнейшая женщина, какую только можно встретить на этой грешной земле.

Держа на отлете в тонких артистических пальцах изящный костяной мундштук с дымящейся французской сигаретой и нервно постукивая ноготком по резному подлокотнику вольтеровского кресла, сидит, верно, она, грациозно закинув ногу на ногу, и задумчиво смотрит своими прекрасными серыми глазами в узкий переплет окна. Эта милая, утонченная Клара…

Лаврентий Павлович улыбался. Он увидел ее случайно в Большом три дня назад.

Под лепным потолком уже плавно угасал хрустальный кокон люстры, в оркестровой яме вразнобой играли инструменты: истерично взвизгнула первая скрипка, пробуя высокую ноту; словно о чем-то жалуясь, скорбно заныл контрабас; гобой озорно пропел октаву. Маэстро нетерпеливо постучал палочкой, призывая всех к повиновению. В рядах партера поскрипывали сиденья – люди торопливо рассаживались по своим местам. Шум и разговоры постепенно стихали.

Находясь в глубине правительственной ложи, Лаврентий Павлович – он присутствовал в театре инкогнито – уже весь погрузился в эту завораживающую пучину случайных звуков, в волшебную атмосферу ожидания чуда. Сейчас, когда всё наконец угомонится, через минуту, нет, через тысячу лет, в сгустившуюся тишину прольется жалобный голос флейты. Слабый и беспомощный, потечет он в берегах отчуждения и вражды, но мало-помалу в его зыбком дрожании угадаются другие звуки, почувствуется глубина, непоколебимая сила, и станет вдруг пронзительно ясно, что то были не слабость и жалоба, а грусть и мудрость…

В прикрытых глазах мелькнули розовые сполохи; Лаврентий Павлович с трудом поднял отяжелевшие веки – в ложе напротив зиял желтый проем настежь раскрытой двери. Черт возьми! Лаврентий Павлович раздраженно поправил на носу пенсне и успел увидеть стройный силуэт, изящную линию шеи, правильный контур лица, живой блеск возбужденных глаз. В сопровождении кавалера женщина прошла в ложу, села в пододвинутое кресло – и в зале померкло. Лаврентий Павлович застыл на своем месте: случайность, мимолетность – непревзойденные ваятели – экспромтом создали великолепный образ. И сразу все звуки умерли, канули в какую-то пропасть, исчезли растворились. Остался лишь этот силуэт, облитый золотистым светом, эти горящие глаза…

Лаврентий Павлович встрепенулся. Увертюру он прослушал. В замершем зале звучал чарующий тенор Козловского. Вот это да! Лаврентий Павлович нетерпеливо толкнул локтем задремывающего соседа.

       —  Рафаэль, узнай, что там за дамочка в литерной ложе напротив, кто такая, с кэм. И тихо мнэ, тихо, бэз шума. Давай! Бистро!

       Она оказалась супругой известного ученого-энтомолога, академика. Одно время вращалась в кинематографических кругах, надеясь своей эффектной внешностью, непосредственностью и молодым задором проложить дорогу на большой экран. Однако, завязав несколько коротких и неудачных интрижек с корифеями кино, поучаствовав в изнурительных многодневных оргиях, время от времени устраивавшихся для узкого круга на шикарных подмосковных дачах, она, тем не менее, мало продвинулась к вожделенной цели. Какие-то мымры – ни рожи, ни кожи – ловко выскакивали замуж, снимались в картинах, гремели на всю страну. А она, всегда вызывавшая столько восторгов и скрытой зависти, приковывавшая столько горящих мужских взглядов, не могла получить мало-мальски заметной роли даже в самом малобюджетном фильме. Неудачи злили ее до умопомрачения.

Как-то один почтенный мэтр, слывший непревзойденным (и небескорыстным, впрочем) ценителем всех мило очерченных пухленьких губок, заметив их надутыми, небрежно рассмеялся, грассируя (фальшиво, конечно):

         —  Полноте, Клаг’а! Зачем  вам  экг’ан? Ваша  кг’асота  не нуждается в обг’амлении. Будьте  ког’олевой  наших  сег’дец!

Этот смешок взбесил ее, прямо-таки накалил добела.

Наконец, устав от зыбкости положения, прибилась-таки к плюшевому дедушке-академику. Он был очень умен, галантен, и к тому же имел всемирную известность – числился почетным Членом нескольких зарубежных академий. Это хоть на какое-то время ослабило приступы ее уязвленного самолюбия.

Правда, дедушка не отличался крепким здоровьем, отчего пикантная жизнь с ним была крайне скудна: иногда, очень-очень редко, он снисходил и ублажал Клару по-французски. Кряхтя, академик усаживался возле ее кресла на колени, и уже через каких-нибудь пять минут она чувствовала себя всю сплошь залепленной вонючей старческой слюной. Хорошо хоть всегда находился под рукой смазливый и неутомимый, как кот, «подающий большие надежды молодой коллега»…

Довольная улыбка скользила по лицу Лаврентия Павловича. Подробности Клариной жизни ему сообщили за те неполные три дня, что он не видел свою избранницу. В настоящих женщинах всегда должна присутствовать изрядная толика тщеславия!

Как она, однако, быстро согласилась на встречу. Будет его о чем-то просить? Поквитаться  с кем-то? Признаться, это было бы грустно.

Конечно, он удовлетворит все ее просьбы. Кому-то прижмет хвост, кому-то укоротит остренький язычок. А некоторым товарищам, мнящим себя гениальными творцами, настоятельно порекомендует занять в очередной картине «замэчательную актрысу». Ведь если рассуждать отвлеченно, ему нет никакого дела до всех этих мозгляков, этих претенциозных фигляров, никчемных лицедеев, с дутым пафосом кривляющихся в насквозь лживых советских фильмах и пьесках. Эх! Отправить бы всех этих скоморохов (да и борзописцев тоже) куда-нибудь на якутские курорты. На южное побережье озера Лабынкыр! Ха-ха! Нэльзя… Кому-то же надо засэрать мозги комсомолу.

Лаврентий Павлович вздохнул, сунул ключ в замочную скважину, открыл дверь, на мгновенье задержался с пальто у вешалки, неслышно прошел сумрачным коридором, машинально приглаживая руками редкие волосы на затылке.

По комнатам был разлит тонкий аромат роз. Рафаэль, молодец, разузнал, какие цветы она предпочитает, привез несколько дюжин редких, французских.

Клара сидела в кресле возле камина, от зажженной сигареты к потолку поднимались синеватые струйки дыма.

Изящная женщина в роскошном интерьере среди благоухающих цветов.

Думая о чем-то своем, она глубоко затянулась, и на мгновение лицо ее приобрело торжествующе-мстительное выражение.

Лаврентий Павлович залюбовался ею. Тщеславие, зависть, корысть, злоба, страх – вот подспорья, умело манипулируя которыми, можно управлять целым миром.

Лаврентий Павлович сделал несколько неслышных шагов и остановился у кресла.

Девушка испуганно встрепенулась.

 —  Ох, Лаврентий Павлович! Вы так неожиданно!

Лаврентий Павлович не без труда нагнул голову и поцеловал девушке ручку. По тому, как она произнесла эти слова, как глянула на него снизу вверх, как дрогнуло при этом что-то в ее глазах, он понял: Клара давно ждала его и, конечно, заранее постаралась принять наиболее выигрышную позу.

      — Милая Клара, для тебя просто Лаврентий. Как поживает наш уважаемый академик?

  —  Вчера бегал по дому как сумасшедший.

  —  Чего ж так?

       — Прислали телеграмму, что где-то там, в Средней Азии, что ли, поймали бабочку. Говорит, неизвестный науке вид.

Лаврентий Павлович захохотал.

       — Вот кому завидую.  С ума сойти! Поймал бабочку, приколол булавкой к картонке, и готово – получай госпрэмию! «А  пог’аботайте-ка  вы, батенька, с людьми», – как говаривал, бывало, наш дорогой Владимир Ильич.

Клара вежливо улыбнулась.

        — Ах, Лаврентий Павлович, какие прекрасные розы! Откуда вы узнали, что я люблю именно этот сорт?

 —  Как же, милочка, все обо всем знать – моя работа.

  —  Спасибо огромное, Лаврентий Павлович!

   —  Кларочка! Просто Лаврентий…

Он уселся в кресло напротив, с интересом изучая изменившееся выражение ее лица. Он смотрел на красиво очерченные чувственные губы и уже жаждал их хищного влажного прикосновения, ждал их бесстыдной ненасытности.

Как она незаметно и будто бы невзначай, шелестя шелком платья, приоткрыла стройную ножку, затянутую в ажурный шелковый чулок! Сохраняя почти безразличное выражение лица и болтая о пустяках, наклонилась к пепельнице, изящным острием ухоженного ногтя постучала по кончику сигареты, и при этом в вырезе платья призывно шевельнулись упругие груди. Глаза, только глаза выдают ее тайное волнение. Смотрит немного в сторону и говорит вроде бы оживленно, но все эти заранее рассчитанные движения ею уже совершены, и вот зрачки туманит поволока, и зреют в них едва уловимое нетерпеливое ожидание, любопытство.

—…Вы даже представить себе не можете, как скучны все эти ученые вечеринки…

Но Лаврентий Павлович не вслушивался в ее слова, он был уже целиком во власти ее очарования. Он привстал, машинально протянул к ней руку.

—  Клара, какая вы милая!

Она невольно подалась ему навстречу, будто машинально отвечая на вежливый жест:

—  Ах, Лаврентий Павлович…

Через несколько мгновений они уже сидели на диване, и его жадные ладони были на ней, гладили ее всю, скользили по плавным шелковым изгибам, попадая в заманчивые впадины. Он задыхался:

 —  Кларочка, Клара…

Но мутнеющим взглядом полуоткрытого зрачка видел, что она уже чем-то отвлечена, что-то ее заботит.

—   Что? Что? Клара…

        — Лаврентий Павлович, извините… Лаврентий Павлович! Я совсем забыла вам сказать…

        —  Ну что, Клара? Что?

        —  Ой! Я совсем забыла… 

Лаврентий Павлович залепил яркие губы жадным поцелуем и повалился на нее. Его цепкие руки задирали платье, путались в резинках, рвали тонкое кружево нижнего белья.

Она неожиданно воспротивилась, сильно сжала пальцами его кисть, нацелившуюся в расщелину ног, резко мотнула головой, освобождаясь от хищно впившихся в нее губ, придушенно, плаксиво залепетала:

—  Лаврентий Павлович, я хотела прежде спросить… спросить…

От порывистого движения пенсне, которое он впопыхах не снял, соскочило с носа и шлепнулось куда-то вниз, в мятые диванные подушки. Ослепленный, задыхающийся, Лаврентий Павлович смотрел на близкое отчужденное лицо, на ясные и теперь будто холодные глаза, а рука уже сама выбиралась из складок шелкового платья и кровь отливала от висков.

       —  Извините, я хотела прежде вас спросить… вернее, попросить… А то потом, может быть… не будет времени…

Лаврентий Павлович не ожидал такого резкого поворота. Отдуваясь, он тяжело поднялся с дивана, подслеповато щурясь, оглядел девушку, словно увидел ее только сейчас, и сквозь зубы процедил:

 —  Ну? Слюшаю тэбя.

Однако Клара, казалось, не чувствовала нанесенной ею обиды. Сидя на диване с выпрямленной спиной, опуская глаза и ломая пальцы, она с гнусавинкой зачастила:

       — Понимаете, у меня такая ситуация… почти безвыходная ситуация… А так бы, поверьте, я никогда-никогда не решилась…

Лаврентий Павлович молча наклонился над ней, пошарил рукой по дивану, нащупал пенсне, повесил его на переносицу. Дурманящий запах, исходящий от девушки, уже не возбуждал его. Она же, по-своему истолковав его приближение и смутно ощущая, что совершила-таки оплошность, порывисто обхватила Лаврентия Павловича за бедра, прижалась щекой к ворсистой материи брюк.

         — Я на все готова, Лаврентий Павлович, на все! – и снова зачастила, зачастила о чем-то своем.

Лаврентий Павлович почти грубо высвободился из объятий и пошел к выходу, приговаривая:

 —  Я внимательно слюшаю тэбя, Клара!

Но ничего не слышал. Поток эмоциональных слов, выпущенных в ему спину, пролетел мимо ушей, совсем не задел сознания, как будто фразы были произнесены на тарабарском языке.

В прихожей он машинально пригладил редкие волосы на затылке и принялся натягивать пальто. Из гостиной доносились негромкие всхлипывания. Лаврентий Павлович не стал возвращаться в комнату, сказал громко от входной двери:

—  Извини, душечка, мнэ нужно спэшить. Вспомнил об одном срочном дэльце.

Клара воскликнула в ответ:

 —  Как же это, Лаврентий Павлович? Как же?

        — Нэ беспокойся, все по твоей просьбе сдэлаю! – и плотно затворил за собой тяжелую дверь.

На лестнице он надел шляпу на голову и длинно выругался по-менгрельски. Все-таки испортила, мерзавка, то неземное, искрометное чувство, которое он, готовясь к первой встрече с ней, лелеял с самого утра. Могла бы, конечно, просить что угодно, но после! После!

Он внезапно появился на лестничной площадке и, к удивлению охраны, сбежал по маршам вниз. Отрывисто бросил шоферу: «Домой!»

В прохладном чреве лимузина, зло блеснув стеклами пенсне, спросил Саркисова:              

—  Рафаэль, дэвчонка готова?

Полковник закатил вверх карие глаза, поцокал языком:

—  Все в порядке, Лаврентий Павлович. Ждет!

—  Нэ фокусничала комсомолка?

 —  Если только совсем чуть-чуть.

—  Ну-ну.

Внезапный приступ ярости сходил на нет. И чего, в самом деле, он так взбеленился на эту амбициозную девку? Ну, забылась она от волнения немного, задергалась, стала по-хамски себя вести… Что из того? В первый раз, что ли?

Лаврентий Павлович даже прищелкнул пальцами. Шени дэда мов тхан!

Ни одна женщина не смеет перечить ему, когда, воспаленный огнем желания, он жаждет близости! Наоборот! Должны ловить каждый жест, каждое его движение, малейший намек! А Клара эта… Ну да черт с ней…

Откинувшись на сиденье, он переключился на более приятные мысли.

Эти тертые, насквозь прожженые бабы, прошедшие огонь, воду и медные трубы, – клейма на них ставить негде. Куда интереснее юные золотоволосые цыпочки, от которых – ну, не наваждение ли? – будто исходит природный аромат свежести. Как прелестны их не замутненные мелочными расчетами глазки, как грациозны и естественны неуверенные, угловатые движения!

В особняке на улице Качалова нынче томится такая девушка – школьница, комсомолка, активистка. Рафаэлю пришлось очень постараться, чтобы заманить ее с оживленной улицы в большой черный автомобиль. Тем более, что Лаврентий Павлович ни под каким предлогом – ни-ни! – не позволил применять силу, а велел действовать только убеждением. Если учесть, что юные особы по своей натуре чрезвычайно впечатлительны и любопытны…

—  Ну, расскажи, Рафаэль, как же тэбэ удалось поймать в сэть нашу золотую рыбку?

        Тот рассмеялся, довольный:

        — Ха-ха! А я пустил вперед одного прыткого лейтенантишку. Есть там, в местном районном аппарате, такой Глушков. Молоденький совсем и смазлив как херувим – хоть иконы с него малюй… Кира как раз попрощалась в переулке с подругами, брела себе неторопливо домой. А тут, точно черт из табакерки, Глушков: «Девушка, не подскажете, как найти здесь такой-то тупик?» А сам улыбается, играет глазами, форма на нем новенькая, с иголочки, сапоги начищены до блеска. Она что-то ему пытается объяснить, тонкой ручкой показывает, а он: «Какая вы милая! Не согласитесь мне показать? Я на машине, это займет всего несколько минут…» Подал тайный знак, тут и мы из-за угла – хлоп! Не успела девчонка оглянуться, как уже очутилась в салоне «ЗиСа»…

—  И что дальше?

        — Ничего. Лейтенантишка прям-таки соловьем заливается, я сижу индифферентно на откидном сиденье – мол, я здесь никто. Цыпочка-то поначалу и не сообразила, что угодила в золотую клетку.

       —  Ну-ну!

       — Потом, конечно, слегка растерялась, когда поехали не в ту сторону…

       —  Рафаэль, я тэбя прэбью!

       — Ничего ведь страшного не произошло, Лаврентий Павлович! Глушков моментально сочинил историю про папу-генерала, который посылал его с поручением по конкретному адресу, а он, якобы, забыл заскочить еще в одно место. «Ну и что здесь плохого, лапочка?  Неужели вы так просто уйдете? Давайте немного покатаемся, поговорим…» И болтает, болтает без умолку. Шофер Жора знай себе в усы усмехается да рулит. Домчались до Садово-Кудринской, влетели в распахнутые ворота со стороны Вспольного переулка. Тут уж, в замкнутом пространстве двора, и лейтенант вспотел…

Поморщившись, Лаврентий Павлович слегка шевельнул пальцами, и его словоохотливый подчиненный мгновенно умолк.

Значит, все-таки пришлось чуть-чуть поволноваться милой девчушке Кирочке. Ну, это не беда, это даже хорошо для прелюдии – по идее, это должно настроить пленницу на нужный лад.

Он заранее распорядился поместить школьницу в комнату, обставленную не с кричащей роскошью, но достаточно комфортно, и до его приезда организовать непринужденную обстановку, подать напитков, сладостей.

«Щеки твои – точно половинки граната под кудрями твоими, губы твои алы. Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста, мед и молоко под языком твоим. Вот груди твои – они ароматны, сосцы твои – как вино!»

Привычный покалывающий холодок стиснул виски, и Лаврентий Павлович прикрыл глаза, а когда открыл их вновь, машина уже стояла возле особняка. За толстым блиндированным стеклом маячила долговязая фигура фельдъегеря; подскочивший охранник, не мешкая, распахнул тяжелую дверцу, и армейский офицер, судорожно щелкнув каблуками, протянул пакет: «Исключительно срочно по проекту «Гром», товарищ Берия!»

Пару секунд Лаврентий Павлович отстраненно смотрел на него, потом встряхнулся, черкнул небрежную закорючку в листке получения, почти брезгливо переправил пакет в руки помощника:

         —  К черту! Ми пообщаэмся с товарищем Курчатовым позже. Позже все исключитэльно срочные дэла!

На втором этаже заводили патефон, и в приоткрытую форточку было слышно, как зашипела игла, а потом, наружу, в тесное пространство внутреннего дворика рванулся необузданный, бойкий американский мотивчик. Поспешая к заднему крыльцу, Лаврентий Павлович силился вспомнить, где он мог слышать эту вульгарную, а в отдельных пассажах почти непристойную музычку? Ну, конечно же, это рулады из «Рапсодии в стиле блюз» – заокеанской картины, шедшей в прокате нынешней весной. Замэчательно, что и говорить! Вот что отличница и комсомолка выбрала из той богатой коллекции патефонных пластинок, которую ей для развлечения доставили в комнату. Так! Значит, воспитываем молодежь в совэтском духе, а они всё поглядывают на загнивающий Запад.

Лаврентий Павлович поднялся по черной лестнице и вошел в анфиладу комнат второго этажа. Ему не терпелось, наконец, увидеть юную барышню.

Он появился в дверях в тот момент, когда заокеанский ловелас томным голоском звал любимую на случку. Юная гостья, вольготно расположившись в большом кресле, подергивала худенькими плечиками мелодии в такт – вот-вот пустится в пляс. И движения-то были неловкими, угловатыми, – но без нарочитости, рисовки. И как при этом она была грациозна! Одним махом он оглядел ее всю – тонкую, гибкую, обольстительную. Она быстро, по-птичьи, дернув вбок маленькой головкой, кинула взгляд в его сторону. Глазки ее блестели, блуждающая улыбка и слегка замедленные движения выдавали действие снадобий, которые подмешали ей в лимонад для придания нужного настроения. Она поправилась в кресле и взглянула на него почти с вызовом.

—  Здравствуй, Кира!

—  Здравствуйте, дядечка!

Он сразу уловил ее тон, беспечный, игривый. Легко усмехнулся:

—  Любишь слюшать американцэв, душэчка?

Она будто спохватилась:

 —  Ой, а откуда вы знаете, как меня зовут?

—  Эх, Кирочка, дарагая!

Лаврентий Павлович подсел к ней на подлокотник и жадно вдохнул пьянящий аромат пышных каштановых волос.

—  Ой, какие тут у вас пластинки!

 —  Спэциально для тэбя принэсли.

—  Ой, а кто же вы? Генерал?

Лаврентий Павлович потянулся к ней губами, бормоча: «Сейчас это, душечка, нэважно, нэважно». Он видел близко молодые бессмысленные глаза, влажные безвольные губы.

При его приближении она зажмурилась, как испуганная пичужка, и он прикоснулся к мягким ароматным губам. Прикосновение было мимолетным, но Лаврентий Павлович почувствовал, как вздрогнула она всем своим хрупким телом, как что-то сдвинулось и заволновалось в ней…

Кровь ударила ему в лицо, жаром бешеного желания опалило грудь. Сам не помня себя, он срывал с нее легкие одежды, и все это почему-то уже на кровати. Как, когда они переместились туда? Это из памяти выпало. Кира только тихонько постанывала под его опытными, вездесущими руками.

Лаврентий Павлович, слюнявясь, суетливо целовал девушку взасос, мял податливое, будто неживое тело, и близился, близился сладостный миг соединения, как вдруг лицо ее безобразно сморщилось, и она затряслась в беззвучных спазмах рыданий. Крупные слезы градом лились по щекам. Он опешил, никак не рассчитывая на такой фортель. Школьница же расходилась все больше и больше, распялила в немом крике губы, и, хотя отчаянно пыталась подавить вопль, что-то уже клубилось, рвалось из ее горла наружу.

Лаврентий Павлович как ошпаренный отпрянул от своей странной гостьи, брезгливо оглядел лежащее перед ним щуплое, смятое бледное тело в крупных бугорках серых мурашек.

 —  Дура! Подумаешь, сокровище!

И эта фраза окончательно прорвала плотину: юную невольницу моментально скрутило в конвульсиях истерики. Как она завелась! Под вздохи, стенания, бессвязные выкрики и водопад слез Лаврентий Павлович кое-как напялил на себя одежду, выскочил вон из комнаты; подвернувшемуся под руку помощнику злобно прошипел:

—  Привэдите ее в чувство и вишвырните вон отсюда!

В салоне лимузина он опять приходил в себя. Молоденькая, а какова стэрва! Блестела глазками, жеманничала, а потом просто спятила. Истэричка!

Тяжелым взглядом Лаврентий Павлович уперся в стриженый затылок шофера, рявкнул:

—  В  Сухановку!

Вот место, где он всегда чувствовал себя превосходно. Крепкие стены бывшего монастыря, застывшие фигуры часовых в сквозных бойницах угловых башен, гирлянды колючей проволоки, хриплый лай овчарок. А атмосфэра! С чем сравнить терпкий коктейль смешанных благоуханий: прокисшего пота, гниющего живого мяса, параши, собачатника, сапожной ваксы и оружейного масла? А клейкая вонь неволи, навеки въевшаяся в унылую плоть обреченных?

Там, за семью замками, в крохотной камере который уж месяц томилась кареглазая Тамара, молоденькая вдова расстрелянного наркома. В прежние времена она гордо несла свою точеную головку на кремлевских приемах, не прятала взгляда – наоборот! – смотрела на окружающих открыто и как будто даже с неким вызовом. И объяснялось-то все до мычания просто: ее муж стремительно отвоевывал тогда пространство у трона, спешил попользоваться благоволением Хозяина. Но мыльным пузырем лопнуло дутое реноме – мерзавец оказался шпионом, прокравшимся в самое сердце Родины, англо-японским наймитом. Да еще и крупным растратчиком впридачу!

Полетела голова с плеч добра молодца, в темном подвале из нагана простреленная. А красна девица? Ее, конечно, сразу пытались определить по назначению – самому что ни на есть прямому назначению. Лаврентий Павлович вышел к ней с деловым предложением: дай мнэ, и тэбе воздастся. Но недооценил характера кареглазки: закобенилась. Теперь вот сидит за решеткой, тяжкие булыжники мыслей ворочает…

Впереди показались надвратная колокольня без колоколов и желтые, кое-где изрядно облупившиеся стены монастыря.

Лаврентий Павлович втянул расширенными ноздрями воздух: ну и чертовщина! Еще до ворот не успели доехать, а тюремная вонь – вот она, уже просочилась в салон, половодьем хлынула в легкие…

На территории специзолятора он вывалился из резко затормозившей машины, грубо оттолкнул подскочившего с докладом бледного начальника, заспешил к ступеням главного корпуса. Его вела судорога, лицо потемнело, губы тряслись, из горла рвался хрип.

— Дэвушку из сэдьмой камеры…  мнэ в кабинет… Быстро!

Все двери открывались перед Лаврентием Павловичем как по мановению волшебной палочки. Наконец, сопровождающий офицер распахнул последнюю, черной кожи, и затем мягко прикрыл за его спиной.

Лаврентий Павлович дошел до кресла и рухнул в него почти без сил. Полное лицо его лоснилось от пота, тело вибрировало, руки ходили ходуном. Сверху, с жидко побеленного потолка на него взирали бесстрастные лики святых: кабинет располагался на техническом этаже бывшей церкви, и при спешном ремонте маляры замазали роспись кое-как. Халтурщики!

Немного отдышавшись, он открыл жалобно пискнувшую дверцу письменного стола и достал оттуда початую бутылку коньяка. Нужно было срочно подкрепить силы.

Но допить налитые полстакана он не успел: в дверь деликатно постучали, и в проеме показалась статная Тамара с угрюмой физиономией вертухая за спиной. Странно, но месяцы заточения почти не сказались на ее облике. То же строгое лицо, то же выражение упрямого несмирения на нем… Разве только чуть похудела, резче обозначились ключицы, слегка обтянуло скулы…

Она сделала два шага и остановилась перед столом. Вертухай, пятясь, тут же исчез за дверью.

Лаврентий Павлович, набычась, внимательно рассматривал молодую зэчку, стоявшую перед ним. Стройна, ладно скроена, и если б не неряшливая, порядком обносившаяся одежда… Черт вазми, а наши наркомы-шпионы умэют выбирать сэбэ баб!

—  Ну? Коньячку выпьэшь?

Тамара молчала. Лаврентий Павлович мрачнел, кирпичной краской наливалось злое лицо.

  —  Ну? Что молчишь?

 —  Не хочу.

 —  Ах, так! Нэ хочешь?!

Он яростно вскочил с кресла, неожиданно проворно для своей комплекции обежал стол и схватил упрямицу за шею.

 —  А я заставлю тэбя! Заставлю!!!

Свирепея, он мотнул рукой, и девушка отлетела к кушетке, придвинутой к ближней стене; вздувшаяся куполом юбка обнажила крепкие стройные ноги.

Схватив пытавшуюся подняться с коленей жертву за волосы, Лаврентий Павлович совал плескавший янтарной жидкостью стакан ей в зубы и кричал:

 —  Пэй! Пэй!

Та в ответ только мычала и мотала головой.

Пряный аромат разлитого коньяка, терпкий запах давно немытого женского тела удалили в голову; ноздри хищно раздулись, налитые кровью глаза полезли из орбит. Он вдавил стекло в плотно сжатые губы, и ему все-таки удалось влить несколько капель в скривившийся стоном рот. Этот булькающий, нутряной звук лишил его последних остатков рассудка, слепая волна бешенства залила мозг. Стакан со звоном разбился о пол, руки остервенело рвали ветхую одежду, скривившийся в слюнявом оскале рот был страшен.

Теперь он возвышался над ней, видел ее всю: точеную головку, хрупкие плечи, выдающиеся лопатки, осиную талию и роскошный раздвоенный зад. Он чувствовал, как слабое тело поддается ему, его неистовому напору, и в тот момент, когда огненное жало наконец утонуло во влажной теплоте ее лона, под гулкими белеными сводами оскверненного храма раскатился звериный рык.

 

Я дочитал последнюю фразу, поежился: мурашки бежали по спине, а в ушах все стоял этот неистовый крик торжествующего чудовища. Вздрогнул – кормушка с лязгом распахнулась, и в ней показались жилистые руки контролера.

—  Осу́жденный, сдать посуду!

Ух-х.

 

 

                                                                   21.

Запарка под Новый год началась конкретная. А тут еще один недотепа-грузчик залетел по-глупому за торговлю горячительным из-под полы, пришлось уволить. Андрей чертыхался: свой ум в чужую бестолковку не вложишь, а Паук – он всегда на своей паутине сидит.

Две последние смены он пахал вместе со всеми, и времени расслабляться почти не было. Машины шли с окрестных винзаводов одна за другой, а особенно фуры с шампанским с «Межреспублики». Колобок придумал сбывать дефицитную шипучку из полуподвала, со двора, чтобы не создавать лишней толкучки в торговом зале, и вот бригада крючников высыпала на свежий воздух, обеспечивая это указание.

— Чего ты, студент, здесь под ногами путаешься? – Мохер с утра был зол непонятно отчего, стеганул словом Кольку-танкиста, крутившегося возле очереди. – Иди лучше на рампе помогай ребятам, машину нужно скоренько разгрузить!

Тот, видно, хотел сшибить пару рубликов с граждан, не желавших толкаться вместе со всеми, пытался огрызнуться:

—  Я думал…

— Он думал! Я ждала, надеялась, думала, рожу, а пошла проверилась – с триппером хожу!

Змеей извивавшаяся по двору очередь покатилась со смеху.

Андрей застал момент, когда Мохер, почуяв благодушную атмосферу и подбоченившись, собрался было вещать на публику:

— Бывает в жизни так тоскливо, что даже чай не лезет в глотку, а помогает только пиво, которым запиваешь водку!

Этот пустопорожний треп на фоне аврала нужно было срочно прекращать.

— Витя, шуруй на ближний склад, там подъемник второго отдела заклинило, подсобишь таскать товар с первого лифта.

—  А с чего это его заклинило?

— Потом расскажу… Ты, Коля, к ребятам на рампу. В темпе освобождайте фуру, в переулке еще одна машина под разгрузку стоит.

—  Йес, сэр!

—  Шутковать будем потом.

Внешне распоряжаясь сухо и по-деловому, на самом деле Андрей чувствовал себя не в своей тарелке: буквально пять минут назад он избежал очередной ловушки судьбы, и до сих пор мурашки толпой бежали по телу. Еще со времен армейской службы он заметил, что наступают моменты, когда сужается и сгущается окружающее пространство, и тогда от одного единственного верного или неверного шага зависит, будешь ли ты коптить небо дальше или мигом превратишься в кусок гниющего мяса. Первый такой эпизод случился на учениях «Запад-81», когда он с пулеметом нырнул в ячейку, а соседний окопчик, выскочив на него из пелены пыли и дыма почти вплотную, проутюжил танк, обвалив непрочные земляные стенки. Тогда он всем нутром почуял, как вибрирует горячий воздух вокруг. Случались и потом нештатные ситуации в войсках и на гражданке.

С подъемником второго отдела давно что-то не ладилось, кнопки пуска работали через раз. Сегодня из-за предновогодней запарки он плюнул на все формальности, вскрыл электрощиток и управлял механизмом, нажимая на контакты простой палкой. Нажимать-то нажимал, да думал при этом не о чем нужно: о прелестях Ирочки, которые по приезде мужа из командировки станут временно недоступны; о давешнем походе на балет; и, конечно, о таком случайном, однако сулящем интересные перспективы общении с маститым писателем. В какой-то момент подъемник наверху опять застрял, а внизу, в подвале, уже болтался кольцами размотанный поржавевший трос. Но Андрей не обратил на это никакого внимания. Поднялся в отдел, увидел чуть придавленную тяжелой створкой грузовую площадку, сначала хотел прыгнуть на нее, чтобы расшевелить механизм, но с ходу лишь с силой пнул ногой стальную конструкцию. В следующий миг лифт с грохотом рухнул в бездну, и с лязгом захлопнулись над ним жуткими челюстями пудовые створки…

Получается, по жизни пройден еще один условный окоп?

Расставив народ на ключевых точках, Андрей отправился в торговый зал: хотелось в суете от всего отвлечься. Однако в зале царил относительный порядок, покупатели чинно стояли в очередях у касс. Юрки нигде не было видно, зато в стеклянном тамбуре, у главного входа, маячили Колобок и Наиль. Директор довольно улыбался: как ловко он разрулил бедовую ситуацию! Ирочка, грациозно двигаясь за прилавком, отпускала товар, едва заметно подмаргнула ему. Он подошел.

—  Андрюшенька… – шепот ее срывался, – захотелось тебя до смерти… не знаю, что на меня вдруг нашло… – вскинула на него глаза. – Что с тобой?

—  А что?

—  Ты какой-то не такой.

— Все в порядке. Ты поспокойней, Ириш, отовсюду смотрят.

—  В нашем лабазе есть закуток, где можно скрыться?

—  Найду, если надо. Ты это к чему?

—  Сделай, прошу! Поласкаю тебя хоть пять минут.

—  Ого, ты завелась! Ладно, работай, а то вон Колобок уже свои линзы на нас наставил. Я тогда дам знак.

Даже Ирочка срисовала, что он слегка не в своей тарелке. Чуть помедлив, Андрей резко повернулся и пошел в раздевалку грузчиков, там и обнаружил приятеля. Юрик сидел за столом и, не скрываясь, тянул из пластикового стакана коньяк. Фасонистая импортная бутылка  красовалась тут же.

—  Ты что это?

Тот смотрел на него без улыбки, что было на Юрку совсем не похоже.

—  Сейчас чертилу засек. В толпе у магазина. С двумя быками.

—  Да-а? А они тебя видели?

—  По-моему, нет.

—  Ты поэтому сюда зашхерился?

—  Отчасти. Нужно понять, случайно это или как.

—  А если не случайно?

— Тогда будем разбираться. Предъяву он мне кинуть не может, скорее, уж я ему.

—  А коробка кассет?

—  Это все мелочевка. Это мне бонус за стресс.

— Железно. Чем лечишься-то? О, «Камю Икс-О Элеганс»! Откуда взял? В нашей забегаловке такого отродясь не бывало.

— Бухло из валютного бара «Метрополя». Брал для дома, да так и не довез. Маханёшь?

—  Наливай, коль не жалко.

— Жалко у пчелки в жопке. А ты чего такой загадочный?

—  А меня, представляешь, тут чуть конкретно не защемило!

—  Это как?

Андрей в двух словах описал ситуацию с грузовым лифтом.

—  Вот это ничего себе, там же створки люка как нож гильотины, в секунду разрубят напополам! Почему ж не доглядел? О чем думал??

—  Как обычно, обо всем понемногу.

—  Да ладно, ладно, о манде, небось. Как в том армейском анекдоте: «Рядовой Петров, о чем вы думаете, когда перед вами ставят боевую задачу?» – «О манде, товарищ майор». – «Как? Почему???» – «А я о ней всегда думаю!» Пей. На закусь есть миндаль, начальство ничего не учует.

После сотки эксклюзивного коньяка, наскоро зажеванного орехами, на нервной почве у Андрея настолько разыгралось воображение, что он с трудом удержал себя от того, чтобы тут же не потащить Ирочку в вентиляционную камеру: производственный цикл никто не отменял, да и за чертилой неплохо было бы поглазеть.  Крючники работали слаженно, уже забивали фуру пустой тарой, а машина в переулке оказалась не в счет: была она загружена коллекционным «самтрестовским» коньяком, ажиотажа на который со стороны публики никак не ожидалось по причине его безбожной дороговизны, ну и горбатиться в поте лица, значит, никто пока особо не понукал.

Сочинив какую-то небылицу, Андрей выудил у Юрки ключи от венткамеры, но все же пошел пока в отдел и из подсобки внимательно осмотрел зал. У дальней кассы торчал долговязый парень всё в той же «стеклянной» кожаной куртке с меховой опушкой, что была на нем на памятной «стрелке». Рядом с ним мялись два бритоголовых субъекта весьма накачанного вида. Троица покорно стояла в очереди, однако головами при этом чуваки крутили вовсю. Вот, наконец, с чеком в руках чертила выдвинулся к прилавку, по пути будто опять обшаривая помещение настороженным взглядом, с корешами загрузил в пакеты дюжину дорогущего вина, перебросился парой слов с пожилой продавщицей и подорвался  к выходу. Оставалось все-таки неясным, был ли у него в лабазе козырный интерес, или он сюда примотался только за ханкой? И о чем говорил с Розой Семеновной? Может, спрашивал о ком?

Андрей подал неприметный знак Иришке, адреналин и спиртное действовали стремительно, и он уже всерьез опасался, как бы это не стало заметно по одежде ниже пояса.

В полутемной комнатушке она блестящими глазами оглядела вполне обжитую обстановку:

— Вот, значит, где вы отвязываетесь по полной! Ты подумай, и столик тут у них из ящиков, и сиденья…

Задыхаясь, он залепил ей поцелуем рот, лихорадочно стал расхлестывать халат, стаскивать тесные джинсы. Она яростно ответила на поцелуй, задрожала вся:

—  Ох, Андрюшенька я огнем горю, а встречаться пока не придется – завтра муж приезжает!

Он стянул ей джинсы только до колен, бросил это хлопотное дело, повернул спиной к себе, слегка наклонил к стенке…

Через шесть-семь минут они выходили из венткамеры запыхавшиеся, вспотевшие, на губах девушки, обтертых салфеткой, играла хмельная улыбка. Андрей деловито проворачивал в замочной скважине ключ, зорко оглядываясь за плечо – чтобы все было в ажуре, чтобы приключение осталось незамеченным.

Период затишья длился недолго, часов с четырех дня поставщики как с цепи сорвались и повезли самое что ни на есть ходовое: дешевый столовый сушняк «Ркацители», ординарные портвейны «Агдам», «Алабашлы», «Акстафу», ну, и, конечно, царицу стола – водочку. Что тут началось!

В бешеной беготне завертелось всё. Андрей выставил на «ворота» Мохера, чтобы тот своей могутной фигурой и зычным голосом время от времени пугал почти обезумевшую очередь, и уже подумывал, не вызвать ли на подмогу доблестный наряд милиции, но затем бросил эту непотребную мыслишку. Юрка мельтешил в зале и практически сорвал голос, продавцы вкалывали за прилавками как проклятые.

Но все хорошее, как, впрочем, и плохое когда-нибудь кончается, схлынула и эта бурливая людская волна: товар судорожно расхватали и разбежались по своим хатам; остались лишь гул в ушах, ломота в мышцах да опустошенная тара.

В мужской раздевалке, прячась за открытыми дверцами шкафов, вовсю разливали по стаканам. Хотя начальство и не умелось пока домой, но, учитывая успешно перевыполненный дневной план, отдавало дань должному: быть у волшебного источника и не пригубить?

Колька-танкист, впрочем, уже умудрился набубениться и сидел теперь мутноватый у стола, мотал головой:

— Витя, маханём по стаканчику портвешка? У меня убойный марочный «Айгешат» есть!

Мохер по обычаю закусывал дозу крутым яйцом, кривил влажные губы, роняя на пол крошки желтка:

—  А тебе не хватит, студент?

— Как хватит, так и не встанешь! Экий ты скучный, Витя. Я, помимо студента, еще и солдатом был.

— Знаю. Умом ты можешь не блистать, но сапогом блистать обязан!

—  Вот-вот, такой же у нас прапорщик в Афгане смехач был. Кусяра с прикольной фамилией Синюхин.

—  Ха-ха, и чего?

—  Соответствовал своей фамилии. Всех очень насмешил, когда по-пьяни угодил под гусеницу бээмпешки.

—  И что, насмерть?

—  В лепешку. При развороте на полном ходу с брони рухнул.

—  Ну, студент, это совсем грустный пример!

—  Так подставляй стакан, и грусть-тоска пройдет.

—  Согласен. Портвешок – волшебная жидкость: превращает черную тоску в белую горячку. Наливай!

Андрей, предварительно выглянув в пустынный коридор на предмет па́лева, тоже приблизился к столу. Там темно-бурую жидкость уже раздавали по стаканам.

— Тебе, бугор, тоже насыпать? – Колька поднял вихрастую голову, шальные пьяные глаза темнели недобро, руку с бутылкой вело. Таким развязным его еще никогда не видели. Правда, трудился студент недолго, и чтобы когда злоупотреблял – ни-ни.

— Он сегодня только шампунь пьет, с краснухой не мешает. Да, старшо́й? – почуяв засаду, попытался перевести стрелки Мохер.

Но Андрей его не слушал.

—  Ты чего это, танкист, так шибко нагрузился посреди рабочего дня?

—  А чего? – бухнул бутылку на стол, поднялся. – Бригадир у нас хороший, бригадир у нас один, соберемся всей бригадой и…

—  Чувак, ты что-то не то буро́бишь, завтра проспишься, самому тошно станет, – Андрей сделал шаг вперед, чтобы, в случае чего, навесить с правой.

— Хорош, ребятки, здесь базары разводить! – Витя, туловищем поперек себя шире, встрял посередине. – Уж больно горячи!

— Что вы тут разорались? – в раздевалку засунулась озабоченная Юркина физиономия. – Ну, ладно, Колобок только что свалил, а все заведующие еще здесь! Охота пали́ться? – спросил и скрылся.

Колька, отшатнувшись, бухнулся снова на стул, Мохер взял пластиковый стакан в толстые пальцы:

—  Будем! – и рывком опрокинул его в глотку.

Андрей отошел к своему шкафу и налил себе бокал полусухого шампанского, наслаждаясь, с оттягом выпил. Бросил будто в сторону:

—  Добивай дозу, танкист, собирайся и шуруй домой!

—  А то что?

—  А то будешь квасить на одну стипендию, студент.

— Ладно, старшо́й, не кипятись, дата у меня сегодня, вот я и…

—  Что еще за дата?

— Танк мой ду́хи спалили ровно пять лет назад. Теперь как второй день рожденья.

—  Иди ты!

—  Да. Один только я, механик-водитель, из коробки в итоге и выскочил.

—  Ну-у, зёма!

Колька сжал губы в полоску, нагнул голову вниз, будто о чем-то задумался.

Андрею стало как-то неловко:

—  Ты ведь не маленький, должен понимать, если залетишь за пьянку – самому же хуже будет. Так?

—  Так.

—  А за товарищей боевых выпить в такой день, конечно, дело святое. Но лучше бы это делать дома!

—  Ага. А где я у себя в районе спиртное возьму? Везде по полдня за бухлом стоять нужно – очереди огромные.

— Тоже верно. Где выполнял интернациональный долг?

— Баграм, Чарика́р, Пули́-Хумри́, восемьдесят два – восемьдесят четыре. Неоднократно ходил и в рейды.

— А я тащил службу в Заполярье в бригаде морской пехоты с восьмидесятого по восемьдесят второй. Писали и мы рапорта в Афган – да только все без толку…  И награды у тебя есть?

—  Медаль «За отвагу».

Андрей и вовсе смутился, оглянулся вокруг, встретился взглядом с Мохером.

—  Видишь, Витя, герои среди нас, а мы и не в курсе… Сейчас, конечно, это дело усугубим, у меня ведь тоже сегодня вроде как именины. Но строго под закусь, и дверь подопрем.

Тесным кружком составили стаканы, и Мохер недрожащей рукой выцедил в них до донышка бутылку портвейна. Андрей, тем временем, выложил на стол бутерброды из запасов, даже лимон в шкафу нашелся. Быстро посекли его на дольки.

—  Ты, Колян, пожуй кисленького, чтобы взбодриться, да и закусывай больше, не стесняйся. Ну, чтоб судьбина нас пореже испытывала! Вздрогнули!

Пластиковые стаканы с шелестом сошлись и затем были мигом опустошены. Шумно задвигались челюсти, перемалывая съестное. В притворенную дверь осторожно поскреблись, и снаружи послышался сдавленный Юркин голос:

—  Без меня синячите?

 

                                                                22.

И память вновь услужливо выстелила перед глазами заснеженный таежный пейзаж.

Воротом постового тулупа заслонив от ледяного ветра лицо, я вскинул взгляд вверх – там, в густой чернильной мгле, будто грандиозная иллюминация, безмолвными сполохами качалось северное сияние. Уже с час оно  неспешно разворачивалось в гигантскую ленту, охватившую, в конце концов, всю ширь неба.

У облепленного сугробами приземистого домика караулки, урча изношенным движком, стоял видавший виды «Зил-157», прозванный в войсках за простоту и надежность «колуном», мутные лучи включенного дальнего света упирались в стену оружейного склада. В нем только что прибыл на точку собаковод Сикорский, москвич, по сроку службы «дембель», ни с кем из земляков, впрочем, особо не знавшийся, да и к своей персоне мало кого привлекавший: мятое кукольное личико и вечная кривенькая ухмылка при нем. Он привез из гарнизона дополнительное питание, и почуявшая это немецкая овчарка вертелась теперь у него под ногами, подскуливая, норовя засунуться поперек пути. Собаковод досадливо отпихнул ее сапогом, прикрикнул:

—  П-шла отсюда, ш-шалава!

Я наблюдал за всем издалека, стоя на посту у ограды из колючей проволоки, окружавшей обширное хранилище авиабомб. В косом свете прожекторов волнами поднимался от машины горячий воздух. Но вот фары потухли, движок стих, скрипнула пассажирская дверца, и на утоптанный снег соскочила с подножки… стройная девичья фигурка. Девушка в тайге! Сикорский что-то со смешком бормотнул солдату, открывавшему калитку, и потом все скопом зашли в караулку, оставив пса за порогом.

До окончания смены оставалось минут тридцать. Мороз крепчал, изредка где-то в лесу то тут, то там гулко бухал треснувший ствол дерева. 

Вот это да! Девушка с собаководом приехала в медвежий угол!

Все эти осенние месяцы протекли как-то особенно тоскливо. Медленно, день за днем, отдалялась былая гражданская жизнь, и все реже всплывали в памяти моменты, с ней связанные. Армейские будни, серые как застиранные портянки, заслонили собой все. Однообразное хождение в караул, бесконечная колючка, натянутая между столбами, объекты, посты, потом опять унылая казарма, и лишь иногда редкие стрельбы, когда удавалось хоть немного отвести душу с пулеметом. Большой город находился от аэродрома далеко, а в военный поселок солдат без сопровождения не пускали. Конечно, приходилось искать обходные тропы, что было не очень-то сложно – гарнизон, зажатый со всех сторон тайгой, обнести еще вдобавок забором командование не удосужилось.

Как-то октябрьским вечером стало совсем уж невмоготу, и Серега, почуяв мою хандру, пристал с разговором:

—  Совсем вижу, Валерка, ты скис. Что стряслось?

— Ничего особенного. Просто задолбала такая убогая жизнь.

— А ты чего ждал от казенной службы? Праздника каждый день?

—  Нет, конечно, но думал, что все будет поживей.

—  Поживей – это как?

— Стрельба, учения, марш-броски, какой-то риск, наконец.

— Ха, рисковый ты наш! Просись в Афганистан, там этого добра навалом!

— Давно бы написал рапорт, если б это реально помогло.

— Ты что это серьезно, а не для красного словца сейчас брякнул??

— Нет, а что? Я, вообще-то, ходил к ротному, интересовался, так тот трехэтажным послал куда подальше.

— Ну, парень, ты окончательно потерялся! Сразу видно, пацан из-за школьной парты. И, небось, на четверки с пятерками учился?

—  Да, а как ты догадался?

— Очень просто. Не обижайся, братан, но за километр видно, что ты пижон. И если б не был при этом таким отчаянным чуваком, не знаю, как бы мы с тобой скорешились.

Я был слегка уязвлен:

— А ты-то что, такой бывалый и не откосил, сам в сапоги влез?

— А мне вся эта твоя романтика по барабану. Но каждому мужику, по-любому, нужно в армии отслужить. Просто по жизни так положено. И если пошлют куда к черту на рога, без вариантов идти, но чтоб рваться по своей воле – ни боже мой: плохая примета… Это мое личное мнение, – и тут же резко переменил тему. – Слушай, а не прогуляться ли нам по свежему воздуху?

—  В смысле? 

— Прикинь сам, командир и замполит сегодня в роту уже не сунутся, а кусяра наш, старшина Бабирад, вечно таблом щелкает, об очередной бабе, наверное, думает. Сейчас поведет личный состав в полковой клуб, и пока они там будут в сотый раз на Гюльчатай с Зульфией пялиться, мы моментом до магазина доскочим. Деньжата какие-никакие есть, возьмем фуфырь бормотухи, а то и два, глотнем из горла, и назад. А? Хоть на телок поглазеем да воли почуем чуток!

—  Короче, на самоход па́лишь?

Никулин, довольный, заржал, свел пальцы в щепотку, прищурился:

— Э-э, слющай, дарагой, на савсэм маленький такой самаходык, часыка на полтора. – и уже серьезно. – Жаль, вот только Санёк в карауле.

—  Да не вопрос, почухали.

При выходе роты из казармы скользнув в суете за темный угол, мы быстрым шагом зарядили в сторону манящих разноцветных огней…

Только окончилось все в итоге не шибко складно – по крайней мере, для меня. Ошалев от призывных девичьих улыбок, а пуще, с непривычки, от убойного плодово-ягодного, я нежданно-негаданно пошел вразнос. Поначалу пил на морозце из горлышка и чувствовал себя прекрасно, а потом как душным одеялом накрыло. Где там было Сереге со мной справиться! Уже по возвращении в казарму меня развезло вхлам, я еле языком ворочал. Естественно, старшина роты Бабирад мигом узрел такое вопиющее нарушение дисциплины и тут же определил меня на гауптвахту.

Именно тогда и случилась моя первая встреча с постылой камерой.

С лязгом захлопнулась за спиной окованная железом дверь, в крохотном темном помещении воздух был сперт, хоть топор вешай. Я пригляделся: прижавшись боками друг к другу, на широкой доске откидных нар спали арестованные воины. Мне тоже не мешало бы куда-нибудь приткнуться, но даже узкой щели между четырьмя скрюченными туловищами я отыскать не смог, а потому притулился пока за столом. Голова была тяжелая, мысли мрачные: что это со мной так внезапно стряслось? Совсем скоро, не в силах больше противиться навалившейся усталости, я сжал липкие веки и ткнулся лбом в столешницу. Проснулся, впрочем, довольно скоро: ноги, казалось, весили по пуду, руки отсохли, будто их отрубили.  Особо уже не разбираясь, втиснулся в месиво тел на жесткой лежанке и тогда уже провалился в темную яму сна до утра…

И о зеленоглазой красавице я почти не вспоминал, подзабыв черты милого лица. Теперь уже она казалась настолько далекой, словно жила на какой-то другой планете. А может, это по сути и было так: вокруг нее – блеск, мишура, огни большого города, веселые улыбки, а возле меня – угрюмая тайга в подсветке звезд и, изредка, северного сияния, убогая избушка караульного помещения да оскал сторожевых псов. Однако здесь, вдали от начальства, дышалось гораздо легче, и состав караула, охранявшего боезапас целого авиационного полка, состоял всего из двух сержантов – начкара и разводящего – и пяти рядовых, попеременно мерзнувших на постах. Регулярно наезжал сюда собаковод Сикорский, выставлявший свою дрессированную живность в дальнем углу периметра. Как ему, такому сирому и убогому, удалось познакомиться с девушкой? Да вдобавок пригласить ее в этот забытый богом край? Интересно, какая она? Наверное, красавица. И, несомненно, изящная, тонко чувствующая солдатскую душу особа.  Всего через несколько минут я сменюсь с поста, зайду, озябший, в караулку, и все вместе мы будем пить горячий чай и болтать на самые разные темы, благо начальник стражи – тот самый Бабаев, которого когда-то мудохали в сортире. С тех пор он стал очень покладистым… А все-таки, почему девушка общается с этим примитивным Сикорским?

Ровно в полночь дверь домика со скрипом отворилась, и в клубе пара на мороз вывалились две скучные фигуры караульных. Разводящий за ними так и не появился. Мой сменщик, молдаванин Кыса, лопоухий смешливый паренек, как всякий заядлый курильщик, уже жадно тянул сигарету – красная точка часто вспыхивала в темноте. Зная о его всегдашней лени, я не стал дожидаться смены на посту, а заторопился ему навстречу, еще издали крикнул:

—  А что разводной, дрыхнет?

—  С Юлькой Сикорского лясы точит! – донес ветерок вялый ответ.

Юлия! Какое прекрасное имя!

В караулке было жарко натоплено, в общей комнате, окруженная жгучим вниманием, вертелась молоденькая девчонка. Она уже скинула шубку, и в своем домашней вязки обтягивающем шерстяном платье выглядела необыкновенно привлекательно. Стройность ножек подчеркивали черные рейтузы. Серо-зеленые глаза весело смотрели из-под челки блондинистых волос, собранных на затылке в очаровательный хвостик. Заметно было, что ей очень нравится всеобщее внимание, и она кокетливо улыбалась направо и налево, всякий раз показывая ровные белые зубки. Только слегка тяжеловатый носик, пожалуй, чуть-чуть смазывал впечатление. Между присутствующими шла оживленная беседа.

Бабай, кося на нее черным жадным глазом и не обращая внимания больше ни на что, шепелявил мокрыми кривившимися губами:

— Девюшка замэчательная, как благоухаюшый майскый цвэток!

Сикорский сморщил от удовольствия свое кукольное личико, ухмыльнулся, спаясничал:

—  Да, Бабай, у вас в Азэрбайджане таких свэтленьких днэм с огнэм нэ найти!

Тот поцокал языком:

—  Вах, вах!

Отстегнув магазин, я поставил заиндевевший автомат в пирамиду, поздоровался:

—  Здравствуйте, Юлия!

В ее глазах заблестели озорные искорки:

—  Здравствуйте! Откуда вы знаете, как меня зовут?

—  Тайга слухом полнится.

Разводящий, младший сержант Бойко, недоучившийся киевский студент, недовольный, что влезли в шедший до того разговор, живо откомментировал:

—  Столичные ребята даже в лесу без мыла влезут!

Я пропустил мимо ушей его колкую реплику:

— Юля, вам, видать, все эти умники изрядно сушат мозги. Что поделаешь, здесь совсем одичали без женского общества. А некоторые даже службу подзабросили. С вашего позволения, Валерий.

Красавица сделала шутливый книксен, обворожительно улыбнулась:

—  Юля. Вы, как и Гриша, из самой Москвы?

—  Из нее, из златоглавой.

—  Как интересно! А я раньше жила в Евпатории, прямо у желдорвокзала, а теперь вот в Заполярье.

Собаковод жиденько подхикикнул:

— Москвич-то он москвич, только ему еще служить как медному котелку! Родные улицы увидит нескоро, аж через полтора года.

— Не факт, не факт. Может, я у нашего бомбосклада отловлю агента империализма, и командиры мне за это отпуск отжалеют!

Сикорский снял с вешалки женскую шубку.

— Ага, мечтать не вредно! Пойдем, Юльк, от этих балаболов подальше. Что языком зря молоть, мы найдем ему другое применение.

И повел девушку на мороз.

Пришедший с дальнего поста Санёк столкнулся с ними на пороге, от неожиданности сперва онемел. Подождал, когда захлопнется входная дверь, сразу ринулся с вопросом:

—  Кто это??

Бабай зашипел, пузырилась на губах слюна:

—  Сыкорский баба с ваенного городка привез, сэйчас в сваем собачнике ее трахат будэт!

—  Вот это ничего себе! А нам?

—  А вам па губам, чтоб не отвэсали!

У меня ничего не складывалось в голове. Такая изящная краля и…  этот провонявший псиной собаковод. Врет, наверное, пико́вый черт – не так все убого обстоит на самом деле.

Жратва, привезенная Сикорским, уже не лезла в рот. Потоптавшись немного возле стола и перебросившись с Саньком парой слов, я отправился спать. Но сон никак не шел. Я еще и еще раз вспоминал короткий разговор с Юлией, ее мелодичный голосок, изящные движения, а потом вновь перед глазами возникал, как бес, гнусный Сикорский, и у меня мурашки бежали по коже. Неужели он сейчас ее .…? Я никогда раньше не был близок ни с одной девушкой, да и сердечной подругой на гражданке обзавестись не успел – сначала все свободное время уходило на учебу, а потом как-то не сложилось.  Поэтому диким казалось то, что могло происходить сейчас в вонючей каморке при собачнике. Я просто никак не мог себе этого представить, и все прислушивался: не возвращается ли назад веселая Юлия?

Промаявшись больше часа на жестком дерматиновом топчане, стал опять собираться на пост. Санек же, отбыв бодрствующую смену, напротив, готовился к отдыху.

За порогом пронизывающий холод порядком остудил взбудораженный мозг, северное сияние над головой понемногу бледнело, и отчетливей проступали в черной глубине неба крапинки звезд.

Кыса с заспанной ряшкой вынырнул из-за угла караулки – давил, видать, на ухо в холодной электрощитовой, а не нес, как положено, службу у бомбосклада. Протяжно, оскалив зубы, зевнул, слезы на ветру катились из глаз:

—  Что там с девкой?

—  Сикорский увел в свою каморку, даже поговорить не дал!

— Не боись, скоро приведет обратно. Я слышал, как Бабай, весь в соплях, умолял дембеля отдать ее потом нам.

—  Ты серьезно?

Молдаванин не без труда засмолил на ветродуе сигарету:

—  Нет, бля, шучу!

Ну, это уже ни в какие ворота.

Закинув автомат на плечо, я отправился к бомбоскладу, снег яростно скрипел под ногами. Мысли в голове скакали как бешеные. Этот урод ее, наверное, изнасилует, а потом, покуражившись, бросит под изголодавшихся ребят! Что делать? Попытаться отбить девчонку? А не вляпаюсь тогда в непонятки? Она приехала сюда явно по своей воле, значит… Или это ровно ничего не значит? Эх, поди их, разбери…

Пока я путался в неразрешимых вопросах, в ельнике, где был собачник, раздался яростный лай и, чуть погодя, среди деревьев показались две фигуры. Девушка молча держалась позади кавалера, и за руку ее, вообще-то,  никто не тянул! Кыса с бычком в зубах открыл калитку, и Юля зашла в караулку. Собаковод задержался у сугроба – отлить.

Я почувствовал, как лицо на тридцатиградусной стуже обдало жаром, будто его ожгло огнем – все становилось понятно.

Вот дебил! Пижон! А ведь хотел еще в рыцаря вырядиться! Тьфу…

— Валерка! – Санек появился на крыльце с непокрытой головой. – Дуй сюда скорей, бесплатное харево раздают!

Было больше противно, чем любопытно, и все же  какое-то мстительное чувство толкнуло меня вперед. Об уставе и службе, понятно, тогда никто и не вспомнил.

В затемненном помещении стояла необычная тишина, и только из комнаты начальника караула доносились ритмичный скрип топчана да чье-то загнанное дыхание. Там, возле проема снятой с петель двери, переминались с ноги на ногу воины в ожидании своей очереди.

Бабай, бешено блестя в сумраке вращавшимися белками, уже отходил в сторону, копошился в ширинке:

— Вах, вах, конфэтка! – и, казалось, слюни с его маслянистых губ свисали до пола. – Пайду, пажалуй, к нэй еще разок!

Из спального помещения появился Гундос, Саня сразу сцапал его за руку:

—  Ты козочку будешь пялить, лишенец?

—  Н-не знаю…

Кыса нервно усмехнулся:

—  Не трожь чувака, он на ручной тяге!

Тот огрызнулся:

—  А вы, что ли, все на механической?

Жгучее злорадство вдруг охватило меня, нарочито громко я произнес:

— Ты в темпе там качай, разводной, здесь еще пять гавриков мнутся!

— Ой, я слабая девчонка! -  воскликнула бедняжка в ответ.

Сопливое чавканье, точно боров харчился у помойного корыта, и срывистый хрип предвещали скорый апофеоз, заставили меня ретироваться, все ж выгнали на стылый декабрьский воздух.

Небо было пусто – сияние исчезло без следа. И звезды скрылись за невидимой пеленой высоких перистых облаков.

 

 

                                                                 23.

Бесовское уныние белого листа. Руки расслабленно лежат на столешнице, авторучка выпала из пальцев и откатилась к стопке тетрадей и книг, взгляд блуждает по поверхности  предметов, не фокусируясь на них.

Он смотрит на вынутый из пачки чистый лист бумаги – и пыльная дорога ложится перед ним, ползет, мерно покачивая линию горизонта.

Два часа на броне, легкие  по  горло  забиты  песком,  язык  и губы в трещинах, как черная сухая земля вокруг. Солнце, мутное и холодное, нервно рожденное застывшей землей, наливается жаром, шлет горячие лучи на каменистые волны предгорий, накаляет броню, согревает солдат.

         Утробно взревев и выбросив удушливое облако выхлопа, головной резво поворачивает, кивнув стволом пушки, скатывается вбок, ползет по косой линии плоского склона. Колонна послушно тянется за ним. В стальных отсеках уже напялили каски, сидят взмокшие, со стеклянно-бессмысленными глазами, зажав автоматы между коленей, чутко прислушиваются сквозь гул к доносящимся извне звукам. Как хочется туда, на солнце, на зной! Эта коробка  –  стальной гроб  –  сгорает за полминуты, так и зовется БМП  –  братская могила пехоты.

          Но вот уже мерный рокот движков сбивает другой звук, натужный, завывающий. Качка прекращается. Смотрят друг на друга остановившимися зрачками: что-то случилось! Отрывистая команда – и через кормовые двери они как сайгаки прыгают на каменистую землю. В чем дело? Всё: колонна встала; чадят сизым выхлопом движки на холостом ходу; отчетливо видно – к головному откуда-то с возвышенности движется слепяще-яркая точка, и через мгновение над ним взметается огненный факел. Со всех сторон разом обрушивается грохот. Басит где-то рядом крупнокалиберный пулемет, больно бьют по ушам хлопки разрывов. Тонкие длинные трассеры свиваются в пучок, пляшут, расходятся веером и вновь соединяются на вершине гряды, бьются о валуны, взлетают вверх косыми брызгами, падают и, все еще догорая, прыгают с камня на камень алыми дрожащими огоньками...

Встрепенувшись, Андрей потянулся к ускользнувшей авторучке. Пальцы слегка дрожали. Только что он будто воочию увидел картинку боя, о котором вчера в подробностях рассказывал Колька-танкист. Вспоминая о былых походах, тот заметно взбодрился и совсем уже не выглядел тряпочным. Речь стала четкой и отрывистой:

— Однажды из кишлака ду́хи сбили вертушку, ну, и начальство приказало всех мочить… Выдвинулись танки, придали нам еще механизированную пехоту… Решили сразу охватить деревушку с двух сторон в клещи, а уж потом разбираться, кто там в ней засел, и все такое прочее…  Даванули вперед, только эти черти тоже не дураки… Люк, естественно, закрыт, наблюдаю  в триплекс – ломанулся народ толпой к предгорьям, стало быть, вверх… Ну, ладно, думаю… Это только в кино от танков бегают, а моя-то ласточка чемпиона мира обгонит, да не на стадионе, а по рытвинам и ухабам… Поддал газу, лечу, а эти в своих пестрых одеждах уже близко… Можно, конечно, было из курсового пулемета их срезать… Не-ее, зачем зря патроны жечь?..  Долетаю до крайнего, а он, бедолага, видит, что уже всё, хана, бухается на колени… Проезжаю по нему, а потом по толпе, и, не поверите, –  ничего даже не чувствуется – ни ударов, ни тряски, совсем ничего…

Кто-то подал хриплый голос:

— А что там можно почувствовать, если танк весит сорок тонн?!

—  Вот-вот. Только потом пришлось вместе с грязью из катков требуху выковыривать... А ты, бугор, – Колька остро взглянул на Андрея снизу вверх, – не переживай особо, что не довелось там побывать… Гадом буду, но никому не советовал бы пройти то, через что мы в Афгане прошли…

Склонив голову, Андрей сидел за письменным столом: вот так бы по-старинке начать когда-нибудь толстую штуку. Сколько мыслей теснится в голове, и все это можно выплеснуть на девственно чистый лист. Но как это сделать лучше, точней, искрометней, образней, чтобы не просто испачкать бумагу, а чтобы зацепило, задело нерв, заставило хоть на минуту кого-то о чем-то задуматься?

 

 

                                                                 24.

Стальные рельсы блестящими нитями тянулись вдаль. Весь горизонт, где совсем недавно неровной грядой темнели сопки, заволокло пеленой тумана.

—  А помнишь, Валерка, как мы прибыли на эту станцию год с лишком назад? Как повалил тогда крупными хлопьями снег? И сейчас опять нахмурилось, хоть  июнь на дворе…

—  Север есть север.

—  Да, а все-таки чуток не по себе от этого расставания, – Никулин стянул с головы пилотку и, ерничая, нахлобучил ее гребешком обратно. – Наверное, никогда больше сюда не вернемся.

У меня тоже было кисловато на душе, но я старался не показывать вида:

— Не кажи гоп! Хотя что здесь делать, в такой гиблой глуши? Если только по-новой силком загонят.

Саня достал сигарету из пачки – на втором году туляк пристрастился к табаку – закурил, вставил раздумчивое слово:

—  Здесь, поди, и зон вокруг нет – все гораздо южней.

Тяжко отпыхиваясь паром, на запасных путях маневрировал старенький паровоз, какие я видел только в детстве, когда ездил в деревню на летние каникулы; пущенные под горку катились товарные вагоны.

Подошел бледный сержант, вместе с офицером сопровождавший нашу команду к новому месту службы:

— Ребята, за мной сюда Мотыль бежит, сейчас орать будет!

—  Мотыль – это фамилия?

—  Нет, так промеж себя все старлея зовут.

Действительно, из-за газетного киоска тут же вывернулся высоченный, под два метра, старший лейтенант, брови сдвинуты к переносице, почти нордическое лицо с тяжелым подбородком выражает крайнюю степень недовольства:

—  Э-э, военные, вы чего совсем оборзели?

Никулин неспешно поправил пилотку, поинтересовался:

—  А что такое, тащ-сташнант?

— Кому было сказано никуда не выходить, сидеть на вокзале?!

—  Там душно и скушно, – брякнул я не подумавши.

Офицер смерил меня тяжким взглядом.

— А почему у тебя, воин, воротничок расстегнут? Фамилия?

—  Долгинов.

—  Сейчас же приведите себя в порядок, рядовой Долгинов!

— Слушаюсь, тащ-сташнант, только никак не получится. Крючок сломан.

—  Та-ак… – он покрутил головой. – И у всех тоже сломан?

Фитиль с Гундосом нервно застегнули воротнички, остальные не пошевелились.

—  Так точно, на северной пайке шеи наели, вот теперь крючки и не застегнуть, – как всегда, с непосредственной улыбкой поддержал диалог Никулин.

У старшего лейтенанта на обтянутых скулах заиграли желваки:

— Ладно, позже разберемся, у кого чересчур растолстела наглая морда, а сейчас марш в зал ожидания!

Затянувшись еще разок, Санек закинул щелчком на шпалы недокуренную сигарету, и мы скопом двинулись с перрона к станционному зданию. Старлей задержался у киоска.

— Что это он злой как черт? – спросил у я сержанта, среднего роста субтильного паренька, по виду одного с нами призыва.

— Очень замполит не любит бурых воинов, – откликнулся тот без энтузиазма.

—  Ясно. И давно с ним служишь?

—  С полгода он в батальоне.

—  Значит, личный состав порядком уже затрахал?

Сержант, по всему, не шибко был расположен к разговору, но нехотя процедил:

—  Как сказать. Полтора месяца назад у нас ЧП в роте случилось – солдат на гауптвахте повесился.

—  Ух, ты, нескладуха! С какого такого перепугу?

—  С обыкновенного. Свалил он после отбоя в самоволку и где-то там поднабрался, а Мотыль был дежурным по части и прихватил его уже ночью в роте. Повел на губу, ну, видать, Мирон поперек что-то сказанул, язык ведь у покойника тоже был без костей… А старлей, даром, что два метра ростом и кулачок немаленький, отвесил парню горячих оплеух. Вот и не вынесла душа поэта…

— Прискорбно. Значит, ваш ретивый замполит не прочь, плюс ко всему, руку приложить к скуле подчиненного?

—  Есть такое дело.

—  Клёво. А по мертвецу что в итоге срослось?

— В итоге всё замяли. Приехавшим дознавателям напели, что Миронов был ярый залётчик да к тому ж отъявленный бухарик, и на этой почве сам себе добровольно смастерил петлю.

Мы переглянулись с Серегой и Саньком, туляк кривовато улыбнулся:

—  Чую, ребята, ждет нас впереди интересная служба!

В крохотном зале ожидания народу было немного, гражданские кучковались чуть в сторонке, теснясь на жестких сиденьях; личный состав команды, человек двадцать, рассредоточился по всему помещению. Вчетвером, без сержанта и Гундоса, мы отошли к высоким окнам.

Почти сразу после нас в зале объявился замполит, встал посреди прохода в монументальную позу:

— Военные, всем внимание! – его зычный голос гулко отдавался под сводами. – Никому никуда отсюда не выходить, в туалет только с разрешения моего или сержанта, ждать посадки на поезд здесь! Всем понятно? Еще раз повторять не буду!

— Так точно… так точно…– вразнобой ответили ему хором.

— Прекрасно! И учтите, я нахожусь тут неподалеку…– молодцевато развернулся на каблуках и быстрым шагом вышел вон.

После громовой команды тишина и замешательство длились недолго. Серега сейчас же принялся дергать оконный шпингалет; замазанный краской, тот не сразу, но поддался сильной руке. Свежий ветерок подул на разгоряченные лица.

— Ты чего это удумал? – вскинулся я, хотя ответ у самого уже вертелся на языке.

—  Прикидываю так, что нужно с севером попрощаться, а с лимонадом в буфете это как-то не по-мужски. Ты что, земляк, скажешь?

—  Скажу, что надо идти и где-то искать бухло. Заодно и стресс снимем, а то новый командир нагнал страху, того и гляди сейчас в штаны навалю!

Серега загоготал на весь зал:

— Зришь в корень, Валерка, за что тебя, пижона, и ценю!

Уже вшестером, прицепились к нам еще оренбургские, скоренько выломились через окно на свободу и, не особо разбирая направления, нырнули в ближайший переулок, сплошь разгороженный дощатыми заборами. Впрочем, дорога к питейному храму в поселке была протоптана основательно,  что сразу стало понятно, когда невдалеке обозначились два потертых ханурика: у обоих в авоськах дребезжала пустая посуда.

— Петухи кричат – проснулись, алкаши бредут – согнулись!

Бревенчатая избушка, окрашенная ядовитой синькой, которую мы приметили за целый квартал, и оказалась вожделенной целью нашего похода. По скрипучим рассохшимся ступеням поднялись с Серегой на крыльцо и толкнули обитую драным кожзаменителем дверь. Ребята остались топтаться на улице.

Внутри кисло воняло перегаром и ядреным мужицким потом, у прилавка среди граждан отирались мятые личности и стреляли по сторонам налитыми кровью глазами.

Никулин поморщился:

—  Еще не выпили, а уже впору закусывать. Углядел на витрине, что брать будем?

—  Вопрос чисто риторический.

—  Короче, Склифосовский!

— Со всех гавриков у нас наскреблось в пределах червонца, значит, особого выбора нет – возьмем по пузырю ноль-пять «Лучистого» на рыло, и тогда на закусь еще останется.

— Точняк, грамотно мыслишь! Подкупим грамм триста «коровок» – зажевать.

Ханыги смотрели на нас умоляюще, но цыганить у солдат последнюю мелочишку все ж не решались. Один из них, самый угрюмый с виду небритый мужик средних лет, просипел:

—  Пустите военных без очереди!

Продавщица, краснорожая дебелая баба в засаленном халате, зыркнув на нас строго, протянула широкую натруженную лапищу:

— Давайте быстрей, солдатики, а то и мне, и вам влетит! Что берем?

Серега скороговоркой отрапортовал:

— Шесть бутылок гнилухи… э-э… «Лучистого». И триста грамм конфет-тянучек. Все.

— Пивка возьми для разгона, служивый, – загугнил кто-то сбоку.

—  Рады бы, да бюджет не позволяет! – весело отреагировал регбист.

— Знаем, в курсе, что вам всего по три восемьдесят в месяц платят!

—  Ага, и старшина каждый раз мелочь себе отжимает, так что только по три целковых чистыми выходит!

В темпе вальса похватали посуду, кулек со сладким и, мигом разглядев через щель в ставнях, что звездатых персон на горизонте не наблюдается, вымелись из помещения.

Стена ближайшего сарая, подгнившая, вся в желтых разводах, как прикрытие не годилась, к тому же от нее несло острым запахом мочи, и мы свернули за угол.

Туман уже расползался по окрестностям, укутывая полупрозрачной пеленой пустырь с редкими кочковатыми заплатками травы.

Николка-оренбургский по-свойски схватил за горло свою бутылку, зубами моментально сковырнул с нее пробку и вставил в жадный рот. Я только диву дался, как быстро с бульканьем и пузырями бурая жижа ливанула в солдатские кишки. Все остальные проделали то же самое, а я по-прежнему стоял с закупоренным «Лучистым» в руках, и пить, если честно, не очень-то хотелось. Никулин разжал потный с горстью медяков кулак:

— Эта жирная корова гнала как на пожар, я ей все деньги сунул, а она, вроде как, сдачи недодала и даже, сука, глазом не моргнула!

—  А что сразу посчитать не мог?

—  Удержала, стерва, за спецобслуживание.

—  Эх, могли бы еще пивка зацепить!

Саня дохлебал свою дозу, выдохнул, смачно обтер ладонью губы, посмотрел на нас с удивлением:

—  Чего мнетесь? – и мне. – Давай пузырь открою!

Низкорослая тетка-пьянчужка, спотыкаясь и едва не падая, нарисовалась вдруг из-за угла сарая, пришкандыбала к нам. Полуседые, свалявшиеся как пакля волосы, бурый фингал под глазом – видок еще тот. Пропитым-прокуренным голосом пробасила:

—  Дайте, ребята, хоть один глоточек!

— Пошла на хер! – оренбургские – парни резкие, в случ-чего за словом в карман не полезут.

—  На хер – не на партсобрание, явка необязательна! – с гордым вызовом отбрила обидчика и тут же без паузы начала хрипло, с растягом скандировать. – Водка станет семь и восемь, все равно мы пить не бросим; передайте Брежневу – будем пить по-прежнему, передайте Ильичу – нам десятка по плечу; если будет больше, станет здесь как в Польше, ну, а если двадцать пять – будем Зимний брать опять!

Кто-то из ребят одобрительно гоготнул: речевка с острым политическим душком была тогда внове.

Распаленная агитаторша, почуяв средь народных масс слабину, сразу заканючила:

—  Ну дайте тогда хоть закурить!

Я смотрел на темную жидкость в стеклянном сосуде и знал, что это отвратительная бурда, и заранее чуял, как она польется в мое нутро, а потом как обухом шарахнет по башке… Но вмазать-то было необходимо! Хотя бы в пику этому громиле старлею, который одел лично мне незнакомого бедолагу Миронова в деревянный бушлат. Да и прощание с седым Севером никто не отменял.

Сорвал скоренько пробку, раскрутил в кулаке бутылку и на несколько секунд принял позу бесшабашного горниста…

Ох, что было потом! Туман все густел, и окрестные домишки скоро утонули в нем целиком, как в вате. Мы шатались меж них, оголтелые, пили откуда-то взявшуюся добавку. Я уже несильно соображал, земля под ногами качалась как корабельная палуба в жестокий шторм, перед глазами мелькали какие-то лица. Возникла вдруг строгая личина замполита, она дико вращала глазами, и губы на ней шевелились беззвучно, но их энергичная артикуляция смутно подсказывала что-то совсем плохое…

Последней нечеткой картинкой на ленте памяти в тот день остался обструганный невзыскательными солдатскими харчами перрон и замерший рядом с ним под парами пассажирский состав.

 

 

                                                                  25.

Чопорный метрдотель в строгом темно-синем костюме, сдержанно поздоровавшись, лично повел их к столику.

Вместе с Герой они проследовали в большой зал, декорированный панелями светлого дуба и уставленный антикварной мебелью. Высокие стрельчатые окна с витражами пропускали сквозь цветные стекла солнечные лучи, и это своеобразное освещение придавало интерьеру еще более респектабельный вид.

— Присаживайтесь, молодые люди, милости прошу! – импозантный Марк Аполлонович, не  привставая со стула, широким жестом указал на свободные места за столиком, на его безымянном пальце Андрей заметил перстень с крупным красным камнем. – А где же ваша очаровательная подруга, Андрей? Ирина, кажется?

— У подруги на день раньше муж вернулся из долгой командировки, Марк Аполлонович. Да и на работе она сейчас. Так я вместо нее позвал за компанию своего друга Германа. Кстати, он журналист, сотрудник очень популярного столичного журнала.

— Что ж, с мужьями тоже нужно делиться красивыми женщинами, а? Значит, будем коротать полдень в сугубо мужской компании. Как вам обстановка писательской столовой, коллеги?

—  А тут у вас весьма уютненько!

—  Здесь, в этом зале, в свое время сиживали и Герберт Уэллс, и Ромен Роллан, и вернувшийся из эмиграции Куприн, и советские нобелевские лауреаты Пастернак с Шолоховым, и много кто еще. А до революции это были апартаменты графини Олсуфьевой, которые посещал сам император Александр III, собственной персоной.

—  Ну, барские-то хоромы сразу видать!

Подошедшему официанту сделали заказ, с выбором спиртного Андрей замешкался. Литератор быстро пришел ему на помощь:

— Помните, мы говорили о коньячной скважине? Судя по вашей увесистой сумке, вы опять во всеоружии, молодой человек?

—  А как же: всё нужное всегда ношу с собой.

—  Прекрасно. И чем удивите на сей раз?

—  Армянский коньяк «Праздничный» подойдет?

— О-о, пятнадцатилетний, конечно! Тогда не будем брать ничего здешнего, – и заметив недоуменные взгляды парней, улыбнулся. – Мне разрешено проделывать подобные кунштюки, тем более, что приличных напитков сейчас в заведении, увы, нет.

—  С вами приятно иметь дело, Марк Аполлонович!

—  Взаимно!

Тихая классическая музыка лилась откуда-то сверху, с антресолей, мягко обволакивая, создавая непередаваемый шарм фешенебельного кабака.

После нескольких рюмок горячительного и активного поедания разнообразных закусок, лица у всех порозовели, разговор пошел гораздо оживленней:

— Всю жизнь пришлось жить в эпохи завихрений: сначала война, на которую не попал по малолетству, но лиха хлебнул изрядно, потом оттепель, застой, нынче вот перестройка… – Марк Аполлонович держал в суховатых пальцах очередную рюмку; теперь Андрей  хорошо видел, что камень в перстне, скорее всего, удивительной прозрачности рубин. – Народ русский необыкновенно, сказочно терпелив, вот и сейчас безропотно позволяет над собой изгаляться.

Гера моментально заинтересовался:

—  Вы считаете, у нынешних правителей нет шансов на успешную перестройку системы?

—  Ни малейших.

—  Почему?

—  Просто потому, что система эта была выстроена на тотальном насилии и тотальной идеологии – именно в таком, а не в другом порядке.  Как только выбили первую подпорку, все стало сыпаться.

—  С насилием все более или менее ясно, а с идеологией?

— Идеология истлевает на наших глазах. Все начало рушиться еще при Никите, который сдуру отпустил вожжи, а сейчас наступает полный крах. И никакие половинчатые реформы, вроде перестройки с ускорением, тут уже не помогут.

—  И что же, по-вашему, дальше?

—  Дальше, дорогой журналист, мне видится провал на энное количество лет, ну а затем неизбежное возрождение… Будем!

Писатель щелкнул пальцами и, ни с кем не чокаясь, моментально отправил в рот содержимое рюмки. Закусив всего лишь лимонной долькой, Марк Аполлонович, продолжил:

—  Боюсь, мы даже отдаленно не представляем сейчас, какие всех нас ждут перемены, однако Россия – слишком великая страна, чтобы так просто сойти с исторической сцены.

Андрей не мог не вставить свой вопрос:

—  Вы думаете, все настолько плохо?

—  Увы, с нынешним бездарным генсеком, ухватистым лишь в интригах и подковерной борьбе, но совершенно беспомощным в политике и стратегическом мышлении, нас ждет очень много разочарований – и, боюсь, в очень даже скором будущем. Однако здесь нужны  примеры из жизни… Вот вы, Андрей, учились в престижном политическом вузе, и, не поверю, что ушли оттуда просто так.

—  Ну и что, Герман там тоже учился.

— Ваш товарищ вуз окончил, а вы его покинули. Почему?

— Это долгая история и, наверное, к обсуждаемой теме отношения не имеющая.

— Как раз-таки имеющая. А любую долгую историю можно уложить в три-четыре развернутых предложения, тем более, что художественное слово, в том или ином виде, – наша общая с вами специальность. Итак?

— Ну, если кратко и художественно, то Гера на студенческую скамью элементарно пересел из-за школьной парты, а мне пришлось между тем и другим еще два года парить ноги в сапогах.

— Но это, наоборот, как будто закаляет!

— Как сказать! Я пошел в армию добровольно, по простому невезению не добрав бал на вступительных в институт, не пытался откосить, не юлил. Хотел послужить стране, закалиться и телом, и духом.

—  И что?

—  И попал в вязкую, агрессивную казенную среду, где жили только по двум законам. Первый: «У кого кулак больше, тот и прав», – имея в виду не только кулак физический, но и, в первую очередь, метафизический – должность, власть; второй: «Я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак», народная версия которого звучит, пардон, пожестче: «Начальству в жопу не заглядывают». Больше, надеюсь, ничего добавлять не нужно?

— Отчего же? Как раз переходим к самому интересному.

— Я понял, к чему вы клоните, поэтому продолжаю. Постепенно оклемавшись и осмотревшись, я всё стал делать наперекор этой среде, откровенно тупо назло ей, ну, а в итоге, и назло самому себе, даром, что удалой дури хватало. Вы представляете, что значит ставить себя по-особенному, когда служишь простым матросом в батальоне морской пехоты?

—  Честно говоря, с трудом.

—  И немудрено! Если красочно описывать все перипетии службы, сшибки, конфликты, целого вечера не хватит. Скажу лишь, что очень скоро я стал первым кандидатом в «дизелисты».

—  Дизелист – это субъект, обслуживающий дизели?

— Хм... Примерно. На армейском жаргоне «дизель» - это дисбат, дисциплинарный батальон, а по сути, зона для солдат-срочников. Отсюда и «дизелист» - субъект, который на ней сидит. Просто спустя несколько месяцев мне стало откровенно тошно от душной брутальной атмосферы и всех этих самодовольных физиономий. Особенно противно было слушать фарисейский трёп замполита, да и вообще воспринимать всю официальную лексику. Получалось, что в службе и спорте всегда среди первых, морально я сильно поотстал. Естественно, это сразу стало всем заметно, и командир нашего отдельного батальона, кремень-мужик, как-то перед строем прорычал мне в лицо: «По тебе, боец, давно дисбат плачет!»

—  Ой-ой!

— Вот и угадайте, что я ощутил уже гораздо позже, когда без блата, самостоятельно преодолев кучу преград, все-таки попал в тот самый политический вуз?

—  Здесь особо гадать не приходится.

— Да уж, скажу откровенно: почувствовал примерно такое же отвращение от выхолощенных речей и всеобщего вранья.

—  И только из-за этого вы оттуда ушли?

— Нет, не только. Еще мне вдруг резко расхотелось заниматься журналистикой – второй древнейшей профессией, очень похожей на первую, – всаженной в рамки официоза, сплошь загнанной в штампы, заклишированной.

— Ну, тут, брат, ты только частично прав! – Гера, внимательно слушавший до сих пор, встрепенулся и разлил по рюмкам коньяку. – Да, раньше, при впавшем в маразм бровастом Ильиче и сухаре Андропове, журналистика была в относительном загоне и прозябала, но сейчас-то мои коллеги ого-го как развернулись: тиражи сумасшедшие, признание оглушительное! Выходит, всего-то нужно было переждать унылые годы.

— Ага, если б еще знать, что они  были тогда на исходе!

— Андрей, да вы просто не успели повзрослеть за два года своей героической службы. Конечно, многое может не совпадать с нашими ожиданиями, идти вразрез с убеждениями, но жизнь есть жизнь: нужно как-то приноравливаться, подстраиваться под обстоятельства и, наверное, до поры до времени стараться не особо выбиваться из общей массы. В конце концов, донкихотство мало кому шло на пользу, от него, как правило, одни разочарования. Но не суть. Вы сами своей короткой биографией показали сейчас, что в нашей стране идеология уже не работает, и именно по этой причине система обречена.

Андрей  глотнул божественной влаги, закусывать не стал.

— А я даже не знаю, стоит ли утверждать так категорично? Идеология работает совсем слабо – это точно. Только система уже зацементировалась в своей косности и, боюсь, сможет еще долго существовать. В том же самом уважаемом вузе присутствовали уникальные личности, которые, похоже, воспринимали да и теперь воспринимают все, как надо, и потому с энтузиазмом продолжают двигаться дальше.

—  Вы говорите сейчас о приспособленцах? И карьеристах?

— О них, родимых. Вспоминается, к примеру, некий паренек из заштатного городка региона КавМинВод. Сей прохиндей уже со срочной службы дембельнулся кандидатом в члены партии, и это во времена дорогого Леонида Ильича, когда коммунистов уже многие на дух не переносили.

— А может, вы ошибаетесь, и был он все-таки идейный?

— Ага, как будто я не помню тех реалий и солдатский быт, где таких умников априори считали козлами и стукачами, потому что они сидели на партсобраниях вместе с офицерами! Но не суть… На общих основаниях он поступить в институт все равно не смог, так исхитрился пролезть в элитные студенты через подготовительное отделение, через «нулевой» курс! Потом, конечно, стал на факультете комсоргом с приторно-правдивой мордой и всегдашней гримасой непогрешимости на ней.

Марк Аполлонович выпил рюмку и ткнул вилкой в кружок ветчины, пожевал.

— А что вы, собственно, здесь видите дурного? На карьеристах да всякого рода ловкачах вся бюрократическая надстройка держится. Погодите, ваш провинциальный вездеход еще выгодно женится на какой-нибудь страшненькой москвичке из хорошей семьи, лучше ученой еврейской, которая ради счастья дочурки наплюет на условности и примет в родичи амбициозного голоштанника. Потом по партийной линии окончит вуз с красным дипломом и попрет тогда в гору!

—  Так я нисколько в этом не сомневаюсь.

—  Одна беда: слишком мощные внешние силы активно работают сейчас против нашей Родины, а потому, наверное, не помогут ей даже ее косность и толпа циничных прохвостов, рвущихся к сладкой кормушке.

На некоторое время все приумолкли, поглощая принесенное жаркое. Косые лучи заходящего солнца бросали последние отблески на дубовые балки потолка. Очень скоро насытившись, Гера откинулся на спинку стула, стал разглядывать убранство зала, резные балясины сандалового дерева, подпирающие роскошную лестницу, ведущую на второй этаж, поднял глаза к огромной хрустальной люстре:

—  И это сокровище тоже с царских времен?

Марк Аполлонович с изяществом закоренелого интеллигента обтирал губы салфеткой, крупный рубин ало сиял на безымянном пальце.

— Нет, представьте, эта безвкусица из 30-х годов. Ее хотели повесить в вестибюле метро «Комсомольская», кажется, да Берия помешал.

— Неужто? Лаврентий Палыч, насколько я слышал, был большой эстет. Как же это он так обмишурился? Эта люстра здесь ни к селу ни к городу.

— Тогда, молодой человек, были другие приоритеты в искусстве. Да и не забывайте, что Лаврентий – эстет доморощенный, профильное образование у него другое –  техника-строителя. Так что ему было не мудрено спутать стили.

Андрей расправился, наконец, со своей телятиной-буржуа.

— А я прочитал ваш рассказ о Берии, Марк Аполлонович. Виртуозно написано!

Литератор зарделся румянцем, будто даже помолодел, и крашеные волосы на его голове теперь совсем  не смотрелись как неудачно подобранный парик.

—  Ну, вы уж скажете, Андрей!

— Истинная правда. И, главное, в тексте несколько уровней: невзыскательный читатель прочтет поверхностно, но и это будет интересно, а подготовленный увидит гораздо больше.

— Благодарю за похвалу. Что же вы разглядели, опытный мой, помимо собственно сюжета?

— Там присутствует изысканная атмосфера театра, есть легкий подкоп под Набокова с его второй трепетной страстью, сжигающая ирония циников революции, и, наконец, в финале мощный выплеск дикой природной силы, по сути уничтожающей все достижения цивилизации. Путь от высокого к низкому, от храма искусств к мерзкой тюрьме оказывается очень коротким… Вот как я хотел бы научиться писать!

— Успеете еще, какие ваши годы, – Марк Аполлонович поднялся с места, – Спасибо за разбор, многое вам удалось угадать, однако, с вашего позволения, мне нужно на время оставить компанию, чтобы сделать один важный звонок.

Писатель неспешно вышел из зала, Гера тут же набросился на Андрея:

— Ничего не понял, о чем ты с умным видом только что разглагольствовал? Какая ирония циников революции, какой мощный выплеск дикой силы? О каком рассказе речь?

— Да не бери в голову, это наш маленький литераторский междусобойчик.

— Однако ты еще не стал литератором, а только стремишься. М-да-с…  Неплохо живут инженеры человеческих душ, уже с обеда приобщаются к огненной воде в графских интерьерах!

— Так есть на эту тему замечательная прибаутка: «Отчего хорошо быть писателем?» –  «Оттого, что с утра проснулся с бодуна, дополз до письменного стола, выпил  и – целый день свободен!»

— Ха, прикольно. И, главное, трудовой стаж капает, никто за тунеядку не притянет... Интересно, Лаврентий Павлович здесь бывал?

—  Лаврентий Павлович сильно интересовался театром, а в первую очередь, оперой и балетом, ну, и за борзописцами, конечно, тоже присматривал сквозь свое знаменитое пенсне. Так что несколько раз сюда наведывался, как я слышал.

— Историческое место. И гобелен на антресолях какой шикарный!

Марк Аполлонович вернулся в зал, но за столик уже не садился, суховато сказал:

— К сожалению, наша совместная трапеза подошла к концу. Было очень приятно общаться, молодые люди. Конечно, хотелось бы поговорить подольше, но так уж получается, что мне нужно отправляться сейчас по внезапно возникшим неотложным делам. Посему вынужден немедленно откланяться. А вы, конечно, еще посидите, благо Андрей, я знаю, имеет с собой хороший запас.

И аккуратно подсунул под недопитую рюмку двадцатипятирублевую купюру.

 

 

 

                                                                  26.

Кудрявый молодой березнячок, в котором расположился палаточный лагерь нашего батальона, уже был тронут первыми красками осени. А земля под ногами, как при землетрясении, дрожала от форсажного рева реактивных двигателей.

Где-то высоко наверху отдали приказ, и к западной границе страны двинулись тысячи и тысячи войск, артиллерия, танки, авиация. Командир роты охраны, собирая в дальний поход 3-й взвод, довольно потирал руки: «Отправляем Долгинова на учения, теперь полтора месяца без ЧП в подразделении!»

До сих пор служба в новой части протекала без особых эксцессов. После славного прощания с Севером очнулись мы наутро и уже в городе на Неве. Замполит смотрел в нашу сторону волком, однако был на удивление немногословнен. Полюбоваться на дворцы с мостами не пришлось – команду спешно погрузили в электричку, и вскоре другая казарма гостеприимно распахнула свои широкие двери. Койка мне досталась того самого бедолаги Миронова, о чем я узнал не сразу, но, когда мне доброхоты шепнули на ухо, не очень-то и огорчился.

— Тебе, братан, крупно повезло, – в обычной своей смешливой манере то ли подначивал, то ли делал вид, что завидует, Серега Никулин. – Всякая вещица висельника считается стопудовым талисманом, спасает, говорят, от разных поганок, а тебе вон целое ложе досталось. Гляди, еще посреди ночи прежний хозяин в гости явится!

— А я, земляк, его к тебе отправлю. По барабану мне вся эта лабуда, я в бабкины приметы не верю. Вздернулся-то он не здесь, в этой койке он только на ухо давил, пока сопелка работала. Так что можешь приберечь свои поздравления до другого раза.

Ребятам, сослуживцам покойника, которые тоже в сторонке ехидно лыбились, рубанул, что думал, напрямик:

— На вашем месте, кореша-товарищи, я не прятал бы язык в задницу, а сдал Мотыля прокурорским с потрохами без зазрения совести – клин клином вышибают, с волками жить – по-волчьи выть. Статья из кодекса 107-я – доведение до самоубийства. И корячился бы сейчас старлей ударную пятилетку на лесоповале, а не парил тут нам мозги.

Спорт в батальоне, как и везде в войсках, командирами горячо поощрялся – были в казарме гири, были и маты для спаррингов. Я уже, чуть поднапрягшись, вытягивал правой рукой две чугунные чушки по полтора пуда, сгребая их разом за толстые грифы и рывком вскидывая к плечу. На гулкий звук бьющихся боками гирь оборачивались в тот момент все, кто находился неподалеку. Неоднократно наблюдал мои упражнения и замполит…

— Смотри, как красиво эти черти протыкают небо! – восхищенно басил Санёк, приладив ладонь козырьком ко лбу и провожая взглядом звено взлетающих истребителей.

Я поднял глаза от плаката, над которым корпел битых полтора часа: в самом деле, эффектно заложив крен и острыми крыльями, точно клинками, рассекая воздух, в крутом вираже самолеты уходили в яркую синеву. Однако вставил лыко в строку:

              — Над селом херня летала

                   Серебристого металла.

                   Слишком много в наши дни

                   Неопозанной херни!

Плакатное перо, обмакнутое в нитрокраску, царапать грунтованную фанеру напрочь отказывалось. Все-таки, я кое-как вымучил фразу целиком: «Наш лозунг должен быть один – учиться  военному делу настоящим образом». Оставалось только изобразить внизу витиеватую роспись: В.И. Ульянов (Ленин).

На поляне среди деревьев мелькали фигуры различных военнослужащих. Балансируя на стремянке, Никулин прикручивал к белому стволу колпак уличного освещения – с недавних пор он, хитрюга, соскочил с муторной караульной службы, каким-то способом  перевелся в аэродромную роту. Друган повернул голову в мою сторону:

— Здорово, Валерка! Гляжу, двинули тебя после ки́чи на агитацию?

Сострить в ответ я не успел, из-за ближайших кустов появилась фигура замполита батальона, мелкорослого щуплого капитана с усохшим не по возрасту лицом и оттопыренными ушами. За глаза солдаты звали его Чебурашкой, говорил он всегда вкрадчиво и вежливо:

— Что, Долгинов, все еще первый плакат малюешь? Ох, не замечаю я в тебе, военный, должного служебного рвения!

— Так, тащ-ктан, я ж говорил, что плакатные перья и фасадная краска – две вещи несовместные. А хороших кистей нет.

—  И что?

— Значит, нужно писать гуашью, а потом покрывать щит прозрачным лаком, чтоб дождями не смыло.

— Да, чересчур умный, а где я тебе этот прозрачный лак возьму? Работай, а то опять у меня загремишь на гауптвахту досиживать срок. Отстранили тебя, нарушителя дисциплины, от боевой службы, а ты и здесь отлыниваешь.

«Э-э, нэхарошый ты чэловек, капитан!» – подумал я, но, конечно, промолчал, оставил все при себе: по-новой на чужую губу отчего-то не хотелось.

Едва мы прибыли с эшелоном в отдаленный гарнизон на подготовку к учениям, я успел уже наступить на те же грабли.

Дня три обустраивались на новом месте: разбивали палатки, тянули электричество, собирали полевую баню, копали большую яму под нужник – короче, лепили какую-никакую инфраструктуру. На четвертые сутки я неплохо ориентировался в ближайших окрестностях, прикидывал, куда можно будет сорваться в самоход при удобном случае. Настрой был бедовым оттого, что очередная волна тоски накрыла меня с головой: на два часа, на час вырваться за колючку, чтобы хоть чуточку почувствовать себя на воле!

Водиле караульной машины, одесситу Жорке, имевшему свободный выезд из гарнизона, заказал пару бутылок водки и, за отсутствием на горизонте регбиста, подбил Санька и Николку-оренбургского прогуляться после отбоя.

— А смысл? Ты уверен, что мы куда-то добредём по незнакомой местности? – в большом сомнении чесал репу Саня.

— На все сто. От складов ГСМ дойдем по железке до станции, это всего с полчаса топать. А там, наверняка, молодняк кучкуется, потому что в этой дыре больше негде. Ты ж телок в кустах потискать не откажешься?

—  Ага. И получить от местной шантрапы в бубен!

—  Главное, друзья, ничего и никого не ссать, у меня литр водяры в тайнике киснет. Один пузырь сами по пути раздавим, другой с пацанами пустим по кругу, чтоб за девок своих не душились.

— На крайняк, коль не сложится, просто бухнём да немного проветримся, – ввернул рассудительное слово оренбургский.

—  Молоток, Никола, зришь в корень!

Умотать из лагеря удалось до смешного просто: после ужина по приказу комбата растянули меж деревьев белое полотнище и всем скопом принялись смотреть фильм про шпионов – под раскатистое эхо очередных выстрелов мы и откланялись. Как говорится, ждите нас на рассвете!

Прошли мимо вышки с часовым, примкнутый к автомату штык блестел в желтом свете прожекторов, сам воин, видно, присевший на пятую точку, был скрыт щитом; матово отсвечивали ровные ряды цистерн с горючим.

—  Давит на массу, бродяга.

—  Ага, утомился от бдительной службы.

Дальше была свобода. Там осенняя мгла и сам воздух нюхались по-особому, шальной этот аромат распирал легкие, сердце билось гулко и часто.

— Ради таких минут готов потом на губе хоть неделю париться! – с чувством пробубнил Санек, и кто тогда мог знать, что это он сказанул про меня.

У развилки дорог в густых кустах я нашарил бутылки – не подвела Одесса, как и договаривались, скинул Жорка бухло на обочине.

 —  Давай прямо щас приложимся! – в два голоса загомонили товарищи.

Прохладная водка текла по пищеводу и горячим комом разбухала в желудке. Пока шли до полустанка, тревожно шумел лес вокруг.

Поселение, окружавшее железнодорожную платформу, смотрелось не очень презентабельно – всего десятка два приземистых домишек, но какая-никакая жизнь в нем кипела. Под навесом, неподалеку от кассы, слитно темнела компания молодежи – там часто мигали огоньки сигарет, слышались матерок да дребезжание гитарной струны.

— Ты, Валерка, прям как в воду глядел! – пьяно ухмыльнулся Николка-оренбургский. Я так понял, парня уже торкнуло; зацепило слегка и меня.

—  В случае чего, держимся вместе, – успел вставить я.

При появлении из ночной тьмы трех фигур гомон среди компашки поутих, тонко дзенькнув, умолкла гитара.

—  Здорово, мужики! – бодро провозгласил я.

—  Здорово… Здорово, коль не шутишь! – недоверчиво оглядывая военную форму, ответствовали вразнобой. Среди совсем молодых лиц я приметил парочку симпатичных девчат.

—  А что с пузырем водки к вам можно причалить? А то мы совсем одичали в своих мрачных казематах.

— С водочкой валяй! – весело откликнулся тот, кто стоял всех ближе. – Чуваки, дайте сюда стакан. Свалили из казармы, бойцы?

— Не-а, из палаточного лагеря. Мы здесь в командировке, прикатили в  вашу тьмутаракань из-под Питера.

—  Ого! Ну, давайте тогда жахнем за знакомство!

Гитара снова ожила, разудалая мелодия заметно прибавила куража:

           —  Мы в такие шагали дали,

                 Что не очень-то и дойдешь,

                Мы в засаде годами ждали,

                Невзирая на снег и дождь!.. – звонко, по-пацански заголосил доморощенный певун.

Очередная доза да без закуси прилично ударила по шарам, я уже чувствовал себя как в коконе, мысль работала более-менее четко, зато руки и ноги стали как свинцовые, и язык будто одеревенел. Так зависал я порядочно времени, пока не встряхнулся: из полумрака на меня смотрели пронзительные серо-зеленые глаза, манили, обещали несказанную радость.

Я взял прелестницу за прохладную узкую ладонь и повел в сторону.

—  Э-э, солдат, ты куда? Пусти девочку!

Я шел, бормоча:

— Не обращайте внимания, пацаны, мне нужно с ней чуток посекретничать.

—  Алё, служивый, не распускай тут руки!

Ну вот, всегда так невпопад обламывают, а девчонка-то совсем не против. Как добрая фея, простым легким прикосновением зажгла в моих чреслах огонь, и появилась могучая сила во всех членах.

— Щенки! Салаги! Оборзели в корень! Вы кто такие, чтоб указывать дедушке Советской Армии? – взорвался Николка-оренбургский.

И вечер перестал быть томным.

Сутолока началась такая, что пришлось оставить любезности и спешно вклиниться в толпу, чтоб объяснить кое-что. Рассеять молодняк нам оказалось все же по силам: моментом накрутив на руки ремни с остро заточенными пряжками, хлестали, как заведенные, – направо-налево, направо-налево. Потом я дал кому-то крепкого пинка – и пространство перед хмельным взором расчистилось.

Но нужно было отходить, пока не поздно: в стылом осеннем воздухе висели стоны и клубился густой мат; ежу было понятно, что потрепанная молодежь вот-вот схватится за колья. Эх, какая нескладуха, что регбист Серега перешел в другую роту… Поэтому, уже взбодрившиеся от ма́хача, мы легкой трусцой переместились в лесопосадку и, сделав небольшой крюк, вышли в итоге на знакомый азимут.

— Ты чего орать-то начал, Егор? – огорчаясь, я всегда звал оренбургского просто по укороченной фамилии.

—  А ты чего девку в кусты потащил?

—  Так она была согласна!

—  Ага, зато салабоны запенились.

— Ну, хорошо то, что хорошо кончается, посекли мы их лихо. Теперь со спокойной душой  можно и канать восвояси.

— Зря вы раньше времени кипеш подняли, можно было еще погульбанить, – Санек потирал разбитый кулак, размазывая по нему кровянку. – Но помахались красиво, ради такой свары стоило за семь верст переться.

—  Да уж, размяли кости себе, посчитали ребра другим.

Лагерь был погружен в глубокий сон, только в крайней палатке дежурного офицера опять пела, надрываясь, гитара – на этот раз звучали мелодии и ритмы зарубежной эстрады. Это Эдик, батальонный виртуоз, заступивший во внутренний  наряд, давал от скуки полуночный сольный концерт для единственного слушателя. Мне бы отправиться на заслуженный отдых, как это сделали пацаны, но пройти мимо «Солдата удачи» я не мог, тем паче, что рок-баллада исполнялась дипломированным музыкантом один в один, с должными ковердэйловским придыханием и модуляциями. Подкрался к палатке и весь обратился в слух:

      —  I have often told you stories about the way,

            I lived the life of a drifter waiting for the day,

            When I’d take your hand and sing you songs

            Then maybe you would say

            Come, lay with me, love me

            And I would surely stay…

«Приди, ляг рядом со мной и люби меня!..» Жаль только, что в мощной оконцовке волнительной композиции, я споткнулся, запутавшись в темноте среди растяжек, и ухнул в неглубокий ровик, выкопанный по периметру в строгом соответствии с полевым уставом. Барахтающимся в пыли меня и обнаружил пулей выскочивший на шум молоденький лейтенант.

Наутро, невыспавшегося и с больной головой,  меня уже пытал Чебурашка:

—  С кем пил?

—  А я не пил. К ночи, да, выглядел немного уставшим. Но то, что утверждает лейтенант – далеко от истины.

—  А ты это докажи!

—  Вообще-то, есть такая штука как презумпция невиновности. То бишь, вы должны доказывать мою виновность, а не я – свою невиновность…

— Ну ты нахал, Долгинов! Нахватался умных слов в своей Москве!

— Ладно, тащ-ктан, закрываем дискуссию,  признаюсь – чуть-чуть было дело. Но пил только для запаха и в гордом одиночестве.

—  Да ну? Значит, водка тебе только для запаха, потому что дурь у тебя своя? Спиртное откуда взял?

— Пределов лагеря не покидал, в кустах случайно нашел.

— Гляди, какой ты везунчик! И, конечно, покажешь, куда пустую посуду бросил?

Это была засада: окажись порожняя бутылка со свежей магазинной наклейкой – налицо самовольное оставление части, если ж тара без этикетки – значит, кто-то исхитрился слить спирт с фотоаппаратуры самолета-разведчика, а это прямой подрыв боеготовности. Куда ни кинь – везде клин. Но у меня был припрятан свой козырь в рукаве.

—  Легко покажу, тащ-ктан!

— Идем! – а сам уже ухмылялся в предвкушении па́лева.

Вывел я дознавателя на окраину лагеря и, хохоча про себя во все горло, небрежно указал на бездонную мазутную лужу у склада ГСМ:

—  Пустая посуда здесь.

Капитан мгновенно потух, как ветром задушенный фитилек, а лучше бы сказать, как потушенный плевком окурок, да неудобно из-за важной политической должности:

—  С тобой все ясно.

После завтрака на общем построении, хмуря густые хохлацкие брови, комбат Ермоленко расхаживал перед шеренгами:

— Это ж надо во время учений, а фактически в обстановке, максимально приближенной к боевой, самовольно покинуть свою часть, чтобы нажраться как свинья! Да была б война, за это живо бы поставили к стенке! – подполковник повернул ко мне суровое обветренное лицо. – Рядовой Долгинов, выйти из строя на три шага!

Хлопнув впереди стоящего солдата по плечу, я исполнил приказание, по пути размышляя о том, что, конечно, лукавый Чебурашка преподнес командиру свою, расширенную, но недоказанную, а потому неджентльменскую версию ночного происшествия.

— За грубое нарушение воинской дисциплины объявляю пять суток ареста!

— Есть пять суток ареста!

— И очень сожалею, что не имею права дать больше, а то бы на месяц в кутузку упек, – голос начальника звенел от негодования. – Прапорщик Павлов, после развода немедленно отведите рядового в санчасть на медицинское освидетельствование и потом – в камеру!

В четырех стенах меня уже запирали в Заполярье, так что я не очень расстроился.

Итак, опять угрюмая комната с железной дверью и засовами, со слабосильной лампочкой, а вместо окна – заложенная стеклоблоками узкая амбразура. Только на этот раз стены камеры были выкрашены в черный цвет. В сумраке за столом сидели товарищи по несчастью.

—  Ты из какой части, военный?

— Командированный. Прибыл из-под Питера на учения.

—  И много уже отбарабанил?

—  В конце сентября министр обороны своим приказом «дедушкой» сделает.

—  Тогда держи клешню, знакомиться будем. Я – Вася из Череповца, как и ты, майского призыва 80-го, служу в полку, а это, – он с уважением кивнул на соседа, – Петя из Омска, ему уже нынешней осенью домой ехать. Ну, а остальные – так, шелупонь желторотая.

—  Понял. Кличут меня Валерой, родом из Москвы.

— Столичный чувак, значит. За что сюда загремел? – вступил в разговор сибиряк, широкоплечий лобастый парень.

—  За пьянку. Пять суток комбат влепил.

— О-хо-хо, не кажи гоп! – посмеялись дружно. – Ты еще не знаешь нашего начгуба, кусяру Мамонова – зверь в людской шкуре. Рослых ребят, вроде тебя, на дух не переносит, всех «баскетболом»  обзывает. Как у кого выйдет срок, обязательно докопается до чего-нибудь и суток трое да навесит. Ты бычки когда-нибудь хоронил?

—  Нет. А нафига?

—  Вот у него и спросишь… Вчера вечером надыбал в камере окурок – не наш, а чей-то старый, окаменевший уже. И ведь, гнида, сподобился его узреть в этих горбатых асфальтовых стенах!  Так с утра заставил всех могилу рыть. Ну, после обеда выйдем на плац – сам увидишь.

На обед давали наваристый борщ и макароны по-флотски. Салабоны из сидельцев, посланные в караулку за едой, скоро вернулись с подносами, и вид у них был слегка потерянный.

—  Вы чего, ду́хи, такие кислые? – плотоядно улыбаясь, сибиряк установил перед собой дымящиеся тарелки со жратвой.

Один из салаг нервно сглотнул и через силу пискнул:

—  Караульный положил еду в немытую посуду.

—  Это как??

—  Так. При мне выскребал объедки и в эти же тарелки накладывал первое и второе.

Петя с отвращением бросил ложку, едва не задохнулся от злости:

—  Вот чмырина! И ты ему ничего не сказал?

—  А что я скажу? Там еще мордатый сержант, помначкар, который все видел, при этом заржал жеребцом: «И так сожрут, залётчики!»

— Ублюдки! – омич помедлил чуть. – А ведь мне новый наряд сразу не понравился… Сержант, говоришь? Я после отсидки этого пса глоданого в гарнизоне поймаю и инвалидом сделаю!

Череповецкий Вася посмотрел на меня вопросительно, я отпихнул тарелки:

—  Лично я хавать эту бурду не буду.

Старослужащие со мной согласились, сидели, скучно мяли в руках черняшку, остальные принялись уплетать бодягу за обе щеки.

От киселя наша троица тоже отказалась, потому как, по устойчивым слухам, начальство от души сыпало в него бром, чтобы у личного состава не очень разыгрывалось воображение.

— Гадом буду, сам лично засек, как столовский прапор целый кулек в котел ссыпал, да еще воровато озернулся, заметил меня и подморгнул: «Это чтоб у вас, молодцов, шишки покрепче стояли, ха-ха-ха-ха!» – горячо убеждал Вася.

Скоро по-новой загремели засовы, и в дверном проеме показалась смурная рожа выводного:

— Выходи строиться на свежий воздух! Там вас Мамон давно дожидается.

На расчерченном плацу, широко расставив ноги, стоял прапорщик и из-под козырька низко надвинутой фуражки зыркал на нас злыми глазами. Был он небольшого роста и весь какой-то округлый, но заметно, что плотный, мощный. На гладкой его физиономии воинственно топорщились угольно-черные усы.

— Ну что, недоумки, сейчас будем опять долбить грунт, чтоб в ваших бестолковках никаких дрянных мыслей насчет курева и прочего не возникало.

Тут я узрел в дальнем углу двора кучи вывороченной земли.

—  Стройся в одну шеренгу!

Из нашей большой камеры и из соседних набралось всего тринадцать человек, которые, не особо-то выказывая резвость, выровнялись вдоль линии. Начгуб недовольно скривился:

—  Что еле шевелитесь, черти? Мало каши жрали?

Я быстро переглянулся с сибиряком, понял его без слов, брякнул:

—  Вообще, кроме черняги, ничего не ели.

От неожиданности прапор аж дернул головой.

—  Это что еще за галдеж в строю? – подошел вплотную ко мне, был он на полголовы ниже ростом, с прищуром смотрел снизу вверх, будто кулаком в челюсть выцеливая. – Баскетбол? Укорочу! Что-то ты больно борзый, рядовой. Фамилия? Из какой части?

—  Долгинов. Командированный.

—  А-а, не успел прибыть в наш образцовый гарнизон и уже дурью маешься?

— Дурью маются ваши бойцы. В грязную посуду арестованным обед положили.

— А ты что, наглая рожа, такой разборчивый – на курорте отдыха ешь?

— Никак нет. Нахожусь на гауптвахте образцового гарнизона, как сами только что изволили выразиться.

— Молчать здесь! Тут я один говорю! – начгуб как ужаленный отскочил от строя. – Слушай мою команду! Трое докапывают яму: ты, ты и ты! – ткнул пальцем в меня, Петю и Васю. – Двое  с выводным идут и срезают за оградой дёрн. Остальным бегать на плацу по кругу до посинения. Бегом а-арш!

По асфальту глухо застучали сапоги. Наша троица отошла к яме. Была она уже довольно глубокая, метра полтора, на дне валялись лом и лопаты. Череповецкий сокрушался:

— Ну ты дал, москвич, шороху! Теперь Мамон нас в этой могиле и закопает.

Я спрыгнул в яму, взялся за ржавый лом. Внизу стоял густой запах сырой земли, кореньев и червей – прямо, как на погосте.

— А ты не дрейфь, Вася, тебя он доставать не будет – ты ж смолчал.

Сибиряк присоединился ко мне, сжал черенок штыковой лопаты.

—  По-моему, могилка и так хороша, нахрена ее глубже рыть?

Яма, действительно, была метра три длиной и с метр в поперечнике, но приказы начальства не обсуждаются, тем более, что оно шло прямиком к нам. Теперь командир торжествующе смотрел на всех сверху вниз:

—  Так, недоумки, яму углубить еще на полметра, как и положено по нормативам. Даю вам полчаса, время пошло!

Я долбил ломом неподатливый каменистый грунт, сокамерники выбрасывали его лопатами наверх; на плацу, грохоча сапогами, круг за кругом наматывали километраж остальные губари. Прапор, заложив руки за спину, стоял неподалеку, покачиваясь с пятки на носок, и изредка подавал голос:

— Па-аживея, черти, па-аживе-ея! Баскетбол, падла, укорочу!

Я так понял, это был козырный набор слов в его богатом лексиконе.

Точно в указанное время по истошному окрику всё остановилось, и личный состав вновь построился на плацу. Начгуб вразвалочку подошел  к краю ямы, манерным жестом бросил в нее один-единственный окурок и милостиво распорядился:

—  Яму засыпать, лишнюю землю вынести в ведрах за забор, сверху всё закрыть дёрном, чтоб тут было мне так, как будто ничего не было!

К вечеру меня перевели в одиночную камеру, и это не сулило ничего хорошего. Мои новые друганы провожали меня с неподдельной опаской:

— Мамон, наверняка, отматерил караульных насчет посуды, очень он устав уважает. Так что могут прийти к тебе поквитаться!

— Даже если кусяра это сделал, в чем я лично сильно сомневаюсь, все равно суточный наряд скоро сменится.

—  А ты, на крайняк, имей себе зарубку на носу.

Одиночная камера была абсолютно пуста – только серый бетонный пол, потолок да черные стены. Я присмотрелся: в самом деле, стены были нарочито грубо облеплены асфальтом, так что к острым выступам и не прислониться. И присесть негде.

Меня охватило жгучее злорадство: вот залетел так залетел, в самую глубокую задницу! Теперь есть время покумекать, пошурупить, прикинуть, как жить-служить дальше.

Засунул руки поглубже в карманы и стал ходить по кругу – тринадцать шагов, тринадцать шагов, тринадцать шагов… И всякие разные мысли полезли в голову. Сразу вспомнилась, конечно, та девчонка с полустанка – какие глаза! А связалась с грязной подзаборной шпаной.

Вдруг всплыло блоковское, торжествующе-мрачное:

          «Ночь – как ночь, и улица пустынна.

                    Так всегда!

            Для кого же ты была невинна

                    И горда?

            Лишь сырая каплет мгла с карнизов.

                    Я и сам

            Собираюсь бросить злобный вызов

                    Небесам».

А я кому беспрестанно бросаю вызов? Для чего всегда лезу на рожон? И, главное, что и кому хочу доказать?

Загрохотала и открылась с лязгом дверь. В камеру один за другим зашли трое.

—  Вы чего, ребята?

— Пасть свою шибко раскрываешь! – ближний сделал еще шаг. – Щас ты ог…

Дослушивать смысла не было, кулак врубился ему прямо в нос, и тут же из-под него веером обильно брызнуло красным. Левой рукой резко толкнул его в стену и боковым в висок залепил следующему. Третий с перекошенным лицом попятился в угол. Я содрал с кого-то ремень вместе с подсумком и штык-ножом, выдернул из ножен лезвие, показал счастливчику:

— Дергай отсюда, пока не поздно, и этих уродов с собой прихвати!

Дал солдату крепкого пинка и, ухватив за вороты, как кули с картошкой, выволок два обмякших туловища в коридор.

—  Выводной!

Показался боец, бледный как полотно, схватился было за автомат.

— Спокуха, зёма, не доводи до края, бойцы сами нарвались! Я возвращаюсь в камеру, – швырнул на дощатый пол сбрую, нож, отступил назад и тихо задвинул за собой дверь.

Вот это ничего себе хохлацкие пляски. Чего теперь ждать?

Только в итоге я ничего не дождался, хотя и строил совсем мрачные планы, если не считать того, что все про меня будто забыли. Замкнули засов и не кормили ужином, не вывели на вечернюю поверку, не дали даже деревянного щита, на чем спать. Права качать я не стал, решив на время затихариться, тем более что после полуголодного дня по естественным надобностям на свежий воздух совсем не тянуло.

Кисть была разбита, и тупо ныло запястье – не так в спешке сгруппировал кулак, как бы пястная кость не треснула.

Ночевка в пустой камере с ледяным полом – еще то удовольствие. Ложиться, да и садиться на бетон нельзя – весь ливер застудишь вместе с причиндалами, агрегат потом работать не будет. Я ходил по кругу как заводной, по временам присаживался на корточки, а когда ноги затекали, прислонялся боком к щербатой стене, и тогда удавалось хоть чуток покемарить. Потом снова наматывал бесконечные круги. И так до побудки.

Рано утром в коридоре заскрежетали засовы, и особенно гулко раздался в тиши хриплый со сна голос выводного:

—  Подъем! Подъем в камерах!

Сразу через стены послышались отовсюду шевеление, глухой говор, придушливый кашель.

Спустя пару минут шаги притопали и к моей двери, и она, наконец, отворилась.

— Ты здесь живой? – в щель осторожно просунулась бледная физиономия: по всему, солдат был по выслуге не старше шнурка.

—  А что мне сделается?

— Выстывает здесь одиночка за ночь, потому что крайняя.

—  Ничего, я год на севера́х отслужил, к холоду привычен.

— Лихо ты наших первачей отделал. Это они мне запретили до утра камеру отпирать, ты уж извини.

— Не ведись, зёма, проехали. Стуканули  кому о сшибке?

— Не-а, а как, если сами виноваты? Морды умыли и утерлись. Рвались, правда, поначалу два ведра хлорки сюда на пол вылить, да без ведома Мамона не решились. Тот, кстати, после завтрака явится как штык.

—  Веселенькая новость. Сколько сейчас времени?

—  Пять часов. Подъем, как обычно, на час раньше, чем в казарме.

—  Я пока умоюсь и схожу побрызгать?

—  Давай, несколько минут у тебя есть.

У умывальника я нос к носу столкнулся с прежними своими сидельцами. Петя с Васей, нахмурившись, ткнули пальцами в мою хэбэшку:

—  Что у тебя с кителем? Кровянка?

Я скосил глаза: на груди и у ворота  было несколько бурых пятен.

—  Ну а что же? Только не моя.

Сибиряк кивнул на кулак в засохшей крови:

— Хороший удар! Все-таки приходили к тебе суки поганые?

—  Как пришли, так и ушли.

— А ты молоток, москвич. Вчера нам притаранили ужин в мытых тарелках!

—  Очень рад за вас. А я его пропустил.

Время до завтрака тянулось медленно: и очень жрать хотелось, и напрягал, конечно, гиблый расклад.

Столоваться меня повели обратно в общую хату, не с пола же кашу в рот тащить.

Я уже добросовестно доскребал в своей миске жидкое варево, жгуче жалея, что пайка дюже мала, а ребята раскуривали заныканный бычок, когда в камеру вломился взъерошенный выводной:

— Опять хотите спалиться с куревом? Мало вчера земли перелопатили?

Омич ухмыльнулся:

— Не ведись, шнурок, пока срок отбудем, целое кладбище здесь нароем.

Но тот был озабочен другим:

— Долгинов, тебя срочно к начкару требуют.  Ваш комбат за тобой приехал!

Губари хором ахнули:

—  Вот это ни хрена себе! Удачи тебе, брат!

В караулке перед комнатой начкара я увидал травмированного военнослужащего: нос слегка свернут, а под левым глазом расплывается фингал. Узрев меня, он мигом юркнул куда-то вбок. За дверью слышались повышенные тона, один густой голос был Мамона, другой – подполковника Ермоленко:

— На вашем месте я бы хорошенько проучил этого воина. Оставьте его мне, я из него быстро дурь выбью!

—  Помолчи, прапорщик, мне твоих еще советов тут не хватало!

—  Как знаете.

—  Вот именно, как знаю. Начальник караула, отдавай документы, покажи, где расписаться, и – дело с концом.

Вышел из комнаты, хлопнув дверью, лицо налитое гневом, буркнул себе под нос:

— Будет еще тут всякая шантрапа распоряжаться! – блеснул глазами на меня. – Долгинов, быстро в машину!

В комбатском «уазике» отдал мне военный билет, заметив ушибленную руку, довольно зло процедил сквозь зубы:

—  Ты и здесь гнешь свою линию, кулаки распускаешь?

— Так нарушают устав, товарищ подполковник, кормят арестованных из грязной посуды. А вдруг какая инфекция? Подрыв боеготовности!

— Ладно, боец, достал ты меня со своими закидонами. Бо́ртом отправлю тебя обратно в часть, пока появилась возможность, – повернулся к шоферу. – Дуй на аэродром.

Для простого приличия я спросил:

—  А как же учения «Запад-81»?

—  Закрой рот, умник! Не сегодня-завтра сюда министр обороны с инспекцией нагрянет, а тут ты – махровый залётчик.

Однако избавиться от меня у старшего командира не сложилось. Битых два часа проторчав с водилой у взлетной полосы и понаблюдав, как натужно один за другим толстобрюхие транспортники поднимаются в небо, дождались комбата, раздраженного пуще прежнего, и не солоно хлебавши тронулись в путь – на этот раз в палаточный лагерь. Как узнал я чуть позже, никто из летунов не желал брать на борт солдата без сопровождения, а все офицеры в командировке были наперечет. Везти же нарушителя назад на гауптвахту – значит, признать перед убогим прапором свой командирский прокол.

В итоге, всё шикарно сошлось – и на комбатском «бобике» с мягкими сиденьями покатался, и газовая камера с хлоркой мне только криво улыбнулась издалека. С боевой службы, конечно, погнали и бросили на пропаганду, благо некоторые навыки в этой сфере у меня имелись…

Я оторвался от своей писанины и огляделся вокруг: кудрявые березки, солнышко, птички поют – прелестный пейзаж, уж никак не сравнимый с интерьером каменного мешка, который, к тому же, злые люди намечали отравить химией. Сережке Никулину, по-прежнему копавшемуся с освещением, крикнул:

—  Я вас буду агитировать шершавым языком плаката, а вы, недоумки, давайте повышайте боеспособность! Чтобы ни одна империалистическая паскуда не смела посягнуть на наши священные рубежи!

Тот, довольный, загоготал, потому как пламенный призыв, в запале брошенный мной, был не по его адресу – в караул этот хитрый барбос сам давно уже не ходил.

—  А ты Саньку это расскажи!

Высунув в пущем старании язык, я выводил внизу щита заковыристую роспись Ильича, пытаясь не очень отстать от оригинала, а на очереди был еще один лозунг: «Воин! Гордись, ты служишь в Ордена Ленина Ленинградском военном округе!»

 

 

                                                               27.

— Ты глянь-ка, а при камерном освещении дубовые панели и сандаловое дерево смотрятся гораздо пафосней! – невзирая на изрядную дозу поглощенного спирного, под обильную закуску Гера смог удержать себя в приличном тонусе. –  Определенно, мне становится по душе отдыхать в княжеских интерьерах!

— Здесь, говорят, есть еще два небольших зала, типа курительных комнат, с настоящими каминами, которые при желании можно запалить, – живо отозвался Андрей.

— Да? Значит, ты верно нацелился застолбить себе местечко в тесных писательских рядах.

К вечеру народу в ресторане заметно прибавилось, и молодых людей попросили пересесть за небольшой столик в углу. Впрочем, и оттуда открывался любопытный вид на публику, среди которой то и дело мелькали очень популярные лица.

Андрей ждал, что покончив со своими неотложными делами, в особняке опять появится Марк Аполлонович, и тогда можно будет продолжить весьма занимательный разговор, но маститого литератора все не было видно.

Приятель вдруг как-то особенно, с хитрым прищуром воззрился на Андрея:

— А ты знаешь, что я однажды пытался прорваться к читателю с литературным опусом собственного изготовления?

—  Да ну?

—  Ага. Показалось занятным отобразить некую житейскую ситуацию не посредством банальных журналистских оборотов, а как-то выпукло, художественно, что ли, используя совсем другую стилистику.

— Впервые от тебя об этом слышу! И что? Получилось?

— Кажется, да. Но объективной оценки читателей мне дождаться пока не суждено.

—  Это почему?

— По кочану. Просто господа хорошие рассказ печатать не взялись.

—  А куда ты носил?

—  В толстый литературный журнал.

—  Эка замахнулся!

—  Прикинь, забрел в комнатку к одному из редакторов, а там не то, что стол, а вдобавок весь пол завален рукописями. Представляешь? Мне аж дурно стало: думаю, сколько ж грамотного люда тусится в нашей счастливой стране равных возможностей… После-то знающие люди мне разъяснили: не то таскал и не туда.

—  В каком смысле?

—  Мне популярно растолковали, что вдумчивый читатель ждет чего-то неизбитого, неординарного да к тому же исполненного на достойном художественном уровне. И потом, в отечественной литературе, аж со времен царя Гороха и по сю пору, остались два непримиримых лагеря славянофилов, то бишь патриотов, и западников – читай в кавычках демократов – со своими трактовками бытия. И если ты вдруг невзначай вопрешься со своим мнением в чужой монастырь – пиши пропало, ходу твоему творенью не дадут.

—  А ты этого не знал?

— Вообще-то предполагал, но не думал, что все так жестко. У нас в журналистике как-то по-другому, границы размыты.

— Потому что кропаете сиюминутные статейки на злобу дня, через неделю они устаревают. А в толстых журналах, привечая авторов, замахиваются, как минимум, на эпоху.

—  Да ладно тебе! Берут со стороны строго по протекции, а печатают по большому блату. Мне один сотрудник редакции со злорадной миной признался: «Приносят с почты нетленку – повести, романы – целыми ворохами, мы тут же все зашвыриваем в угол. Не стоит и смотреть – сплошное графоманство. Сдаем потом в макулатуру, чтоб прикупить себе по талончикам дефицитных мировых авторов».

—  Ну, если это и практикуют, то, наверное, оттого, что в журналах место не резиновое.

—  Вот-вот, мотай себе на ус: начинающих литераторов там не ждут.

Тема эта слегка поднадоела, и Андрей ухватился уже за третью бутылку «Праздничного»:

—  Я не понял, Герыч, ты будешь буха́ть или в уши мне дуть?

Приятель будто спохватился:

—  Конечно, квасить! Наливай! – понизив голос, заговорщицки подмигнул. – За столом возле лестницы сидят братья Вайнеры. Смотрят, кстати,  в нашу сторону.

Андрей даже глазом не моргнул:

—  Я это уже давно заметил. Постарайся здесь особо не шуметь и не махать руками, как кавказец на колхозном рынке. Да головой поменьше крути по сторонам. Чай, не в зоопарке.

—  Ничего не могу с собой поделать, шибко люблю их детективные истории.

—  Не ты один. Но, по обычаю, я и тут готов подкинуть ложку дегтя.

—  Чё еще? Тебе лишь бы кого обговнять!

—  Выбирайте выражения, господин журналист. Говорю строго по делу. Помнишь концовку «Эры милосердия», когда Володя Шарапов с Серегой Левченко на хате в Сокольниках в светёлку дрыхнуть пошли?

—  Ну. Они еще тёрли там насчет своих прошлых героических дел.

—  Точно. Вникая в ситуацию, проницательный читатель тут же включает мозг: «А на хрена фронтовым корешам уговаривать друг друга сваливать, пока не поздно, или назавтра под пули на рожон лезть, когда все можно обтяпать гораздо проще и при минимальном риске?»

—  Ты гонишь? Каким это, интересно, макаром?

—  Обыкновенным. Дождаться «собачьей вахты», глухого раннего утра, когда даже дворовые псы валятся набоковую, и склеить всем ласты.

—  Ага, как будто это так просто. А если кто поднимет шум? Да схватятся уркаганы за пики и стволы? Не-е…

— Теперь гонишь ты. Бывалые фронтовики, прошедшие огонь и воду, сварганят это дельце голыми руками. А пискнет кто, запросто замочат. Им не привыкать.

—  Ну, не знаю.

—  Зато я в курсе. Мне поведал знакомый ветеран, тоже армейский разведчик, как при паническом, из-за угрозы окружения, отступлении немцев его группу кинули вперед, чтоб прояснить, где все-таки шхерится враг. Прошли порядочно верст и наутро добрались они до околицы деревни, вокруг тихо, даже собаки не брешут – странно. Вкрай измотанные, завалились в ближнем к лесу сарае на короткий привал. А через час, проснувшись, один из них в рассветной мгле засек кованый немецкий сапог, торчавший из сена. Бесшумно поднял товарищей, а потом сообща приняли фрицев. Оказалось, и немецкая разведка арьергарда отдыхала тут же, на сеновале, да наши бойцы чухнулись раньше, успели всех разоружить.

—  Вот это ничего себе! И чё дальше?

— Старик говорил, что шуметь было нельзя, стрельбу ведь далеко слышно, сразу выдашь себя. Потому вывели немчуру с подворья, чтоб не у жилья резать, и за плетнем финками всех запороли.  Неслабо?

—  Да уж.

—  Точно так же прикинули бы банду горбуна. Самых резвых чертей, если б кто успел дернуться, прикололи бы к койкам, а скольких смогли, стреножили бы. После Шарапов отпускает Левченко на все четыре стороны, обещая тому братскую помощь в легализации, начальству же предъявляет тепленького главаря. Занавес. Все довольны, все смеются!

—  Ха. Лихо ты все разрулил!

—  Зато очень жизненно. Правда, похерилась бы тогда драматическая концовка, но каждый автор самолично решает, вешать читателю лапшу на уши или держаться реалий, на беду, не столь замысловатых.

—  Я, вообще-то, плохо себе представляю, как в рамках соцреализма Вайнеры смогли бы описать правильного мента, который режет людей как курей, а потом отпускает восвояси бывшего дружка, беглого преступника!

Гера опять не удержался, зыркнул в сторону именитых писателей и по края наполнил рюмки коньяком.

— Вот если б мэтры сейчас знали, что их тут вовсю песочат. За твою нечеловеческую прозорливость, друг мой!

— Чин-чин! По крайней мере, если б я взялся за большую вещь, продумал бы прежде все детали до мелочей, чтоб ни один досужий мудило за мошонку не ухватил, – резким движением Андрей закинул дозу в рот.

В зале совсем погасили верхний свет. Стоявшие на столах лампы с розовыми абажурами добавили в камерную атмосферу пущего интима. Тут и там вспыхивали огоньки сигарет, разрастался шумливый говор.

После небольшой паузы, вызванной очередным поглощением изысканной пищи, Гера круто переменил тему:

— Вспомнился вдруг твой давешний базар насчет хитрожопого институтского комсорга. У нас в редакции тоже такой пидор есть, метит в кресло зама главного.

—  А я эту гниду редко когда не вспоминаю.

—  Чё, так уж тебя достал?

—  Да не то, чтобы очень. Я ведь был старостой курса, корешился с клевыми ребятами, отпрысками сливок совкового общества. Один, Левончик, был сыном известного дипломата, другой, мой тезка, – внуком всенародно любимого композитора…

—  Это кого же?

Вместо ответа Андрей заговорщицки приложил палец к губам, а потом резко воткнул в пах локоть согнутой руки, едва не сбив при этом со стола задребезжавшую тарелку.

—  Тихо? Хрен ни на кого? А-а, ха-ха, понял!

— Так что меня не очень парил тот комсюковский лишенец. Благо, был он зачуханный провинциал, приканал, повторюсь, на курс не со вступительных экзаменов, а с подготовительного отделения и, соответственно, никакого авторитета среди ребят не имел.

—  Чего ж ты тогда на него запенился?

—  Тихушником заделался гаденыш, дул в уши начальству о малейших залётах однокурсников. Моральное мерило, ёптыть! Творил все исключительно исподтишка, а я таких козлов еще с армии на дух не переношу. И сереньким был абсолютно, что кот Тимофей. Но серость, похоже, это главный козырь в теперешней нашей линялой жизни…

Неяркий свет настольной лампы мягко отражался в очках журналиста, тот поправил их не совсем трезвым жестом:

— Здесь ты верно обобщаешь. Серость, по нынешнему времени, – козырный туз на руках. Серому, никакому человечку проще прокрасться к вожделенной цели. Яркой личности завидуют, ее подзуживают, подсиживают, гнут, подправляя под общий шаблон, и, если нет волосатой лапы, двигают вперед только по острой необходимости. А пронырливый незаметный приспособленец, жополиз и лизоблюд сам без мыла влезет в любую скважину. Совсем как наш редакторский претендент на теплое кресло.

— То-то и оно. Понимаешь, шибко удручает, что эти поганцы правдами и неправдами выкарабкиваются наверх, а потом командуют всеми нами с невозмутимым видом. А копни такого верховода поглубже – одна подлость, гниль да непотребство.

— И, заметь, к сожалению, все это неизменно в подлунном мире вот уже несколько тысяч лет!

Андрея вдруг стало слегка корежить, как будто мягкие лапки по нутру заскребли. Воздух ресторана показался густым и спертым, стук вилок, гул разговоров забил уши.

— Герыч, пойдем, прошвырнемся по улице, сколько уже можно пить и жрать? С самого обеда только это и делаем.

— Чего это тебя так внезапно накрыло, ты ж всегда у нас был стойким оловянным солдатом? Посидели бы еще, посмотрели бы на цвет нашей литературы, корифеев отечественной словесности. Тут в сумраке, кстати, только что мелькнула ухоженная бородка Юлиана Семенова. Я лично чувствую себя довольно неплохо. Но коли тебе так приспичило, айда на свежий воздух.

 

 

                                                                  28.

Be a man among men – «Будь среди мужчин мужчиной». Буйволиной кожи ремень с таким девизом, вырезанном на его исподней стороне, конечно, по-английски, не истертый, а благородно потертый и полученный как почетный дар от ушедшего на дембель бойца, я просрал в прямом смысле этого сакрального слова.

Что поделаешь, если у военных эшелонов нет расписания: до того как вкопанные битый день стояли на рельсах среди чистого поля, маялись от скуки, а стоило лишь в сизых сумерках удалиться от теплушки в редкий кустарник, чтоб отложить улитку, распоясаться, свернуть драгоценный подарок кружком, как в голове состава засвистело, загудело – и, дернувшись, покатились прочь вагоны. Сломя голову пришлось догонять.

По сей банальной причине я прибыл с учений в родной гарнизон неподпоясанным.

Рота строилась возле казармы для похода в столовую, пересмеивались меж собой, шутковали:

—  Как, Валера, во время учений отдыхалось на ки́че?

— Ходит слух, тебя комбат с нее самолично вытаскивал?

— Смотри, Валера, отловит тебя Волыне́ц за нарушение формы одежды – ему как раз рабочие руки нужны: губари у комендатуры с неделю в земле ковыряются. Вроде, для канализации траншею роют.

Я только усмехался в ответ:

—  Видал я таких волынцов в гробу и в белых тапках.

Все уши мне прожужжали про военного коменданта: мол, старший лейтенант Волыне́ц – монстр, каких мало, бывший боксер, лупит служивых по морде почем зря. А я, как прибыла наша команда с Севера, и в глаза его ни разу не видел: старлей, похоже, гулял в отпуске с конца июня, а потом меня самого угнали на учения.

На крыльце появился командир роты – видный мужчина среднего роста, лет сорока, со слегка одутловатым, синюшно-розоватого оттенка лицом. Хохмили, будто от чрезмерного увлечения этим самым делом, но мне не очень верилось, потому что за считанные недели совместной службы я его ни разу под газом не видел. С юмором кэп дружил, а за спиной к нему прилипло прозвище Помидор. Надтреснутым голосом скомандовал:

—  Рота, стройся!

Построились, подровнялись, я тут как тут со своей насущной проблемой:

— Товарищ капитан, при эвакуации с учений мною был утерян поясной ремень. Как теперь идти в общем строю?

— Ты, Долгинов, как всегда, в своем репертуаре, ты у нас особенный – можешь тогда гулять сам по себе!

По задней шеренге прошелестел смешок старослужащих.

— Я, вообще-то, на особый статус не претендую. Мне бы как всем – подпоясаться.

— Во проблема-то! А что у каптерщика ремня паршивого в запасе нет? Мистюкович!

Из строя откликнулся низкорослый бульбаш, помощник заведующего вещзапасами роты:

— Я, тащ-ктан. Нету сейчас ничего, только одни «деревяшки».

—  В смысле?

—  Ну, «деревянные» ремни, из кожзаменителя. Долгинов не берет, говорит, по сроку службы не положено.

— Вот, ёптыть… Ладно, сходим на обед, а потом я, Долгинов, сам лично тебе кожаный ремень найду. Р-рота, напра-во! На принятие пищи шагом а-ррш! Песню запе-вай!

У столовой, однако, никакого патруля не было в помине, и в прекрасном настроении, вместе со всеми расслабленный до неприличия, я предался чревоугодию. Вскоре брюхо уже было основательно набито невкусной жратвой, и вот, небрежно ковыряя спичкой в зубах и предвкушая сладкий дневной сон перед заступлением в караул, я выкатился из помещения на свежий воздух.

— Эй ты, скотина! – загремел вдруг сбоку громовой окрик.

Я невольно дернул головой в ту сторону: ничего себе, к кому такое обращение? Подобного я до сих пор не слышал: недоумок и дебил, конечно, не в счет.

Чуть поодаль в окружении двух патрульных стоял молодцеватый старший лейтенант и грозно смотрел прямо на меня. Появился он из-за массивной колонны, и потому заметить его сразу я не мог.

—  Тебе, тебе, сволочь, говорю! Быстро подойди сюда!

Слегка изумляясь такому тону, я приблизился к офицеру, приложив ладонь к пилотке, четко доложил:

— Тарищ сташ-нант, рядовой Долгинов по вашему приказанию прибыл!

—  Ты почему в таком свинском виде, рядовой?

—  Я…

— Молчать! – подошел вплотную, был комендант одного роста со мной, по виду очень смахивал на Алена Делона – такой же симпатяшка-брюнет. Пару секунд мы смотрели друг другу в глаза, потом он брезгливо подцепил пальцем погон на моем кителе, затрещали нитки.

—  И погоны у распиздяя пришиты кое-как!

Я легким толчком отстранил его кисть:

—  Руку уберите, тащ-сташнант.

— Что-о-о?? Совсем оборзел! – резко развернулся к патрульным. – На губу его, в первую камеру! До моего прихода на работу не выводить!

Сослуживцы с сочувствием наблюдали за мной со стороны, я им кивнул, мол, а вы ожидали чего другого? Вот вам и сходил подхарчиться!

По пути, сопровождаемый двумя молодцами из авиаполка, прикидывал, какого вида будет гауптвахта. В Заполярье камеры были обмазаны керамзитом в растворе и имели серый цвет, под Белоруссией стены забросаны черным асфальтом, а как тут? И все равно не угадал.

Закрыли меня в ближней камере с угловым выступом.

— Здесь четыре с лишним месяца назад Миронов повесился, – буркнул выводной. И за спиной с железным лязгом задвинул засов.

Час от часу не легче.

На губе арестованных не было – наверняка, откушавши второпях скудные порции, горбатились уже на канализационной траншее – и в камере я оказался один. Опять один и в четырех стенах. Стоило чухать по железной дороге почти тысячу верст, чтобы снова очутиться в такой же глубокой заднице?

Комнатка была оформлена скромно, но со вкусом: от пола до высоты пояса выкрашена глянцевой бурой краской, а все, что сверху, – обрызгано свежей побелкой; сразу видно, что о заблудших подчиненных начальство заботится. Устал, скажем, воин от непосильного исправительного труда, прислонился хилым телом к стене, а на хэбэшке уже белая отметина, которую не так-то легко оттереть. А это, служивый, непорядок, изволь посему получить еще трое суток ареста!

Не могло не радовать только то, что загремел я на родную губу, где на страже стоят свои же бойцы роты охраны, потому тут и пайка мне заготовлена усиленная, и дополнительная шинелька придержана на ночь. А вечером еще предстоит встреча с Николкой-оренбургским, которого, как обычно, назначили в заступающий караул выводным. Вот посмеемся вместе над причудливыми зигзагами судьбы!

Присев на скамью, вцементированную в пол, я стал пристальней всматриваться в интерьер: где бы здесь мог покончиться бедолага Миронов? Ни выступов, ни, конечно, никаких крюков в камере отродясь не было. В конце концов, стало понятно, что единственной зацепкой для брючного ремня, который с нетрезвого сидельца не сняли по недогляду, а он смастерил из него петлю, могли быть только прутья, прикрывшие бойницу из стеклоблоков – жалкого подобия окна. Но и они не совсем подходили по высоте. Получалось, парняга банально подогнул ноги, чтобы довести свое гиблое дело до конца? Иначе никак.

Мне вдруг стало тошно находиться в сумрачном помещении, в котором, к тому же, незримо витала тень унылого мертвеца. Молнией в голове сверкнула мысль: срочно, срочно выламываться из камеры!

Это не было несбыточной мечтой идиота. Сломать стальной засов и прут арматуры, к чему он намертво приварен, – конечно, нечего и думать. Но электродная сварка! Оттрубив до армии полгода слесарем на заводе, я отлично знал, что при халтурной работе она дает пористый, рыхлый, ненадежный шов. А кто здесь будет от души вкалывать? Те, что ли, бравые стройбатовцы, которые из-под палки лепили этот кичман?  Даже не смешно.

Отошел для разгона в дальний угол, метнулся вперед и со всей дури всадил сапог в ненавистную дверь. Весьма шибко загрохотало.

Как заряженный робот, я опять и опять бил, бил и всё бил в одну точку. Мне показалось уже, что ледяное железо поддается, и преграда под неистовым напором вот-вот рухнет, когда стало слышно, как снаружи скрежещет замок.

Дверь слегка приоткрылась, и в щели замаячила испуганная рожа ефрейтора Лакеева – чухана из нашей роты, выводного. Не обратив на него ровно никакого внимания, я нагнулся к запору, узрел некий мизерный прогиб, радостно хмыкнул, распрямился, готовый к новым героическим свершениям, и… получил жесткий удар поддых. Хорошо, что организм давно и прочно дружил со спортом, а то б корячиться мне на четырех костях в нокдауне. А так ничего – только судорожно выдохнул.

Передо мной стоял, черный как штормовая туча, комендант.

—  Ты что творишь, ублюдок? С ума спятил?

Внезапное появление на губе Волынца ввергло меня в натуральный ступор. Он будто из-под земли вырос. Я потупил взор и невнятно забормотал что-то совсем никчемное, навроде: «Ничего я не творю».

—  Быстро взял тряпку и вымыл дверь!

Делать было нечего, пришлось искать ветошь, мочить ее под краном и стирать черные следы собственных сапог. Словно в прострации я тер тряпкой грязное пятно, а старлей что-то бубнил мне в то время в ухо. Потом… потом он вдруг сказал: «А ну-ка повернись!» – и в ту же секунду кулак полетел мне в челюсть.

Это был решительный момент, я и сейчас его нередко вспоминаю.

Уклоном уйдя в сторону, я с налета рубанул обидчика локтем по шее и, с метр протащив поперек коридора, крепко прижал голову старлея к противоположной стене, блокируя всякие боксерские штучки. И хотя готов был к любым действиям по добиванию, тут же противника отпустил: лупить начальство – это голимый дизель. Нужно переходить в словесное наступление:

— А что вы меня бьете, товарищ старший лейтенант? Кто вам дал право? – я почти уже орал, на таком был нерве. - Выводной, ты видел, как комендант хотел меня избить, я напишу на него в газету «На страже Родины» или в «Красную звезду»!

— Пиши хоть в п.…! – складно срифмовал в ответ старлей. – Начальству выгодно, чтоб я вас как чертей дрючил!

—  Я и эти слова напишу.

Что тут началось. В ответ Волыне́ц натурально завизжал, аж пенистая слюна брызнула:

— Урод! Руку на офицера поднимать?!! – схватил с пола фуражку, отскочил на два шага. – Выводной, в камеру его! Ты у меня сгниешь на губе, сволочь! Сядешь в тюрягу!

Вот это непруха. Водворенный обратно в камеру, я снова примостился на скамье: тут, похоже,  самому впору вздергиваться. Сколько мне теперь здесь горевать? Месяц? Больше? Ну с тюрягой он, положим, погорячился, никаких оснований для уголовки нет… От чумной нагрузки на психику потянуло в тягучий сон. Как долго я клевал носом, зависая на лавке и плывя в мутных волнах дремоты, не знаю, но выводной окликнул меня:

—  Валера, комендант  в свою комнату зовет.

Всего четыре метра по коридору, дальше дверь, крохотная комнатушка, вся завешанная плакатами про воинские знаки различия и строевую ходьбу. Письменным столом отгороженный, стоял там в уголке старший лейтенант.

—  Ты откуда прибыл, воин, такой деловой?

—  Из Мончегорска нас перебросили в конце июня.

—  А Никулин из аэродромной роты – не твой земляк?

—  Мой. Мы вместе на Севере служили.

— Тот еще кадр. Тогда с вами, москвичами, все ясно, – помолчал несколько секунд. – Чего так по-зверски рвался из камеры?

—  Услыхал я, там солдат весной повесился.

—  И что?

—  Расхотелось мне там сидеть. Тем более, что в казарме я сплю на кровати покойника.

—  Хм. А чего в столовую пришел без ремня?

— Выронил с эшелона, пока ехали с учений. Я доложил об этом командиру роты, но он обещал принять меры только после обеда.

— Ясно. Ты хоть понимаешь,  что так, как ты себя ведешь, в армии вести себя ну просто никак нельзя?

—  Так точно, тащ-сташнант.

— Ты хоть понимаешь, что до дисциплинарного батальона тебе остался всего один маленький  шаг?

—  Понимаю.

— Ну, добро. Тогда иди сейчас в роту, обязательно найди себе поясной ремень, а вечером заступай в караул.

—  Слушаюсь, тащ-сташнант!

Ё-моё, отпустил! Еще до конца не веря в свой фарт, я пулей выскочил с гауптвахты. Редко, когда мне дышалось так легко.

В роте все, кто перед суточным нарядом не спал, уставились на меня глазами по полтиннику:

—  Ты как здесь? Тебя же комендант заграбастал!

—  Погнал он меня с губы. Не нужен, говорит, ты здесь такой шебутной, иди, служи, аэродром охраняй.

—  Ну, ты даешь!

Ровно через четверть часа со второго этажа казармы прибежал Серега Никулин,  на губах издевательская ухмылочка:

—  Ты чем, братан, так коменданта пуганул?

—  А что?

—  Кричит меня сейчас дневальный к телефону – Волыне́ц, мол, срочно к трубке требует. Ну, думаю, какая-то засада, я ж тоже, хоть и приехал с автоколонной всего неделю назад, попал намедни к нему на карандаш. Беру трубку, а он: «Долгинов твой земляк?» – «Так точно». – «Скажи ему, чтоб никуда в газету не писал!» Ха, братан, ну ты творишь дела…

Я пошел в канцелярию доложить, что нахожусь в расположении роты, чтобы не снимали с наряда в караул. Там сидел за столом один замполит, командир уже отбыл на обед.

— Ты как здесь? – Мотыль исподлобья посмотрел на меня. – Тебя же комендант у столовой сцапал.

— А он вошел в положение, тащ-сташнант. Говорит, знаю, у капитана Горшкова вечно в караул некому ходить. Твое нарушение дисциплины незначительное, так давай, говорит, рядовой, неси боевую службу, нечего тебе на гауптвахте прохлаждаться.

— Да-а? – недоверчиво протянул, почуяв в моей фразе легкую издевку. – Ну-ну. Ты это вовремя сообщил, я уже хотел сказать сержанту, чтоб ведомость по-новой переписывал. Иди тогда, готовься к наряду. И это… Вот тебе командир где-то нашел, – достал из ящика и небрежно бросил на стол свернутый кружком бэушный кожаный ремень.

—  Благодарю.

—  Ты новые сапоги получал?

—  Нет еще.

—  У Мистюковича тогда получи.

Третья пара кирзачей – дембельская. По нормам прижимистых вещевиков солдату положено на два долгих года всего-то три пары.

— Даже не верится, что на этих самых подошвах до дембеля добредем! – приговаривал я в каптерке, поглаживая едкой резиной пахнувшую обувку. – Какие мягкие голенища… Сейчас же скажу ребятам, чтоб сделали шикарную гармошку!

Армейская мода была еще та – не менялась, похоже, со времен хитромудрого сибирского мужичка Гришки Распутина. Но приходилось грести в общей струе.

Я зашел в спальное помещение и гаркнул:

—  Кто может гармошку на кирзачах забацать?

Недовольно зашевелились спящие, живо откликнулись двое салабонов, но из-за спины тут же перекрыл их робкие голоса замполит:

—  Какая еще гармошка, Долгинов? Только попробуй у меня – я тебе хер тогда гофрированным сделаю!

Ну-ну.

Как только Мотыль свалил домой обедать, сварганили мне за полтора часа шикарнейшую – ячейка к ячейке, любо-дорого посмотреть.

Правда, дня через два отловил он меня в казарме, затащил в туалет:

— Ты что, военный, русского языка не разумеешь? Я сейчас отделаю тебя так, что мама ро́дная не узнает!

— Да? Может быть, – а сам подумал: «Ну, давай, что ли, начинай!»

Смотрел я спокойно в его стального блеска глаза, на волевой раздвоенный подбородок, сразу, естественно, припомнил висельника, и готов был, конечно, пойти теперь на тот крайний шаг, от которого меня еще недавно предостерегал на губе комендант. Но до Мотыля что-то все-таки в конце концов доехало.

— Дуй в бытовку и горячим утюгом разгладь голенища! – приказал, но как-то глухо, без особого нажима.

—  Сей момент!

В бытовую комнату я, разумеется, не пошел и приказание не выполнил, а замполит по таким пустякам больше до меня с тех пор не докапывался.

 

      

                                                                   29.

На улице задувал резкий ледяной ветер, тащил и крутил по тротуару поземку. Ресторанная духота осталась позади, и непонятный спазм, ни с того ни с сего перехвативший горло Андрея, сразу отпустил. А может, нужно было просто выбирать темы повеселей?

По пути к Садовому кольцу разок приложились к располовиненной бутылке коньяка, и, вновь взбодрившийся, он предложил:

—  Рванем к Александр Сергеичу?

—  На Пушку, что ли? А чё мы там забыли?

—  Эх, приземленные вы натуры, журналюги. Нет в вас никакого романтизма.

— Ну, почухали, уговорил, может, там телки центровые ошиваются.

— Во-во, доезжаешь, когда хочешь! Только девки для меня – не приоритет.

Таксомотор на Садовом даже в дремучую декабрьскую предполуночную мреть – штука обычная, и уже через несколько минут, проплатив, конечно, водиле двойной тариф, они стояли перед бронзовой фигурой великого поэта.

Александр Сергеевич, присыпанный, как известкой, мелким снегом, все так же грустно и немного свысока смотрел себе под ноги.

—  Как считаешь, Герыч, о чем можно было бы думать, приняв такую позу и с этим выражением лица?

—  Не знаю, мысли гениев ходят нестандартными тропами. Может, он сочиняет свой «Памятник нерукотворный»?

— Или грустит. Прикидывает, как раз и навсегда рассчитаться с неподъемными долгами, пудовыми веригами повисшими на шее?

— Денежные заморочки кого хошь вгонят в грусть и меланхолию. Но это совсем не романтическая версия.

— Что поделать, если жизнь всаживает всех, даже гениальных людей, в свои скучные прозаические рамки. Ему бы тогда подкинуть деньжат от нынешних миллионных тиражей – и дуэли б, наверняка, никакой не случилось.

—  А мы с тобой от грубой прозы легко можем опять перейти к божественной поэзии, если снимем сейчас смазливых телок, – Гера покрутил головой по сторонам. – Только кого здесь надыбаешь в такую морозную стынь?

Площадь, обдуваемая семью ветрами, действительно была пустынной. Только поодаль, на улице Горького мельтешились какие-то темные неприкаянные фигуры.

— Ты, как всегда, зришь не туда, куда нужно. Если какие-то персонажи и есть в этой ледяной пустыне, то шхерятся они сейчас в трубе прямо под нами.

—  Тогда шевелим поршнями в подземный переход!

В длинной кишке подземного перехода народу тусовалось прилично. В одном конце звонко бренчали гитары, из другого доносился дикий гвалт и разухабистым роком хрипел магнитофон. Стайки «ночных бабочек» что-то нигде не было видно, впрочем, Андрей, в отличие от приятеля, особо этим не заморачивался. Посередине кривлялись в клоунском прикиде разукрашенные чуваки и чувихи. Косу́хи в заклепках и молниях, немыслимых цветов драные штаны, высокие шнурованные шузы́ на платформе, но пуще всего ха́ер – радужные петушиные гребни на полубритых головах.

—  Вот это цирк! – скривился Гера.

—  Панкуют черти, на всё хрен положили.

— Мы не хиппи, мы не панки, не нужны нам дискотеки, мы девчата-лесбиянки, мы ребята-гомосеки! – во все горло задорно завопил журналист, Андрей не успел предостеречь его от этого необдуманного шага.

Один из ближних чуваков, верзила с одутловатой физиономией и серьгами в ушах и носу, в ответ прорычал, показав темные прокуренные зубы:

—  Ты шо тут гонишь, урод?

Пришлось вступать в диалог Андрею:

— Жало свое завари! Тебя бы, охламона, в армию отправить, там живо бы научили Родину любить!

Тут же на них кинулись со всех сторон. Гера после пары оплеух рухнул на заплеванный каменный пол и затих, Андрей же отбивался с остервенением. Перво-наперво срубил с копыт верзилу, а после, отступив к стене, молотил по оскаленным рожам – только цветные гребни в глазах мелькали.

Спасла его пронзительная трель милицейского свистка. Панки как крысы шуганулись врассыпную, но кое-кого уже схватили за шкирбан люди в серых шинелях.

Свернувшийся калачиком журналист дернулся, оторвал голову от гранита, посмотрел вокруг очумевшими слепыми глазами. Раздавленные очки валялись рядом.

—  Чё это было, Андрюха?

—  Месилово. Ты, Герыч, в своем репертуаре – в бухо́м виде не подумавши варежку разеваешь. Кто тебя за язык-то тянул?

— М-м…  Я говорил, что лучше было оставаться в кабаке.

—  Но ты же, вроде, за телками рвался?

—  А ты, разве, нет?

— Повторюсь, меня эта тема не особо парит – с ха́ревом никаких проблем нет. Я просто хотел глотнуть кислорода.

С резиновым дубьем наперевес подбежали сержанты и для профилактики слегка прошлись по почкам. Грубо погнали потом к «воронку».

На жесткой деревянной лавке милицейского «уазика» Гера трясся и все никак не мог прийти в себя:

—  Во, блин, попали!

— Придется теперь в «обезьяннике» всю ночь куковать. А мне завтра с утра на работу.

—  Мне, вообще-то, тоже.

—  С чем тебя и поздравляю!

Помимо них двоих, стражи порядка доставили в отделение троицу неформалов. Верзила светил огромным фингалом, растекшимся под левым глазом, остальные тоже были сильно поко́цаны. Андрей беззлобно подтрунивал над ними:

—  Будете знать, подонки, как связываться с морпехом!

Те что-то неразборчиво мычали себе под нос.

Перед решеткой комнаты для задержанных всех с пристрастием ошмонали, причем, Андрей приметил, что менты с панками не шибко церемонятся. Зато на редакторское удостоверение Геры дежурный капитан зыркнул с явным пиететом.

— Что общего у сотрудника столь уважаемого журнала с этими вонючими ублюдками? – он с брезгливой миной кивнул на цветную петушню.

Андрей тут же вставил словцо вместо загрустившего приятеля:

— Абсолютно ничего нас с этими чмошниками не связывает, капитан. Мы с журналистом прогуливались после посиделок в ресторане ЦДЛ, мой спутник отпустил шутку насчет их запущенного внешнего вида. Эти звери все скопом на нас набросились.

— Он нас гомосеками обозвал! – загугнил было верзила.

— А ты на кого похож? На нормального человека? – перебил его дежурный и перевел на Андрея тяжелый взгляд. –  А вы, собственно, кто?

—  Я – литератор. Больше того скажу, что если вы нас посадите в одну клетку с этими клоунами, которых Родина кормила и растила, а они над ее святынями измываются, я тут же поочередно окуну всю троицу мордами в унитаз.

В дальнем углу «обезьянника» у туалетов не было дверей, и оттуда крепко попахивало всевозможными испражнениями.

Капитан кивнул сержанту:

— Ряженых петухов ставь в «холодильник», они здесь до утра. А эти ребята, пока будем разбираться, пусть посидят на банкетке в коридоре…

В итоге, приятели пробыли в отделении недолго. Андрей пообещал завтра же подогнать начальнику пол-ящика дефицитной «Посольской» водки, и блюститель закона, переписав для порядка паспортные данные, без запинки дал им команду на выход.

 

                                                                30.

Каждый служивый день тянется бесконечно, зато месяцы незаметно летят своей чередой.

Зазвенела звонко и моя дембельская капель. Стодневка уже подходила к концу, отрастала потихоньку на голове шевелюра, остриженная под ноль, и неумолимо убывал по одному делению в сутки портняжный сантиметр, подвешенный на стене в каптерке.

Мотыля переводом отправили в Афганистан – удачной ему службы: там просто так кулаками не помашешь, там боевое оружие в ходу. Наступили мартовские иды.

Условным стуком я постучал в филенчатую дверь:

—  Тук-тук-тук, я твой друг!

Каптерщик, будто стоял за ней, бесшумно отворил свой сезам.

—  Заходи.

Внутри уже гужевались Санек, Серега, явившийся на трубный зов, Николка-оренбургский и Федя Фитиль.

—  Все в сборе?

—  Хвоста за собой не привел? – ответили вопросом на вопрос.

— Да нет. Все штатные стукачи в разгоне: сержант Ворона в карауле, ефрейтор Гугняк в медсанчасти с поносом на толчке сидит.

—  О-о, пробило дятла на очко!

— Лучше в семье иметь дочь-проститутку, чем сына-ефрейтора.

—  Оттарабанил уже почти два года и никак не возьму в толк, – я встал сбоку от окна, чтоб не особо отсвечивать, – почему хохлы такие ярые руба́нки? Причем, почти поголовно! Вроде, все мы братья-славяне и по складу должны быть схожи, но вот у бульбашей этого бешеного рвения нет, у русаков – тем более, зато в хохлов как черт вселился. За несчастную лычку, даже за малую толику власти готовы руби́ться вхлам, задницу свою рвать фашистским знаком, юлить перед начальством, закладывать сослуживцев.

Никулин рассмеялся:

—  Да это всем известно, ты же в курсе: хохол без лычки – что справка без печати.

—  Не-е, не так. Хохол без лычки – что манда без затычки! Так забористей и злей, и по жизни верно, – я взял за край жалкий обрезок портняжного сантиметра, на котором осталось лишь тринадцать делений. – Уже дембельский приказ совсем скоро, а служба подкидывает все новые подлянки.

—  Ты о чем, братан?

— Не зря есть старая баланда: берегись, мол, мартовских ид… Сегодня ночью в карауле у одного ду́ха рожок с патронами из подсумка уплыл.

Санек, Фитиль и оренбургский в подтверждение закивали головами, регбист изумился:

—  Это как так?

—  Очень просто, спёр кто-то.

—  Но кому нужно?

— Кому нужно, не знаю, а собак всех, как всегда, вешают на меня.

—  Ты серьезно?

—  Куда уж тут хохмить! Зазвали днем к комбату. Сидит подполковник на топчане в комнате дежурного по части, как сыч хмурый, а вокруг господа офицеры: замполит батальона, начштаба, наш ротный и новый замполит – в десять глаз уставились на меня, ждут, когда дедушку русской авиации мандраж пробьет. «Ты, Долгинов, – с ходу рубит в лоб комбат, –  рожок стащил!» А у меня, ха-ха, алиби – я с этим несчастным духом в разные смены на разных постах стоял, а значит, не мог тянуть свои шаловливые ручки к боеприпасам. Так и отвечаю: «У меня, мол, ну-у…» – и мнусь, не в ментовке же перед следователем. А командир ласково помогает: «Алиби?» – «Так точно. И потом, зачем мне боевые патроны? У меня что, свой личный автомат есть?». – «Не знаю, не знаю, что у тебя там на гражданке в столице припрятано. Но я скажу по-другому, раз ты здесь колешь глаза своим алиби: ты организовал похищение!» Прикинь, земляк, эка загнул! Тут меня злость взяла: «Добро, товарищ подполковник. Похоже, скоро приедут дознаватели, так вот, если докажете, что я – организатор, тогда можете сажать!» Тут наш командор резко помягчел: «Ладно, ладно, все вы до поры до времени храбрецы, пока до посадки дело не дошло. Ты вот что… ступай в роту и скажи ребятам, чтоб рожок быстро нашли, иначе вам всем обещаю весёлую жизнь. Повеселитесь у меня перед дембелем! О Давыдовском, надеюсь, помнишь? Так и передай!» Во какая канитель, братан, а мы тут собрались бухнуть за здоровье именинника…

Серега беспечно махнул рукой:

— Да ерунда, Валерка! Давыда посадили по конкретной статье, за то, что салабонов-узбеков на учениях отмудохал. Не бери в голову: все в жизни преходяще, а наш дембель неизбежен. Потом, на гражданке, со смехом будешь вспоминать, как от этих чертей прятался, чтоб, как положено, со стаканом в руках корешка своего поздравить с рождением, – и кивнул Мистюковичу. – Давай, бульбаш, выставляй на стол ханку со жратвой.

Я пил разбавленный спирт, закусывал, слушал обязательные байки о бабах, армейской жизни и прочем, временами вникал в волнующую всех тему подготовки к увольнению в запас, а внутри сидела заноза, что гнилая эта история с рожком так просто не кончится.

И как в воду глядел: действительно, уже на следующий день весь гарнизон стоял на ушах. Весть о ЧП каким-то макаром дошла до очень высокого начальства – видать, и среди командиров есть свои стукачи – и в нашу часть собственной персоной пожаловал генерал.

Событие это пишется на скрижалях, когда в войска прибывает должностное лицо с лампасами. Всё вокруг мгновенно приходит в движение: солдатня шуршит как ужаленная, прапорщики бегают с головы до пят в мыле, а у офицеров по-особенному блестит глаз. Кажется, даже окружающая природа выстраивается во фрунт, встает навытяжку и отдает честь.

И командиры делаются строгими необыкновенно.

Целый день я ловил на себе их критические, подозрительные взгляды, пока ближе к вечеру не был вызван в штаб.

Дневальный, сидевший за стеклом у входа, лощеный ефрейтор, физиономию которого я до того ни разу в казарме не встречал и не знал даже, из какой он роты – видать, еще та штабная крыса – довольно скованно указал рукой на коридор,  пробормотав:

—  Приказано в кабинет комбата.

—  А где, зёма, этот самый кабинет?

— Вторая дверь за углом направо. Шинель нужно оставить здесь.

Разоблачаясь, я лихорадочно прикидывал. Опять, значит, к подполковнику? И что этот паркетный охламон так невнятно буробит и резко сбледнул с лица?

Прошел я по красной ковровой дорожке, глушившей шаги, и повернул за угол. Вот она, дверь. Тук-тук, всунулся:

—  Разрешите? – и едва не осекся.

За столом важно восседал генерал, седовласый и импозантный – один в один, как показывают в кино про Великую Отечественную войну. Каракулевая папаха торчком стояла возле телефонного аппарата. За приставным столиком теснился какой-то майор, комбата в кабинете и в помине не было. «Ну, попал, бродяга, сдали тебя с потрохами, сейчас будет душилово».

— Товарищ генерал-майор, рядовой Долгинов по вашему приказанию прибыл!

— Добро. Присаживайтесь, – ответил он просто, без затей и холеной рукой указал на стул напротив своего помощника.

—  Есть!

Сдернул с головы шапку и примостился на краешке. Высокое начальство рассматривало меня в упор несколько мгновений, показавшихся мучительными.

— Я – начальник тыла ВВС Лениградского военного округа генерал-майор Лужин, – назвался и медленно отвел взгляд, слегка постучал пальцами по столешнице. – Так, так… Сколько вам осталось служить, рядовой?

— Приказ на увольнение выйдет через двенадцать дней, товарищ генерал-майор.

—  Замечательно. И откуда вы будете родом?

—  Из Москвы.

—  Вот как? – генерал заметно оживился. – Смотрите-ка, и я из Москвы. Мы с вами, рядовой, из Москвы – из столицы нашей великой Родины! Значит, должны своей образцовой службой показывать всем пример – это, во-первых, а во-вторых…

И погнал в том же духе по пунктам развивать красивую мысль. Я сидел оцепеневший: ожидал, что сейчас будут орать, стучать кулаком по столу, топать ногами и стращать карами небывалыми, а вон оно как все повернулось. Опять настроил свой слух лишь тогда, когда, понизив голос на полтона, высокий собеседник перешел к конкретике:

—  Вы в курсе, что пропажа тридцати боевых патронов – это происшествие чрезвычайное?

— Так точно, потому что не известно, в чьих руках они потом окажутся.

— Верно. А знаете ли вы, что если в течение трех суток автоматный рожок не найдут, я буду вынужден доложить об этом министру обороны?

—  Никак нет.

— Так вот знайте! Представляете себе в этом случае последствия, Долгинов? Всем, все-ем, подчеркиваю, плохо станет: и мне, и вашему комбату, и командиру роты, а в первую очередь, конечно, старослужащим – таким, как вы. Это понятно?

А я что? Я только согласно кивал головой.

— Добро, раз все ясно. Мне тут доложили, что солдаты вас слушаются, так возвращайтесь в подразделение, и чтобы рожок к завтрашнему утру был найден!

—  Есть, товарищ генерал-майор!

—  Всё. Можете идти.

Я поднялся со своего места, но движения были слегка неуверенными. Генерал остро посмотрел на меня:

—  Что-то еще хотите добавить, Долгинов?

Скромно потупив взгляд, я произнес:

— Случай, конечно, очень неприятный. И, по правде сказать, не знаю, с какого края за него браться, если в лоб не получится…

—  Так!

— Но я хотел бы вас спросить, товарищ генерал-майор…

—  Спрашивай!

—  Если вдруг удастся вернуть ситуацию к исходному положению, особисты меня потом не замордуют?

Лужин хлопнул ладонью по столу.

—  Какой ты ушлый, солдат! Совсем не по годам!

— Так вы же сами сказали, что московские ребята всегда должны быть первачами. А мне еще после армии в университет поступать.

— Нет, никто тебе ничего не предъявит. Ступай и действуй!

Тут не до мартовских капелей, когда начальником авиационного тыла округа поставлена ответственная задача.

Я шел от штаба к казарме, а в голове ворочались разнообразные мысли. Как мудро генерал повернул ситуацию выгодной для себя стороной! Если б высокий командир, прямо нарушая устав, спустил бы на меня всех собак, помянул по матери, пообещал стереть в порошок, добился бы он чего-то? Не факт. Всколыхнул бы тайное озлобление в подчиненном, это точно. А так он получил бойца, готового активно вмешаться в гущу событий. Гроссмейстерский ход! Тем более, что некое смутное подозрение, пока еще не вполне оформленное, уже маячило на периферии сознания.

В Ленинской комнате, как обычно по вечерам, возле телевизора сгрудились сослуживцы, все как один обернулись, когда я вошел, будто чего ждали. Я оглядел аудиторию, сержант Ворона потупил глазки, а по физиономии было видно, что таит тонкую ухмылку. Некий Лыхмарёв, чувак из Тамбова, дохляк, по ротным меркам совсем незначительная фигура, тоже отвел в сторону взгляд. Этот небольшой штришок не укрылся от моего внимания.

—  Все, кроме старых, быстро покинули помещение!

Еще раз повторять не потребовалось, личный состав резво потянулся к выходу. Недовольно хмурясь, шли отслужившие по году младшие сержанты, совсем недавно прибывшие в роту из окружной учебки. Наконец, остались одни «деды». Я в упор посмотрел на Ворону:

— Ты тоже можешь быть свободен – то, о чем сейчас скажу, ты уже знаешь.

—  Интересно, откуда? – вякнул.

—  Сорока, ха-ха, на хвосте принесла. Тебе, бля, что-то неясно, военный?

Сержант хмыкнул, обозначил все ж кривую бледную улыбку, но задницу от стула оторвал и разболтанным шагом подался вон, всей своей фигурой показывая, что штатному барабанщику любая поганка по барабану. Когда, визгнув пружиной, за ним захлопнулась дверь, я выдохнул только одно слово:

—  Кто?

И не требовалось дополнять уже, по какому поводу задан вопрос, все и так было ясно.

— Это не мы, Валера! Зачем нам такой косяк перед дембелем? – послышались с разных сторон возмущенные возгласы.

—  Волки позорные! Меня тут вызывали в штаб к человеку с лампасами и шикарной папахой, так вот он очень вежливо пообещал – если пропажа не найдется – ба-альшие заморочки для старослужащих. Особо тупым разжевать, что это значит?

—  Это не мы, это не мы!

—  А это значит, – я не обращал на вопли ровно никакого внимания, – что, после доклада о ЧП министру обороны, опущенное начальство мгновенно даст отмашку, и понаедут сюда мастера из особого отдела. Тогда кое-кому еще долго не придется жевать маминых пирожков, а только хлебать казенную баланду! Спрашиваю вас, оно кому-то надо?

Санек подошел ко мне, по-дружески положил руку на плечо:

— Брось, Валерка, кипятиться. Может, это кто-то из хитрожопых «черпаков» или «шнурков» рожок пригрел, зная, что поганку повесят на нас? А есть вариант, что архаровец сам притырил где-то свои боеприпасы и теперь под дурачка косит.

— Ага, такие темы тоже катят, – я, вроде, как сбавил обороты, будто рассуждая вслух. – Скажем, если ребятам захотелось на стрельбище подольше повеселиться – ведь вся служба еще впереди, возможностей пострелять будет хоть отбавляй.

— Вот именно, – вставил бодрую реплику Николка-оренбургский.

Однако я продолжал тянуть волынку:

— А то ведь, скажем, зачем дембелю боевые патроны? Совсем ни к чему, если только у него на гражданке ствол не припрятан… Так?

— Так, так, – закивали облегченно вокруг, и, нервно сглотнув и переморгнув под моим пристальным взглядом, в общем их числе Лыхмарёв.

Мне только этого и нужно было: возникшее поначалу смутное подозрение тотчас переросло в твердую уверенность, и все сразу встало на свои места.

— Ну-ну, ништяк. Но расслабляться не надо, давайте хором дрочить салабонов, чтоб вызнать, что тут за подлянка. Времени не так много.

Обратно пустили в Ленкомнату нетерпеливых телезрителей и разбрелись по роте. Я занялся какими-то мелкими делами,  а сам издалека все приглядывался к тамбовскому.

Этот служивый всегда был для меня мутноватым. Субтильный, с внешностью провинциального учителя младших классов на стажировке, Лыхмарёв не мог претендовать на сколько-нибудь приметный статус в роте, но пытался добрать хотя бы минимальный авторитет за счет налета легкой приблатненности. Я знал, что у болтавшихся по поселку «химиков» он регулярно брал ходовую мелочевку для реализации среди солдат – самодельные цепочки и крестики из мельхиора – а выручку, за вычетом своего процента, откидывал обратно зэкам. И до армии на гражданке, вроде, путался с какими-то гопниками.

Не так давно, желая, видно, приподняться в моих глазах и твердо зная, что никуда эта информация дальше не уйдет, он хвастанул:

—  Купил по случаю рожок боевых патронов, по рублю штука, у пацана из авиаполка.

Я удивился:

—  А нахрена он тебе?

Лыхмарёв, довольный моей реакцией, ощерился:

— Ха, мы с ребятами, еще учась в школе, из оружейки начальной военной подготовки свеженький «калаш» свистнули!

—  Ого. Так в учебных стволах дырка на дырке.

— Да, но умельцы на заводе без проблем все могут поправить.

Я тогда легко согласился:

— Значит, не зря ты три червонца потратил, на гражданке постреляешь вволю. А может, и банк с корешами грабанёшь.

Сказал, и через день этот нелепый бред вылетел у меня из головы, а вот чуток позже очень кстати вспомнился занимательный разговор. Дорога ложка к обеду.

Перед самым отбоем улучил момент и затянул Лыхмарёва в каптерку, Мистюковичу бросил через плечо:

— А ты запри нас на ключ и иди пока погуляй. Вернешься через пять минут.

Едва провернулся с внешней стороны в скважине ключ, Лыхмарёва затрясло, будто его подсадили на электрический стул:

—  Ты чего, В-валера? Ты ч-чего?

Так я и знал, что хлюпик – он и есть хлюпик, хоть лезет из кожи вон, чтоб казаться понтовым чуваком.

—  Это твоя работа, лишенец?

—  Ты о чем, Валера?

— Ладно мне здесь баки заливать, о рожке я сейчас толкую.

—  О каком рожке?

—  Не о том, который ты у полкача за тридцать целковых взял, а о том, что в караулке у салабона из подсумка тиснул!

—  Это не я, ты что!

Я схватил его железной клешней за тонкую шейку:

—  Хватит тут горбатого лепить. Слушай сюда: мне до лампочки все твои прежние гнилые дела, что и как ты где накосячил. Но учти: если маслята к утру не найдутся, а к ответке потянут меня и моих друганов, я тебя за ноги к потолку подвешу!

У тамбовского глаза полезли из орбит:

—  Я здесь ни при чем, Валера, мамой ро́дной клянусь!

Хватку я чуть-чуть ослабил:

— Короче, у тебя еще есть пара часов, чтобы прикинуть, как все лучше обтяпать. Как вариант, рожок можно просто подкинуть… Учти, при самом гиблом раскладе я все равно буду перед дисбатом зависать на нашей губе, и тогда тебя достану и всю душу выну! Пшёл от меня, гнида! – развернул, дал ему коленом под зад и загрохотал кулаком в дверь. – Открывай запоры, портяночная душа!

Ближе к полуночи, когда я уже почти разуверился в своей правоте: может, в натуре это сгадючил не Лыхмарёв? – и поднялся с койки в сортир отлить, откуда-то сбоку нарисовалась унылая тщедушная фигура, и послышался свистящий шепот:

— Валера, рожок спрятан на посту у третьей рулёжной дорожки, но, сам понимаешь, мне сейчас туда хода нет. Как быть?

Я больше обрадовался, чем разозлился, торкнул ворюгу кулаком в плечо:

— Не бзди, заморыш, я постараюсь, чтоб сменили караул и выставили нас этой ночью на те же самые посты. Ты достанешь из схрона рожок, подбросишь его в сугроб на нейтралке, где он и будет позже благополучно найден. Усек? О том, что эту подлянку кинул ты, никто не узнает, зуб на вынос даю…

Окрыленный удачей, я тут же, как был в одних трусах, заскочил к командиру роты, грустившему в комнатке дежурного по части.

— Тащ-ктан, вы в курсе, что генерал просил меня посодействовать в поисках пропажи?

Ротный просто ошалел:

—  Просил?

— Да. Само собой, в императивной форме, однако, не сильно повышая при этом голоса.

Капитан вскинулся:

—  Ну и?

—  Появилось стойкое предположение, что если выставить часовых так, как они служили в те печальные сутки, в одном из сугробов вскоре обнаружатся патроны.

—  Да ты что?!

—  Точно. Будьте добры, доложите командиру батальона, чтобы дал отмашку.

 

 

                                                                31.

Нужно было шустро искать варианты. Андрей усиленно шевелил мозгами: придется, наверное, идти на поклон к Колобку.

—  Зачем же вы ему отпустили товар, Роза Семеновна?

—  А как, Андрей, не отпустить, если он – власть?

— Что ж ему теперь все позволено, если он носит милицейские погоны? Представитель власти, наоборот, должен вести себя безукоризненно, чтобы к нему ни в чем нельзя было подкопаться, потому что сам требует с других исполнения законов!

— Ты, Андрей, молодой человек, и пока представляешь себе жизнь все-таки в радужном цвете, а я уже пожила, дай бог, и повидала всякого. Знаю, что, отказав участковому, особенно такому въедливому как наш Тараканов, тут же попаду к нему на заметку, а оно мне надо? По нынешнему-то времени кто сейчас из нас не без греха?

Этот оживленный разговор шел в подсобке магазина. Продавщица, пожилая тетенька интеллигентного вида, постоянно гордая тем, что муж ее пиликает на скрипке в цыганском театре, совсем расстроилась.

—  Эх, Роза Семеновна! А ну как нагрянет проверка, и в вашем отделе обнаружится недостача? Вы ж не проводили покупку через кассу, потому что магазин откроется только через три часа.

—  Типун тебе на язык, Андрей!

—  Это я просто так болтанул. Паук был один?

—  Нет, с какой-то смазливой девицей. Она-то и убрала вино в свою сумку.

—  Ладно,  на тормозах спускать это дело нельзя.

В проеме двери показалась Юркина физиономия, и не было на ней обычной белозубой улыбки. Андрей сразу почуял еще одну поганку. Администратор подморгнул, мотнул головой в сторону:

—  Отойдем на два слова.

В коридоре всмотрелся внимательней:

—  Что это у тебя мелкие ссадины на лице?

—  Гасил вчера петушню с цветастыми гребешками, их было много, потому слегка пацарапали.

—  Па́нков? Да ладно! На Пушке?

—  Ага. Замели потом в ментуру.

—  И что? Зависал там до утра?

— Не-а… Я подписался по горло залить дежурного водярой, и он мигом нас с друганом отпустил без протокола. К тебе, кстати, маленький вопрос насчет бабок: так получилось, что вдобавок посидели вчера с журналистом в кабаке…

— Да подкину без проблем. Засада сейчас в другом – чертила  приканал, поджидает меня во дворе.

—  Иди ты! – Андрей глянул в окно и увидел у пункта приема стеклопосуды знакомую долговязую фигуру в «стеклянной» кожаной куртке с опушкой.

Юрка морщил лоб, рассуждал вслух:

—  И что, интересно, этому черту надо, если мы разбежались тогда почти по нулям? А в прошлый раз подгребал с двумя качками…

—  Пойдем да узнаем, какие могут быть заморочки?!

—  Ты впрягаешься вместе со мной?

— А как же. Тут уж ничего не попишешь: сказавши «а», говори «б».

Они вышли во двор-колодец и знаками дали понять чуваку, чтобы тот двигал за ними в сумрачную трубу подворотни. Андрей чувствовал себя чуток не в своей тарелке, как человек внезапно втянутый в непонятки помимо собственной воли, но делать было нечего. «Не твое это, не здесь тебе, бродяга, нужно быть!»

Встретились холодно, Юрка только  едва заметно кивнул головой, хрипло бросил:

—  Ну? Чего хотел?

На узком рябоватом лице парня была написана пустыня, он с трудом шевелил языком:

—  Кинули меня волки по полной программе!

— Что?  Кто? Эти клоуны, которых ты с собой на встречу притащил?

—  Я тут ни при чем, клянусь, они меня, черти, как-то выпасли, да, видно, захотели потом еще и с тебя сдернуть.

—  Ага, хрен им по целой морде, нашли мудака!

— Это пацаны Шварца, они в окрестностях Сокола всех данью обложили.

— Ты их как-то приводил в наш лабаз. Нахер? Меня хотел сдать?

Лицо парня еще больше вытянулось:

—  Откуда ты знаешь?

—  От верблюда. Ну?

—  Нет, они просто пойлом закупались, а меня таскали тогда с собой.

— Не гони, что-то ты не выглядел тогда терпилой. Да и чек на товар был в руках у тебя, а не у них!

— Они разводили меня на бабки. Тачку пока забрали, навесили долг в десят тонн.

—  В десять тысяч? Ни хрена себе! Чем мотивируют?

—  Типа, сделку прокручивал на их земле, значит, должен отстегнуть. Потом, когда вы свалили, один стреножил меня, а вслед за вами двое ломанулись на тачке. Но что-то сразу не сложилось, и они зацепились за столб.

—  Потому что водила дебил.

—  Опять я стал виноват: типа, авария, тачила разбита. Отсюда такая предъява.

—  Короче, конкретная разводка и полный беспредел!

— Возили меня за город, держали два дня в подвале. Говорят, если стукнешь мусорам о своих заморочках, вообще закопаем!

— Ну, попал ты, паря! А сюда-то чего приканал? И как вызнал, что я здесь?

Долговязый совсем стушевался:

—  Бабок сейчас, так случилось, в натуре нет на руках, а они срок поставили – неделю. Вот хотел, Юрик, у тебя перехватить, а больше мне и обратиться-то не к кому, все в нищих рядятся, сразу в отказ идут.

—   Как меня вычислил, спрашиваю?

—  Дело немудреное: ты однажды сам ляпнул, что нет проблем с бухлом, а лабаз, где гнешь спину, крутой и центровой.

—  Вот именно ляпнул… – Юрка помрачнел. – Я сейчас, верь не верь, тоже пуст как барабан, все башли в дело влил, так что, кореш, не обессудь. Сам виноват, нужно было шустрей башкой крутить по сторонам.

—  Но у меня сейчас реальный край! Мне нужно откинуть волкам лавэ, забрать у них свою тачку. А там я элементарно загоню ее. Свежая иномарка стоит куда больше десяти кусков, и, век воли не видать, сполна тогда рассчитаюсь!

—  Извини, чувак, как раз в данный момент я ничем не могу тебе помочь, – Юра взял под локоть Андрея, и они отвалили в сторону.

Уже в лабазе он негодовал:

—  Сам по уши вляпался и других за собой тянет! Как думаешь, он по чесноку все выложил или прогнал туфту?

—  То, что эти черти его зацепили, ты сам видел. Только вот насколько конкретно? Они вполне могли нагнать на него страху, если он даже сейчас дрожит как осиновый лист, а потом послать шукать тебя.

—  А я тут, интересно, при каких делах?

—  Если пацаны молотят по беспределу, а очень похоже на то, предъяву насчет раскуроченной тачки  подгонят и тебе.

—  Ну, здесь ты, Андрюха, загнул!

— Я ничего стопудово не утверждаю, а только строю домыслы, Юрик. Прикидываю варианты, отвечая на твой вопрос, слепил ли горбатого чертила… Ладно, позже перетрем, мне нужно идти к Колобку базарить об одном дельце.

—  Каком?

— Сегодня поутру, когда тебя еще не было, в лабаз заскочил Паук с телкой и взял из отдела три бутылки винища.

—  Как взял? Бесплатно?

—  Нет, конечно, бабки он отдал, но без чека – магазин-то закрыт, кассы не работают.

—  Вот поганец, закон для него не писан!

—  И я о том же. Хочу предложить Колобку накатить на него телегу милицейскому начальству – у нас ведь нынче гласность с перестройкой на дворе.

—  Правильно, чтоб ему хорошенько надавали по жопе!..

Андрей шел по направлению к директорскому кабинету, а в голове уже как гвоздь застрял гнилой расклад с шапочным Юркиным знакомым. Вот засада так засада! А ведь все начиналось с банальной мелочи – с разлитой по полу водки; потом, чтоб рассчитаться с лукавой бухгалтерией, перехватил у Юрки денег; потом, чувствуя себя обязанным, чисто для формальной подстраховки, поехал на «стрелку» с долговязым… И вот теперь вылезает такая хрень! Хорошо, если его фантазии насчет беспредельшиков – только плод больного воображения, ну а если нет? Впрягаться за Юрку придется?

После вежливого стука зайдя в кабинет, воззрился на сидящего за столом Колобка. Тот, как всегда, теребил в руках связку ключей, выжидательно поглядывал на него, поблескивая стеклами модных очков. Наверное, уже догадывался, о чем пойдет речь – вести по лабазу разлетались с быстротой молнии.

—  Что мне хочешь сказать, Андрей? Ребята твои работают хорошо, в последнее время особых нарушений, к счастью, нет.

— Спасибо, стараюсь поддерживать дисциплину в бригаде на должном уровне. Но я к вам, Владимир Иванович, по другому поводу. Сегодня участковый милиционер Тараканов взял товар из отдела ранее установленного антиалкогольным указом времени, расплатившись при этом наличными деньгами, без чека. То есть совершил двойное нарушение – указа и правил торговли. Вы, наверное, в курсе?

— Да, мне Роза Семеновна уже сказала. Ты предлагаешь что-то по этой ситуации предпринять?

— Предлагаю от нашего коллектива написать заявление в отделение милиции. Извините за высокопарный слог, в стране идут перемены, вовсю набирают обороты гласность и перестройка. Мы должны…

— Все это хорошо, Андрей, – нетерпеливо перебил директор. – И говоришь ты правильно, как с высокой трибуны. Но что ты, собственно, хочешь этим добиться?

—  Справедливости. Чтобы все были по жизни равны. А то получается, что Паук, извините, Тараканов ловит за руку моих грузчиков, когда те продают свое личное, ранее купленное вино до открытия магазина, а сам, когда ему это выгодно, плюет на все правила. Нехорошо как-то получается. А главное, не в духе нового времени! Lex una omnes – закон один для всех.

Колобок пристально вглядывался в Андрея, и уголки его рта поползли в стороны в едва заметной иезуитской улыбке:

— Вижу, Андрей, что недолгая учеба в политическом вузе пошла тебе на пользу. Пиши бумагу. Тем более, что это по твоей будущей профессии. Поставим внизу свои подписи. Если получится – немного укоротим милицию, а нет – особого убытка для нас тоже не будет. Но, честно сказать, я весьма скептически отношусь к этой твоей затее.

 

 

                                                                  32.

Храбрый муравей самоотверженно карабкался по тонкой былинке вверх, перебирая шестью лапками, преодолевал препоны. Наконец, добрался до зонтика соцветия и тут же бесстрашно набросился на какого-то крылатого монстра, жадно сосущего сладкий нектар.

Скинув китель и расположившись на изумрудной травке у плаца, раскаленного, как сковорода, июньской жарой, я наблюдал за этой нешуточной борьбой. Именно так все было у меня в эти, казалось,  два нескончаемых года: приходилось отчаянно биться за место под солнцем.

Однако эпопея подходила к концу – хорошего, говорят, понемножку. Оставались считанные часы до того момента, когда хриплая тетка по вокзальному матюгальнику обозначит рейс «Ленинград – Москва», и дембельский паровоз повезет меня в родные края. А пока я опять загорал на гауптвахте.

По расплавленному асфальту легко зашоркали чьи-то, явно не кирзовые сапоги, я нехотя кинул взгляд через плечо и на фоне яркой лазури увидел голову в нахлобученной сверху офицерской фуражке.

—  Ну ты даешь, воин! – изумилась эта голова.

— А что такое, тащ-нант? Я же сказал, если появятся начгуб или комендант, никаких напрягов не будет, они меня хорошо знают.

— Ладно, это… Где выключается свет на главной рулежной дорожке аэродрома?

— С тыльной стороны домика технарей есть рубильник, – подсказал я и снова отвалился на спину, подставляя оголенный торс горячим солнечным лучам.

А ротный мечтал, что напоследок я буду маяться в мрачной камере.

Подловил меня после завтрака в столовой вместе с тремя дембелями, задержавшимися на службе аж до конца июня:

—  Долгинов и вы, бойцы, убирайте за собой посуду!

—  Не положено по сроку службы, кухонный наряд на что?

Капитан внезапно побагровел, преградил дорогу, порывисто схватил меня за локоть:

—  Дембель, что ли, охрененный?

— Да что с вами, тащ-ктан? Жена с утра не дала? Руками меня не трогайте!

— Ах, руками тебя не трогать?! Пойдем-ка, голубчик, на губу!

—  Да без проблем.

Мы шли по аллее мимо пышно распустившейся зелени, давно отцвела сирень, и тополь уже сбрасывал не первый пух. Мои боевые друзья на гражданке, наверняка, успели по двадцать раз нажраться и протрезветь, а я все парился в сапогах.

Помидор словно читал мои мысли:

— Отслужил ты, Долгинов, два с лишним года и все это время дурью маялся!

—  Не так, Евгений Петрович. Не так.

Впервые я назвал своего командира по имени-отчеству, как гражданский человек, и это его, конечно, слегка размягчило.

—  А что ты делал?

—  Я служил Родине.

—  Это ты называешь службой?!

— По крайней мере, все нормативы я перевыполнял. Вы знаете, всегда был среди первых в спорте и на стрельбище. Гранату забрасывал за пятьдесят метров.

—  Знаю, но в армии главное не это, а строгая дисциплина.

—  Ага, и в бой, в случае чего, вы пойдете со слизняком Лакеевым, недомерком Гугняком и  хлюпиком Лыхмарёвым? Поможет вам тогда их немощная исполнительность?

— А ты уверен, что сам не откажешься, не затянешь свою любимую волынку, мол, «не положено по сроку службы»?

— На все сто. Во-первых, потому что патриот, а во-вторых, хотя бы из-за того, что в военное время за это полагается пуля.

— Вот видишь! Во время войны – пуля, а сейчас ты, значит, пользуешься моментом… Зачем ты вообще пошел в армию, Долгинов?

—  Не поверите, но я призвался по большому желанию, да так уж случилось, что все сразу стало склеиваться наперекосяк. И потом, я не знал, что в войсках все так запущено.

—  В каком это смысле?

— В самом прямом: дедовщина цветет пышным цветом, да, вдобавок, среди кадровых служак популярны скудоумие, самодурство, словоблудие и очковтирательство.

—  Ох, ты! А ты чересчур умный? Нет, что ни говори, а не выдержал ты, парень, испытания. Слабаком оказался.

— Это я-то – слабаком?? Я, который чуть ли не единственный бодался с беспределом старичья, никогда не боялся высказывать собственного мнения, старался поступать по правде и по логике? Если я слабак, то кто тогда остальные – кто прогибался, барабанил, подхалимничал, желая облегчить себе жизнь и выгадать разные поблажки?

Ротный тяжко вздохнул:

— Ничего за свою службу, как видно, ты не понял. Просто, наверное, не повзрослел еще.

—  Такие были отцы-командиры!

Мы подошли к забору гауптвахты, густо увитому сверху, как плющом, колючей проволокой. Капитан снова сделал строгое лицо:

— Ты, правдолюб, под конец отсидишь у меня все объявленные, но неотсиженные сутки. Сколько их у тебя накопилось? Двенадцать-пятнадцать?

—  Э-э, здесь вы уже не угадали, тащ-ктан! По приказу министра обороны, я в войсковой части нахожусь только до тридцатого июня, то есть еще трое суток. Дальше держать меня не имеете права – я ж не на учениях, не в боевой обстановке и, слава комбату, не под следствием.

—  Все сказал? И куда, интересно, ты потом денешься?

—  Позже будете искать меня с собаками.

—  А это мы еще посмотрим.

—  Вот посмотрите.

Как только суровый Помидор засадил меня в камеру и с чувством исполненного долга удалился нести службу дежурного по части, я, выждав десять минут, крикнул выводного. Явившемуся испуганному азиату – в карауле стояли подменщики из авиаполка – приказал:

—  Открывай, душара!

— Моя не виводной, моя караулный, виводной зэков на работу павёл.

— Пох! Клуч у начкара бэри, отпирай, мнэ с ним гаварить нужно!

На лавочке, сколоченной вокруг врытой в землю бочки, сидел молоденький, с иголочки лейтенант, щурился на солнце. Рядом курили караульные. Распоясанный, я подошел:

— Товарищ лейтенант, я боец весеннего призыва восьмидесятого года, домой всё никак не уеду. Так в камере мне париться не с руки, пойду лучше на травке посижу. А если нагрянет начальство, проблем не возникнет,  меня в комендатуре хорошо знают.

Не решаясь пресечь явное своеволие, но при этом и не желая ронять авторитет в глазах подчиненных, начальник караула важно кивнул в знак согласия…

Откинувшись навзничь, я лежал на пахучей траве и смотрел в бездонное небо. Два года и два месяца промелькнули словно один день! Сколько всего пережито – и тягот, и лишений, и, порой, даже отчаяния, гораздо меньше радости – а вот все минуло, отошло в прошлое, и будет теперь вспоминаться лишь как отдельные фрагменты навсегда исчезнувшей юности.

Накатили философские мысли. Неужто, Помидор прав, и не нужно было переть бу́ром напролом, а приспосабливаться, стараться не высовываться из общей массы, где-то смолчать в тряпочку, снести обиду или издевательство? Всегда беспрекословно выполнять команды, даже если они кажутся нелепыми или абсурдными. Против лома нет приема. В конце концов, кто из моих однопризывников, давно сидя дома, испытывает какой-то дискомфорт по поводу своего прошлого малодушия? Уверен, почти никто: все давно затянуло ряской беспамятства. А я вот до сих пор тащу опостылевшую службу, хоть и осталось еще совсем недолго. И слава богу, что не загремел на дизель!

Давыд, прибывший оттуда буквально на днях, конечно, самоходом, порассказал, что творится на армейской зоне. Были мы с ним почти не знакомы, потому как служил воин в автороте, но перед приговором  военного трибунала перекинулись парой слов, зависая на гауптвахте в одно время. Дали ему, в итоге, за неуставные отношения два года – то есть сидеть еще и сидеть – а тут он вдруг тайком появляется в гарнизоне в шикарном ушитом бушлате с пустыми подложками вместо погон и в изумительно полированных кирзачах, носки кирпичиком.

Столкнулись мы нос к носу возле котельной, куда я шел хлебнуть чайку в комнатушке у гражданского приятеля-кочегара, а заодно и отдохнуть от командиров, шибко удивился, его завидев:

—  Ты как здесь? Чего без погон?

—  Решил вот сегодня прогуляться, родную часть навестить и корефанов из роты. А погоны носить западло, ведь дембельский приказ уже давно вышел.

—  И начальство на это никак не реагирует?

—  Ха, граждане начальники давно на всё положили с прибором!  Прикинь,  со сранья кличет меня в каптерку похмельный старшина, отпирает на окне решетку и говорит: «Давыдовский, меня не колышет, где возьмешь, но через полчаса пузырь бормотухи должен булькать в моих кишках». И запросто отпускает в поселок. Прикидываешь?

—  А где бабки на пойло брать?

—  О это отдельная песня. Мы вкалываем, в основном, на разгрузке. Недавно опорожняли вагоны с дровами, а то были как-то и с военными автозапчастями. Тащим по-черному, загоняем налево, так что лавэ на кармане всегда есть.

—  Клёво. Ты ж в самоволку свалил с дизеля, тебя там не хватятся?

—  Еще чего! Все схвачено, за все заплачено. Просись, Валера, к нам, поддержку кину, в авторитете станешь. Будем жить, как у Христа за пазухой, чифирёк тянуть да в потолок плевать.

— Не-е, кореш, спасибо, я как-нибудь так дослужу, чуть-чуть ведь осталось.

—  Смотри, дай бог, другому бы не предложил, а про тебя еще до посадки слышал, что по краю ходишь… Одно плоховато – с бабами напряженка. У тебя нет на примете телки? Не мешало бы гусю шею потереть.

—   Прямо сейчас приспичило?

—  А чего тянуть? Времени у меня в обрез – только до вечера. Полтора месяца назад какие-то ухари стукача в четвертой роте грохнули и в кочегарке сожгли. Не знаю уж, члени́ли при этом или нет, а начальники чухнулись его только на третий день. Погорячились ребятки: такой шухер поднялся! Теперь гайки подкрутили, самому спалиться можно, если к поверке не вернусь. Благо, ехать отсюда всего десять остановок на электричке.

—  Весело, гляжу, живете. Коли так, есть тут одна гарнизонная шалава по имени Юля, навроде скорой медпомощи – всегда нашего брата-солдата выручит. Не так много встречал шлюх, но все почему-то, как на подбор, Юли.

—  А мне Аллы всегда попадались. Но я такой что-то не припомню!

—  Так ты чалишься с ноября прошлого года, а девка свеженькая, только недавно на крепкий служивый хрен подсела. И, представь, шибко ей эта штука понравилась. Одну такую любительницу, носастенькую Юлю, еще на Севере всем караулом отымели – я, правда, побрезговал подписываться. А она, знаешь, как потом запела, когда из караулки на выход пошла?  «Пора-пора-порадуемся на своем веку!»

— Ха! А после здешней вашей  Юли с конца не закапает?

—  Многократно проверена, ты что!

—  Заметано. Как ее сюда зазвать?

—  Делов-то: звякну сейчас из котельной в поселок, она и примчится – времени у нее навалом, работать после ПТУ никуда не пошла. Башли на выпивку, надеюсь, у тебя есть?

—  А то!..

Но лично для меня тема дизеля уже была благополучно пройдена. Впереди маячила гражданка, и нужно было соображать, как с новым багажом вписываться в другую обстановку. Я чувствовал, что очень изменился за эти годы: что-то перекосилось в прежних незыблемых устоях, и все красивые лозунги и призывные крики правильных людей, впечатлявшие прежде, теперь вызывали разве что ехидную ухмылку. Интересно, а если б я стелился и прогибался, не палил силы на борьбу с брутальной реальностью, тоже в итоге ощущал бы такую звенящую пустоту внутри?

От ворот послышался топот усталых ног – это губари возвращались на обед с тяжелой работы. Столпились на плацу запыленной серой массой, завистливо поглядывали, как я неспешно поднялся  с травки, отряхнулся и небрежно накинул на плечи кителёк.

В камере мы познакомились. Оказалась среди них парочка «дедов», ярых залетчиков. Бубнили мне уважительно:

— Везет тебе, Валера, через три дня свою Москву увидишь! А нам еще трубить как медным котелкам. И домой отпустят, похоже, только под бой новогодних курантов.

Я посмеивался:

—  Нужно было, чуваки, по весне в войска призываться.

Это особое состояние, схожее с легким кайфом, когда сидишь запертым в четырех стенах и стопудово знаешь, что очень даже скоро оковы тяжкие падут. Тогда совсем по-другому выглядит мрачноватая обстановка вокруг, и хочется запомнить каждую мелочь, каждый штришок, потому что прошлое уже не вернется никогда.

На другой день, когда в караул заступила рота охраны, на гауптвахте неожиданно появился комендант. Состроив озабоченное лицо, обратился ко мне:

—  Знаю, Долгинов, что в камере ты не сидишь, а, небось, на солнышке греешься? Так взялся бы напоследок и потрудился, оставил о себе хорошую память!

—  Не совсем вас понял, тащ-сташнант.

—  А что тут понимать? Видишь, коридор после косметического ремонта в потеках белил? Так проявил бы инициативу, смахнул бы тряпочкой эту порнографию!

Внутренне изумляясь – подкалывает, что ли, хитрый хохол? – я твердо его заверил:

—  Какие проблемы? Все будет сделано.

—  Ну-ну, дерзай, – пробормотал Волыне́ц и испарился.

Как выполнить важное поручение, размышлял я недолго, а пошел, распоясанный, в караулку и с порога объявил сержанту-помначкару:

— Я забираю у тебя четверых бойцов на тридцать-сорок минут.

Молодым солдатикам указал сначала на грязные стены, потом строго постучал пальцем по циферблату наручных часов:

— Ребята, без обидок за постороннее поручение, но через полчаса коридор должен сиять как у кота вылизанные яйца!

Зато чуть погодя изумлению коменданта не было предела:

— Ну ты даешь, Долгинов, так быстро и хорошо все сделал!

Я скромно развел руками:

—  Просто старался оставить о себе доброе мнение.

Короче, кое-как отбыл я свое крайнее в войсках наказание.

Тридцатого числа стояла ослепительно-яркая солнечная погода. Рано поутру я заглянул в комнату начальника караула:

— Товарищ прапорщик, отдавайте мне на память записку об аресте, я ее в дембельский альбом вклею, да пойду, пожалуй, увольняться из доблестных рядов Вооруженных Сил.

Начкар, занимавший должность старшины нашей роты, деланно удивился:

—  Как? А разве капитан не велел тебе отсиживать все объявленные сутки?

—  Капитан, может, и велел, да маршал Устинов решил по-своему. Вам зачитать приказ министра обороны за номером восемьдесят пять от 28 марта сего года?

—  Ладно-ладно, шибко ты у нас грамотный, все мозги засрал!

Как обычно после утреннего построения, возле казармы суетились офицеры. Ни на кого не обращая ни малейшего внимания, я подошел к комбату, приложил ладонь к пилотке:

—  Здравия желаю, товарищ подполковник!

—  А меня ты уже не замечаешь? - недовольно загнусавил откуда-то из-за спины ротный.

Комбат, однако, уже протягивал для приветствия руку:

—  Здорово. Как у тебя дела, Долгинов?

—  Какие тут могут быть дела? Домой пора!

Старший начальник в предпоследний раз критически оглядел трехдневную щетину на моем загорелом лице, повелел:

—  Приведи себя в порядок и заходи потом ко мне в кабинет.

И это был долгожданный дембель.

 

 

                                                                   33.

Самому как-то даже не очень верилось, что все так скоро двинется вперед. Вот что значит – на дворе перестройка!

Андрей буквально пару дней назад составил коллективную петицию насчет косяка участкового. Добросовестно собрав автографы подписантов, не поленился оттащить бумагу по адресу, и вот уже дребезжит телефонный звоночек в высоком кабинете директора: милицейское начальство зовет на дебаты.

Мохер ехидно подмаргивал Андрею, скаля зубы:

—  Ты, бугор, будь с ментами поосторожней, они такие – сегодня мягко стелют, а завтра будет жестко спать. На нарах.

Однако Андрей поначалу не поддержал юморного тона:

—  Вить, мы же выступаем целой командой во главе с Колобком. В случ-чего, он отмажет, – но потом не удержался и вставил ответную шпильку. – Тебя, думаю, тоже нужно взять с собой. Колоритностью и мощью будешь представлять у нас простой народ.

—  Э-э, нет, старшо́й, на это я пойтить не могу, ты даже и не надейся!

—  Чего ты, взрослый мужик, а менжуешься? Сам прикинь, когда еще тебе доведется оказаться в ментовском околотке не в «обезьяннике» или, пронеси господи, не у о́пера на тихой доверительной беседе, а в кабинете самого главного районного полицая?

Пушкинская улица, наверняка, никогда прежде не видела такой чудно́й делегации. К полудню как раз ударила оттепель, а идти было совсем недалеко, и Колобок дал команду выдвигаться в рабочей одежде – точняк, чтобы кольнуть представителей внутренних органов: мол, снизу катит праведная волна, от рабочего класса. Так и шествовали к отделению милиции пестрой вереницей: впереди, как вожак, директор в белоснежном крахмальном халате, чуть позади, за его плечами, одна из заведующих и продавшицы в халатиках слегка посерее, а совсем уже замыкающими – крючники в своих черных, порядком обношенных хламидах.

Когда проходили мимо Генеральной прокуратуры, на Мохера было страшно смотреть – скривился, как от доброго глотка технического спирта.

Улучив момент, Ирочка, размалеванная – хоть сейчас на подиум ставь – притерлась к боку Андрея, жарко задышала в ухо:

— Милый, соскучилась по тебе страшно!

Он в ответ не удержался, съязвил:

— Как муженек? Накопил сил в долгой поездке? Хорошо песочит?

— Ой, да брось ты, даже не говори мне об этом… – не учуяла нотки ревности и залопотала, залопотала о чем-то своем, только призывно блестели ярко накрашенные губы.

Но Андрей ее не слушал. В голове крутились две мысли. Одна, очень занимательная, о ментах. Как и обещал, он подогнал дежурному капитану десять бутылок «Посольской» в благодарность за моментальное освобождение, и тот был несказанно рад: крепко жал руку, мило улыбался, проводил до самого выхода. Вот если бы все это использовать при возможном наезде беспредельщиков Шварца! Над этой темой надобно покумекать. Вторая мыслишка была о пикантной ситуации с десятиклассницей Аней, которой он накануне вечером преподал очередной урок русского языка…

В дверях его встретила обворожительная дива: дерзкий призывный взгляд, высоко взбитая взрослая прическа, полупрозрачная блузка, сквозь которую просвечивал черный бюстгальтер, кожаная мини-юбка. В ней не сразу можно было признать прежнюю Аню, прилежную ученицу. В квартире стояла непривычная тишина – обычно, когда он приходил, всегда мурлыкала в комнате легкая эстрадная музычка, а на кухне шумно хлопотала хозяйка дома. Андрей, снимая куртку в прихожей, быстро прикидывал линию поведения с учетом внезапно вспыхнувшей симпатии со стороны своей подопечной. Да, пожалуй, нужно быть построже и вести урок сухо.

— Что-то сегодня не слышно мамы, – сказал, стараясь сохранять непринужденный тон.

Аня зарделась в смущенной улыбке:

— Мама уехала к сестре, та привезла из Бельгии подарок к моему дню рождения.

— Да, да, помню, совсем скоро нам стукнет восемнадцать! – Андрей, подхватив сумку, вошел в комнату девицы и обалдел от изумления: на столе, полках и даже на полу в хрустальных и фарфоровых вазах стояли, благоухая, розы.

—  Ух ты! Кто это тебя засыпал цветами?

— Папа вот-вот прилетит из экспедиции, задержался из-за нелетной погоды. Выслал из Певека денег, и мама купила мои любимые розы.

—  Прекрасно! Все это очень замечательно, Аня, однако, нам с тобой нужно сейчас настраиваться на рабочий лад.

—  Да, Андрей Олегович, конечно. Я готова.

Она со смиренным видом села за письменный стол, коротенькая кожаная юбка при этом обтянула ягодицы, почти полностью выставив на обозрение стройные ножки.

Андрей, в свою очередь, сделал вид, что ничего не заметил, уткнулся носом в сборник по пунктуации:

— Тема сегодняшнего занятия – сложноподчиненное предложение.

И сейчас же, без паузы, начал диктовать: «Во-первых, было видно и даже слишком заметно, что Петр Петрович усиленно поспешил воспользоваться несколькими днями в столице, чтоб успеть принарядиться и прикраситься в ожидании невесты, что, впрочем, было весьма невинно и позволительно. Даже собственное, может быть, даже слишком самодовольное собственное сознание своей приятной перемены к лучшему могло бы быть прощено для такого случая, ибо Петр Петрович состоял на линии жениха».

— Фу-ух, – Аня дописала второе предложение. – Это Достоевский, «Преступление и наказание». Сколько все-таки в его текстах вводных слов: «во-первых», «впрочем», «может быть», и тут же в одном предложении «могло бы быть» – кошмар! А эти бесконечные повторения: «даже»-«даже»-«даже слишком», «собственное»-«самодовольно собственное»?

Андрей оживился:

—  Аня, ты растешь не по дням, а по часам! Еще обрати внимание на наречия образа действия, меры и степени: «усиленно», «невинно», «позволительно», «слишком», «весьма» – их тоже в избытке. А когда их чересчур много, они не уточняют или поясняют признак, а попросту засоряют повествование. Читаешь и спотыкаешься через слово.

—  Но почему так?

—  Федор Михайлович вечно спешил.

—  Куда?

— За гонорарами. Особенно это бросается в глаза в «Игроке», который автор надиктовал, как известно, всего за двадцать шесть дней. У Набокова так в лекции и записано: «Вечно торопившийся Достоевский».

—  Набоков – это кто?

—  Ах, извини, Аня. Владимир Набоков – это русский писатель, изощренный стилист. Вот у кого поучиться обращению с письменным словом! После революции эмигрировал сначала в Европу, а потом в США, чуть больше десяти лет назад умер в Швейцарии. У нас в стране его книги пока не издают, но все идет к тому, что скоро будут.

—  А как же тогда вы сами смогли их прочитать?

— У моего бывшего однокурсника отец дипломат, из загранкомандировки привез. Причем, в былые времена возили тайно, а уже лет пять таскают через кордон практически легально.

Андрею удалось-таки увлекательной беседой и энергичной диктовкой отвлечь ученицу от опрометчивых поступков. Когда он уже шел на выход, заметил во взгляде Ани тень некоего разочарования, но в нем горел также огонь неподдельного восхищения…

Начальник в просторном кабинете был – сама любезность, душевно поздоровался за руку с Колобком, предложил всем усаживаться у длинного стола для совещаний. Затем, нахмурив брови, нажал на кнопку коммутатора, и на пороге тут же вырос, как из-под земли, участковый уполномоченный старший лейтенант Тараканов. Его всегда тяжелый, припечатывающий взгляд был теперь кроток, а в движениях появилась какая-то суетливость.

Подполковник жестом пригласил его к столу, однако, сесть не предложил. Обратился к делегации:

— Кто из вас, товарищи, будет пояснять поданное заявление?

В рядах делегатов произошло короткое замешательство, но подталкиваемый Колобком Андрей вскочил с места и красноречиво высказал коллективную претензию. По ходу дела он слегка распалился, ехидно напомнил, какая нынче эпоха за окном, особо выпятил тему равенства всех перед справедливым советским законом.

Вынужденный слушать эту пламенную, с оттенком глумления речь, милицейский начальник с каждой фразой все больше мрачнел, физиономия же Паука, напротив, покрывалась матовой белизной, а руки самопроизвольно вытягивались по швам. В конце концов, подполковник прервал пафосное выступление:

— Молодой человек, вы так красочно описываете всю нашу жизнь и этот отдельный эпизод. Непосредственно сами вы его наблюдали?

—  К сожалению, нет.

—  А кто видел, кто может подтвердить?

—  Несколько сотрудниц нашего заведения.

—  Это не подходит, они заинтересованные лица.

—  Но…  А где ж тогда искать незаинтересованных?

—  Сначала мы спросим самого старшего лейтенанта, – начальник грозно вскинул глаза на подчиненного. – То, о чем в заявлении написали граждане, имело место?

—  Никак нет!

Все просто онемели от столь беспардонного вранья. Колобок даже снял очки и часто моргал подслеповатыми глазками, заведующая Нина Васильевна и продавщицы пораскрывали рты, а Мохер ухмылялся криво, косился на Андрея: ну, что, мол, получил, фашист, гранату? Хрен тут возьмешь с тарелки денег!

Подполковник, дернув бровями, хмыкнул, тут же перешел в контратаку:

— Теперь мы имеем два противоположных утверждения. Так-с… Порочить своего сотрудника я никому не позволю…

—  А пусть Тараканов даст честное офицерское слово, что этого не было! – ввернул, сам удивляясь на себя, Андрей ловкую фразу.

Пауза вслед за тем длилась какие-то считаные секунды; начальник почти прорычал:

—  Слово? А кто вы такие, чтоб вам это слово давать?!

На этом атака винной мафии на доблестных стражей порядка бесславно увяла.

Назад возвращались уже вразнобой, молчали, Андрей старался ни на кого не смотреть, чувствуя себя пристыженным.

У самого лабаза Мохер положил тяжелую лапищу на его плечо, без тени иронии сказал:

—  Не переживай, бугор. Рука руку моет. Они таких, как ты, перемудрили и переварили сотню. И все эти перестройки с гласностью – тоже только пыль в глаза: погалдят-погалдят да перестанут. А все останется по-старому.

—  Очень даже может быть. Но не хочется в это верить, Вить.

— Не хочется, да ничего не попишешь. А что это ты стушевался, когда главный черт стал брать на голос?

—  Просто от неожиданности не нашелся, что ответить.

— Эх, старшо́й, а еще в писатели собрался… Кто мы такие, чтоб нам слово офицерское давать? Мы – народ, а они – народная милиция. Усекаешь?                                          

 

                                                                     34.

Траурный марш густел, набирал трагическую силу, заполняя собой все помещение, вселенская скорбь легла на тысячи обесцвеченных черно-белым экраном лиц. Я во все глаза смотрел в телевизор, и мозг отказывался в это верить: неужели он все-таки умер, он, над кем мы, увы, надсмехались в последнее время, пародируя его невнятную, шамкающую речь, потешались, прикладывая к надбровным дугам разные мохнатые лоскуты, но в глубине души уважали за стабильность быта, за относительный мир во всем мире и, в конце концов, считали, что старик еще покоптит небо?

По трансляции гремел прощальный артиллерийский салют, и, показалось, с таким же грохотом провалился в преисподнюю, под Красную площадь, его гроб, обитый пролетарским кумачом.

Освобожденный комсомольский секретарь, в кабинете которого я находился, ушлый, расторопный парень в черных роговых очках, покачал головой:

— Какие люди уходят! – и манерная фальшь звучала в каждом его слове.

Почему-то именно эти похороны Генерального секретаря запечатлелись в памяти.

На вступительные экзамены в университет я, конечно, благополучно пролетел по причине позднего дембеля. Подавать документы в другой вуз не хотелось, потому решил пока вернуться на родной авиационный завод, на котором вкалывал полгода до армии, хотя родители были против.

— Ты классно все прикинул, Валерий! – оживился местный актив. – Не нужно тебе размениваться на мелочи, поступать абы куда. Потрудишься у нас с годик, подтянешь в механосборочном цеху комсомольскую работу, а там, глядишь, мы тебе такую характеристику забацаем, что с распростертыми объятиями примут не только в МГУ, но даже в институт международных отношений!

Блажен, кто верует, тепло ему на свете – на деле же всё вышло с точностью до наоборот.

По осени из войсковой части прикатила «телега» с учетной комсомольской карточкой, девственной на предмет взысканий. Зато в сером казенном конверте лежала рядышком армейская характеристика, которую никто не запрашивал, но служака-замполит все равно сунул из простой мстительности. У меня волосы встали дыбом, когда я прочел, что там понаписали господа офицеры: «Самолюбив, эгоистичен… Несмотря на то, что в боевой и спортивной подготовке преуспевал больше своих сослуживцев, ненадежен… Недисциплинирован… Дружбой и войсковым товариществом не дорожит…»; а под конец навесили, как камень на шею, вовсе убийственное - «имелись случаи прослушивания радиопередач антисоветского и антисоциалистического характера». Вот это ничего себе приложили мордой об стол! Я лихорадочно стал выискивать в памяти эпизоды доблестной службы, которые могли дать повод ушлому политруку безжалостно пригвоздить меня к позорному столбу антисоветчины. Ух, ты: действительно, однажды после отбоя я слушал со товарищи по Би-Би-Си музыкальную передачу Севы Новгородцева, когда в Ленкомнату ворвался старший лейтенант Ухтомский, сменивший Мотыля на бдительном посту ротного соглядатая. В полумраке его глаза лихорадочно блестели, бегали  от одного персонажа к другому, пока не остановились на мне:

— Что такое? Кто? Долгинов? Кто разрешал включать радиоприемник на коротких волнах?! Немедленно! Выключить! Разойтись по койкам!

Именно из этого единственного случая Головастик, как его за спиной прозвали за небольшой рост и вставленную будто без шеи в плечи крупную, как у Бонапарта, голову, постарался-таки сделать далеко идущие выводы.

Освобожденный секретарь, сидя за столом, прожигающим взглядом уставился на меня сквозь толстые стекла очков, испытующе вопросил:

—  Ну что, Валерий, можешь сказать по этому поводу?

— Чистой воды навет. Элементарная месть за правдоискательство и критику.

—  Да-а?

Глотнув воздуха, я очертя голову бросился в атаку:

— Безусловно. В заводском комитете комсомола хоть когда-нибудь зачитывались похожие армейские характеристики?

—  Нет, такую, с полным негативом и, вдобавок, с антисоветчиной я встречаю впервые.

— Вот! И, заметь, при всем этом учетная карточка чиста, как помыслы Павки Корчагина.

—  Ты знаешь… символы наши не трожь!

—  Нет, кроме шуток. Как это возможно? Только, если все мои прегрешения высосаны замполитом из собственного пальца.

— Чем же ты ему так досадил, что он изо всех сил старался?

— Горе, говорят, от ума: я регулярно осмеливался высказывать мнение, не всегда совпадающее с точкой зрения начальства.

— А это, парень,  ты, может, делал зря, – секретарь сложил листки в отдельную красную папку и убрал ее в стол. – Как бы там ни было, Валерий, тебе теперь нужно особенно стараться, чтобы заслужить достойную характеристику. Дерзай, а после уж мы будем решать…

И целый год в результате вылетел псу под хвост.

Как я ни хорохорился, пытаясь встроиться в предложенные обстоятельства, проку из этого получилось мало. Комсюковские заводилы, оседлав ситуацию, тут же навесили на меня ярмо цехового комсорга, для которого никак не могли найти среди молодняка ретивую шею. А работягам тем вообще все было до лампады: один вступил в комсомол, чтобы служить возле дома, в образцовой Таманской дивизии, другие, ёрничая, скалились, что это была ошибка их пэтэушной юности. Поэтому приходилось чуть ли не палкой загонять их на собрания, которые я обязан был проводить не реже одного раза в месяц. Тогда нередко возникали перепалки:

— Валерка, ты же сам пофигист, каких мало! Зачем тебе это нужно?

— Ничего вы, чуваки, не понимаете. Вас партия ведет  к светлому будущему, а вы упираетесь, как несмышленые бычки.

— Да пошел ты! Сам понял, что сейчас сказал, агитатор хренов? – но на комсомольское сборище все-таки плелись.

Помимо этого с меня требовали целый ворох отчетных бумаг типа соцобязательств и всевозможных планов работы, заставили оформить стенд «Комсомольский прожектор», ну и, само собой, я должен был выбивать – дело святое – взносы с нерадивых членов.

До поры до времени, сжав зубы, я крепился, потому что в голове вдруг замаячила идея фикс – подать документы в престижный политический вуз, куда требовалась не только благочестивая характеристика от молодежных вождей, но и их горячая рекомендация.

Между тем, с каждым днем все муторней было слушать фарисейские речи по ящику, а пуще те славословия, что произносились на митингах вживую, с каждым днем копилась в кишках желчь. 

Осенние месяцы протекли монотонно. Несколько раз рано поутру, еще до работы, я выбирался из дома на поиски зеленоглазой красавицы: садился в тот же трамвай, проезжал те же остановки, надеясь, что, как и прежде, вся в солнечном сиянии, она войдет в распахнутые двери. И тогда весь мир перевернется. Но светило было слабое, предзимнее, и, наверное, поэтому прелестница, увы, так и не появилась на горизонте.

На годовщину Октября собирались возле ограды стадиона «Динамо». Вокруг было просторно и празднично, белый свет сквозил меж голых деревьев – под самое утро стылую землю присыпало хрусткой порошей. Громкоговорители разрывались от бравурной музыки и бойких речей.

У накрытого свежей скатертью стола с самоваром и обязательными плюшками-пирогами переминался с ноги на ногу рабочий класс.

— Давай, профсоюз, доставай свою заначку, а то околеем тут! – дядя Саша, пожилой слесарь с темным, ноздреватым точно губка лицом, ухмыльнулся, показав две железные фиксы.

— Только чтоб партия не увидала! – кивнул в сторону парторга, крутившегося здесь же, Михалыч, другой наш заслуженный ветеран.

 Профорг, худющий мужичонка в ленинской кепке, трудившийся в цеху контролером ОТК, с деловым видом извлек из хозяйственной сумки первую бутылку водки и упаковку пластиковых стаканов.

—  Разбирай, мужики!

Со всех сторон к нему потянулись мозолистые руки, и тут же беленькая потекла прозрачной струей – только успевай тару подставлять.

Как лихо умеют глотать работяги, я имел удовольствие наблюдать. Ведь после окончания смены все торопятся домой – сварливые жены и голодные дети по хатам ждут, да и милиция по кустам шарится, выпивох ловит. А царапнуть по сто шестьдесят шесть грамм душа требует однозначно. Как быть? Сия мучительная дилемма решалась просто, хотя священный ритуал при этом нередко сводился лишь к паре-тройке мгновенных жестов: наливался до краев стакан без ободка, всаживался в глотку, за ним в горло товарища второпях опрокидывался другой, а третью дозу из пузыря дотягивал горнистом сам раздающий. Полминуты – и все довольны, все смеются: в кишках горячо бухло плещется, и хрен мент поганый успел за руку схватить, а значит, детки скоро дома папаньку дождутся. Свершалось это регулярно и неизменно в «Колонном зале» – среди монументальных опор моста Победы, под Ленинградким шоссе.

— А ты, Валерка, чего стакан не берешь? – строго зыркнул на меня Веня Жидких, за кряжистую фигуру прозванный Чахлым, сосед мой по верстаку.

— А он у нас здоровеньким хочет быть, в качалку через день ходит, – тонко подхихикнул Пупок, Шурик Копылов, цеховой балагур и подкольщик.

— Давай, качок, подставляй аршин, ничего тебе с нескольких глотков не будет, ведь нам еще до той Красной площади битый час по морозу топать!

И он был прав: покуда шли, неся в руках плакаты и запинаясь у каждого столба из-за растянувшейся на километры процессии, промозглая непогодь пробрала бы до костей, кабы не рабочая смекалка.

У седых стен Кремля парторг нахмурился и велел всем сомкнуться в шеренгах, чтоб посторонних в свои ряды ни-ни – не пускать. Море народных масс втекало на брусчатку площади уже изрядно обмелевшим: лишь жидковатые реки сочились между оцеплением дружинников. Воочию я наблюдал этот трюк впервые, а прежде-то, глядя по телевизору на ликующую безбрежную толпу, и думать не мог, что по правде все так сурово.

— Веничка, а чего они боятся-то? – кивнул на мужчин в черном, толпившихся на трибуне Мавзолея.

— Народа, парень, от которого страшно далеки, – Чахлый прищурился. – Ты гляди, а старик совсем плох, даже ручкой нам не машет. Как бы дедуля того, не сыграл в ящик!

Точно в воду смотрел смекалистый мужик: через три дня, аккурат на милицейский праздник, подложив напоследок стражам порядка хорошую свинью, преставился болезный.

Впрочем, его преемник тоже не отличался богатырским здоровьем, зато мечтал многое поправить в стране. Совсем скоро по улицам и площадям, по магазинам и парикмахерским засновали люди в штатском, в будний полдень хватая прохлаждавшихся граждан: «Предъявите документики! По какой причине не на рабочем месте?» Ходили стойкие слухи, что даже посреди сеанса в кинотеатрах врубали свет и начинали шмон.

Серега Никулин, с которым мы периодически встречались, по блату пригревшийся экспедитором на закрытой продбазе, коротко подытожил:

—  Сово́к впадает в маразм.

Меня от всего этого тоже уже натурально тошнило. Кое-как пробыв день в цеху и без особого энтузиазма поработав ножовкой с напильником да, вдобавок, выслушав очередную порцию нотаций от комсомольских кураторов, я спешил в свой заветный подвал, где пахло железом и крепким мужским по́том.

Здесь, в качалке, все было просто и незатейливо, а ребята подобрались серьезные и целеустремленные.

— Силен, бродяга, есть неплохие задатки! – подошел ко мне в первый же день инструктор, когда я бойко вырвал правой рукой две несвязанные гири под полцентнера весом.

Не то, чтобы мне хотелось сделаться квадратным шкафом и своим видом пугать на улице прохожих, но поставленная трудная цель и упорное продвижение к ней – это занятие, однозначно достойное мужчины.

—  Ты прекрасен как Аполлон, Валерка! – восхищенно лепетала Марина, подруга из техотдела, с которой мы в редкие дни, когда ее предков не было дома, отдыхали в койке, а так все больше обжимались по кустам да подъездам, потому что в собственную квартиру я привести девушку не мог – строгие мать с отцом не позволяли.

А время шло своим чередом, ближе к весне в комитете комсомола я поинтересовался собственными перспективами, но ушлые хитрецы отвечали уклончиво. Наконец, накануне лета, когда тянуть уже было невозможно, поставил-таки вопрос ребром:

—  Мне нужна характеристика-рекомендация!

Освобожденный секретарь сдвинул брови, посмотрел на меня будто в первый раз:

—  Куда?

—  Я уже озвучивал в прошлом году. Но в университет поступать раздумал. Вы сами в комитете мне подсказали путь – хочу теперь в институт, мимо которого толпами ходит народ, а внутрь попасть – хре́нушки.

—  Это в МИМО́, что ли?

—  Ага. Как в той песенке, помнишь? «Вы поступили в МИМО́?» - «Сколько я вам должен?» - «Ни-че-го!» - «Как ничего? Совсем ничего???»

—  Ну это ты замахнулся!

— А чего мелочиться? Ведь мы – максималисты-ленинцы.

—  Э-э… –  секретарь снял роговые очки, помассировал переносицу. Без стекол его лицо сразу стало стертым и слепым как у крота. – В связи с этим твоим решением на нас ложится особая ответственность. А если еще вспомнить твою ужасную армейскую характеристику… – очки, наконец, вернулись на нос.

—  Но я же целый год пахал как папа Карло, выстраивал вам работу в нижнем звене, среди слесарей, которым вообще-то по большому счету начхать…

— Что значит «выстраивал вам работу»? Ты разве старался для какого-то дяди, для галочки, а не для того, чтобы реабилитироваться после всех своих… м-м… вопиющих поступков в армии?

— Ну, я не так выразился, не надо ловить меня на слове. А насчет вопиющих поступков я уже говорил, что имеет место злобный навет замполита.

— И ты на полном серьезе думаешь, что советскому офицеру и коммунисту мы верим меньше, чем тебе? – секретарь в упор уставился на меня.

Повисла пауза. Меня начал шибко угнетать этот разговор, но делать было нечего, нужно было продавливать тему до конца.

— Хорошо. Значит, от комитета комсомола рекомендации мне не дождаться?

— Ну почему ж? Нам нужно провести коллективное обсуждение, посоветоваться со старшими товарищами в парткоме, и тогда…